И. В. Не так и не тем вдохновились?

А. Н. Примерно так… Точнее, даже позволили себе вдохновиться. Причем, повторяю, речь идет совсем не о физиологическом вдохновении. Речь идет только о примерно равном ему по силе чувстве. Оно начинается с ощущения своего собственного «я» — тут, на мой взгляд, все нормально, — но вот куда это чувство уходит потом… Оно уходит от Божьей любви в человеке и к человеку, понимаете? И если в «дореволюционных» работах Никиты Сергеевича Михалкова я понимал, видел, чувствовал эту любовь, то сейчас — уже нет. Осталась мысль, желание высказаться и научить что-то понимать других — в конце концов, осталась, как я уже сказал, сила этого чувства, но… Заругаться хочется, честное слово: это же дыра, чертова черная дыра, черт бы ее побрал!. Поэт стал академиком, он не утратил силы, но словно потерял способность и к лукавой улыбке, и к полудетскому чистому азарту. Он потерял способность создавать, казалось бы, случайные штрихи, которые несут в себе не меньший, а часто и куда больший смысл, чем основной текст!

И. В. Талантливый поэт Иванушка Бездомный стал профессором истории Иваном Николаевичем, теперь ему «всё известно, он всё знает и понимает»? Это Вы хотели нам напомнить?

А. Н. Да! Логика, чертова формальная логика и эта мысль, которая словно превращается в холодный, скользкий шланг, а по нему перекачивается что-то — как утверждается, хорошее и умное, но полностью «зашлангированное»! Сила, заключенная в оболочку холодной идеи гуманизма. Шланг лежит на травянистом газоне, а где-то там — во-о-он там! — кто-то поливает травку. Что ж, благое дело! Народ растите как травку, да? Но разве я отрицаю благое? Нет. Я даже понимаю, что лучше и проще поливать травку с помощью шланга, а не таскать воду ведрами. Но я до дрожи не люблю некие «тоннели» и «шланги», в которые вдруг попадает творческая мысль. «Всеобъемлющий политический глобализм мышления» только кажется свободой, а на сам деле он — худшая форма рабства для любого писателя, режиссера или художника. Как там?.. Дорога в ад выложена благими намерениями. Ну да, ну да… Есть время быть поэтом, но потом все равно приходит время становиться академиком. Жаль, сто раз жаль!

И. В. Алексей Николаевич, только не кричите, пожалуйста.

А. Н. Да не кричу я! Знаете, иногда внутри меня как воробей в попугайской клетке бьется мысль, что именно поэтому я должен написать о «технике литературы». Я должен открыть «секрет» этих, в общем-то простых фокусов для того, чтобы отделить злых фокусников от настоящих и добрых волшебников.

И. В. Это очень благородно и, как мне кажется, вполне оправдывает появление «техники» в ряду Ваших исследовательских целей. Главное, чтобы при этом не попасть в ловушку «долженствования» и не провести нас в итоге к волшебному «шлангу», «разоблачающему» эту самую «технику» (как сказал известный булгаковский конферансье «…Мы все, как один, и за технику, и за её разоблачение»). Итак, Вы должны…

Кажется, в кинофильме «Матрица» самый главный отрицательный герой мистер Смит — машинная программа, ненавидящая свободу человека — часто повторяет: «Я должен… я должен… я должен!».

А. Н. Я и не говорил, что «должен» — это здорово. Кредиты всегда опасны. Например, именно дьявол выдает кредиты на удовольствия, потом их приходится возвращать за страшную цену, а вот у щадящего человека Господа нужно хорошо поработать и только потом что-то получить.

А. Н. Понятно. А теперь, уважаемый Алексей Николаевич, пожалуйста, уберите свои загребущие лапы от моих вопросов (смеётся).

А. Н. Пардон.

И. В. Зачем Вы от моего имени вставили реплику о мистере Смите из «Матрицы»? Я — филолог, занимающийся русской литературой, а Вы — как я Вас вообще терплю?! — подсовываете мне реплики из голливудских фильмов.

А. Н. Я и в самом деле удивляюсь Вашему терпению, Ирина Владимировна. Но Вы любите свою работу и способны пойти на риск общения даже с таким, как я…

И. В.Что за подхалимский тон?!

А. Н. Пардон.

И. В. Алексей Николаевич, почему Вы не любите признавать свои ошибки, а если и делаете это, то нарочито нелепым образом? Вот Вы говорите о трезвении-смирении-любви, но почему не видите самого себя? Может быть, писательство и в самом деле очень опасная профессия? Вспомните, в нашей недавней едва ли не ссоре по поводу присланных Вами рассказов Александра Сидорова — мол, почему Вы их не напечатали в журнале, хотя и обещали? — Вы виноваты больше меня. Вы виноваты хотя бы потому, что могли написать отдельное письмо, посвященное только и исключительно Александру Сидорову, а не вставлять упоминания о нем среди всего прочего.

А. Н. Вы еще скажите, что я вставлял все это мелким шрифтом, как в банковским договоре.

И. В. А я должна помнить наизусть все Ваши письма при подготовке материалов для публикации?

А. Н. Уважаемая Ирина Владимировна, пожалуйста, извините меня, дурака… (зачеркнуто) Уважаемая Ирина Владимировна, пожалуйста, не лезьте в мои ответы!

И. В. Знаете, мне всё-таки очень нравится один тезис, которого придерживался Юрий Кузнецов в своём мифопоэтическом в и дении — он считал, что ничто написанное или сказанное, даже ничто приснившееся — не исчезают бесследно.

Ничто вычеркнутое…