Приходи домой, Билл Бейли, приходи домой

 

А тем временем в лаборатории над ледовыми пещерами все было тихо, если не считать перемещений тени. То была тень, что едва существовала меж форм. Временами тень сама едва не становилась формой. Тень парила на самом краю некой определенности и, быть может, даже узнаваемости, но затем снова соскальзывала в отвлеченность.

Лабораторию заполняло странное оборудование. Некоторое изобрел профессор Хоклайн. Там было много верстаков и тысячи пузырьков с химикатами, а также батарея для производства электричества тут же, в Мертвых Холмах, где такой штуки отродясь не водилось.

В лаборатории было очень холодно. Вообще-то здесь все заледенело ввиду близости к ледовым пещерам внизу.

По всему помещению стояли чугунные печки – их растапливали, чтобы все оттаяло, когда сюда спускались работать сестры Хоклайн, старавшиеся распутать тайну «Химикалий».

Хотя освещения в привычном смысле тут не было, незначительная капелька света все же просачивалась из такого места, которое в данный момент определенностью не являлось. Свет шел из лаборатории, только непонятно, откуда именно.

Свет, разумеется, требовался, чтобы упрочить тень, а она сейчас играла, словно детский дух, между объектом и абстракцией.

Затем свет стал определенностью, и тень таким образом соотнеслась с тем, откуда шел свет, – с большой банкой из освинцованного хрусталя, наполненной химикатами.

Банка химикатов была реальностью и целью всей жизни и работы профессора Хоклайна. В «Химикалии» он вкладывал всю свою веру и энергию, пока не исчез. А теперь эксперимент завершали две его прекрасные дочери, которые сейчас лежали наверху в спальнях с двумя профессиональными убийцами, и эти самые дочери никак не могли взять в толк, зачем надо было заниматься любовью с этими самыми мужчинами, когда свежеумершее тело их любимого дворецкого-великана лежит без призора, без ухода и даже ничем не покрытое на полу парадного холла.

«Химикалии», обретавшиеся в банке, были соединением сотен вещей со всего белого света.

Некоторые – древние, и добыть их было очень трудно. Например, пара капель чего-то из египетской пирамиды, возведенной в 3000 году до нашей эры.

Там были дистилляты из джунглей Южной Америки и капли чего-то из растений, росших у самой линии снегов в Гималаях.

Свой вклад внесли древние Китай, Рим и Греция, и этот вклад оказался в банке. Ведовство и современная наука, новейшие открытия также что-то этой банке дали. Там было даже такое, что, по слухам, пришло аж из самой Атлантиды.

На то, чтобы установить в банке гармонию между прошлым и будущим, энергии и таланта ушло неимоверно. Только такой гениальный и преданный своему делу человек, как профессор Хоклайн, мог слить вместе эти химикаты в дружбе и согласии и превратить их в добрых соседей.

Сначала, понятно, случилась ошибка, из-за которой профессор Хоклайн с семейством вынужден был уехать с Востока, но тот замес смыли в туалет, и профессор начал все заново уже в Мертвых Холмах.

Все шло под контролем, и окончательный результат его экспериментов с «Химикалиями» сулил всему человечеству будущее ярче и прекраснее.

Затем профессор Хоклайн пропустил через химикаты электричество от батареи, и началась мутация, приведшая к эпидемии шкодных проказ – сначала в лаборатории, а затем наверху, куда они переместились и начали портить весь жизненный уклад в доме.

Началось с того, что профессор в самых невероятных углах лаборатории стал находить черные зонтики и повсюду разбросанные зеленые перья, затем в воздухе перед ним повис кусок пирога, а профессор ловил себя на том, что невольно и слишком надолго задумывается о вещах, значения вовсе не имеющих. Однажды битых два часа он думал об айсберге. За всю свою жизнь он и на несколько мгновений не задумывался об айсбергах.

Эта проказа привела к тому, что с тел женщин Хоклайн наверху исчезли платья, и к другим вещам, пересказывать которые слишком глупо.

Иногда профессор размышлял о своем детстве. Он делал это часами, а после не мог вспомнить, о чем думал.

А потом завыло и застучало в дверь, отделявшую ледовые пещеры от лаборатории, жуткое чудище. Оно было такое сильное, что дверь сотрясалась. Профессор и его дочери не знали, что делать. Они боялись открыть дверь.

На следующий день одна из сестер Хоклайн спустилась в лабораторию с обедом для профессора. Увлекшись работой, он не любил подниматься за едой.

Из-за своей невообразимой преданности делу профессор продолжал работать, стараясь заново восстановить баланс «Химикалий», а чудище время от времени визжало и колотило в дверь хвостом.

Дочь увидела, что дверь в ледовые пещеры открыта, а профессора в лаборатории нет. Девушка подошла к двери и крикнула в глубины пещер:

– Папа, ты там? Выходи!

Но из глубины пещер донесся кошмарный звук – он приближался во тьме к открытой двери и к мисс Хоклайн.

Дверь немедленно заперли, и одна из сестер, решив, что она индеанка, и одевшись соответственно, отправилась в Портленд искать людей, достаточно подготовленных, чтобы убить чудище; только делать это надо было скрытно, потому что сестрам хотелось исправить ошибку, совершенную отцом, не привлекая всеобщего внимания, и завершить эксперимент с «Химикалиями» так, как отцу бы понравилось, ради всего человечества.

Только они не знали, что чудище было иллюзией, созданной светом, который мутировал в «Химикалиях», – светом, обладавшим силой навязывать свою волю разуму и материи, изменять саму природу реальности как заблагорассудится его проказливому естеству.

Свет зависел от поддержки «Химикалий» – так у нерожденного дитя от пуповины зависит, получит ли оно ужин.

Свет мог ненадолго покидать «Химикалии», но туда следовало возвращаться, чтобы набраться сил и выспаться. «Химикалии» для света были чем-то вроде ресторана и отеля.

Свет мог преображаться в мелкие изменчивые очертания и у него имелся спутник – тень. Тень была шутовской мутацией, совершенно подневольной свету, и роль эта ей довольно-таки не нравилась; она часто любила вспоминать те дни, когда в «Химикалиях» царила гармония и рядом был профессор Хоклайн, мурлычущий популярные песни тех дней:

 

Приходи домой, Билл Бейли, приходи домой,

За квартиру заплачу я и сварю обед.

Приходи домой, Билл Бейли, – стонет день-деньской, —

Принесла тебе я много бед.[5]

 

Выливая капельку того и капельку сего в «Химикалии», надеясь на улучшение мира, не очень-то понимал профессор, что каждая капелька подводит его все ближе к тому дню, когда он пропустит через «Химикалии» электричество – и вдруг народится злая проказа, а гармония «Химикалий» утратится навсегда, и проказа со всеми своими дьявольскими возможностями вскоре обратится против него самого и его милых дочерей.

А содержимое «Химикалий» было по большей части недовольно тем, что случилось, после того как через них пропустили электричество и началась мутация, породившая зло.

Одному химикату удалось полностью отделиться от всего состава. Химикат этот весьма досадовал на такой поворот событий и исчезновение профессора Хоклайна, потому что ему очень, очень хотелось помочь человечеству и чтобы все люди улыбались.

Теперь химикат часто плакал и держался наособицу у самого дна банки.

Разумеется, жили там и химикаты, в сущности своей злые по природе, – они радовались, что избавились от профессорской политики добрососедства, и теперь ликовали от дурацкого ужаса, который свет, он же Чудище Хоклайнов, наводил на своих хозяев, они же Хоклайны, и всех, кто к ним приближался.

Свет обладал неограниченными возможностями и особо гордился тем, что умеет ими пользоваться. А его тень тошнило от всего этого, и она недовольно тащилась позади, шаркая ногами.

Всякий раз, когда Чудище Хоклайнов покидало лабораторию, воспаряло по лестнице и топленым маслом просачивалось под железную дверь, отделявшую лабораторию от дома, тень неизменно тошнило.

Если бы только рядом был профессор, если б не постигла его эта кошмарная судьба, он бы по-прежнему пел:

 

Как мы с Мамочкой О'Рорк

 

 

Оркестр Хоклайнов

 

Грир с Камероном и женщины Хоклайн, по-прежнему в недоумении от своего поведения, возвратили одежду на свои тела и собрались все вместе в музыкальном салоне на том же этаже, что и спальни, где они только что кончили заниматься любовью.

Грир с Камероном положили ружья на пианино. Мисс Хоклайн спустилась, заварила чай и принесла его на серебряном блюде, и все они сели в музыкальном салоне среди клавесинов, скрипок, виолончелей, пианино, барабанов, органов и проч. То был очень большой музыкальный салон.

Чтобы приготовить чай, мисс Хоклайн пришлось обогнуть тело великана-дворецкого в нижнем холле.

Грир с Камероном никогда прежде не пили чай, но решили попробовать, потому что какого черта – раз эдакое творится в этом огромном желтом доме, таком зловещем, что едва ли не дышит, оседлав какие-то ледовые пещеры, вгрызавшиеся мерзлыми зубами в глубины земли.

Гриру с Камероном хотелось как-то поступить с мертвым телом великана-дворецкого, как только они покончат с живыми телами женщин Хоклайн, однако женщины настояли, чтобы все выпили чаю перед тем, как избавиться от дворецкого, который по-прежнему простирался в холле, будто остров.

В камине музыкального салона горел свежеразведенный огонь.

– Вам нравится чай? – спросила мисс Хоклайн. Она сидела подле Грира на тахте рядом с арфой.

– Он не такой, – ответил Грир.

– А вы что скажете, Камерон? – спросила другая мисс Хоклайн.

– На кофе не похож, – ответил Камерон.

Он сосчитал все музыкальные инструменты в комнате: восемнадцать. После чего обратился к ближайшей мисс Хоклайн:

– У вас тут музыкального хватит на целый оркестр.

– Мы никогда об этом не думали под таким углом, – ответила мисс Хоклайн.

 

Возможности дворецкого

 

– Что будем делать с телом дворецкого? – спросил Камерон.

– Это закавыка, – сказала мисс Хоклайн. – Нам в самом деле будет не хватать старика. Он был нам как дядя. Такой хороший человек. Огромный, но нежный, как муха.

– Может, для начала переместим его из холла? Его очень трудно огибать, – сказал Камерон.

– Да, надо его передвинуть, – сказала другая мисс Хоклайн.

– А почему мы не сделали этого до того, как сели тут и начали пить эту штуку? – спросил Камерон, пренебрежительно глядя в свою чашку чая.

Было весьма очевидно, что Камерона не удастся охмурить радушием чаепития. Чай был, можно сказать, не в его вкусе.

– Мне кажется, нам следует его похоронить, – сказала мисс Хоклайн, несколько секунд подумав.

– Если хотите закопать его в землю, придется убрать его из холла, – сказал Камерон.

– Именно, – подтвердила другая мисс Хоклайн.

– Я думаю, нужен гроб, – сказала мисс Хоклайн.

– Два гроба, – уточнил Камерон.

– А вы, джентльмены, умеете делать гробы? – спросила другая мисс Хоклайн.

– Не-а, – ответил Грир. – Мы не делаем гробы. Мы их наполняем.

– Мне кажется, на нас обратят лишнее внимание, если мы поедем в город и попросим кого-нибудь из горожан сделать нам гроб, – сказала мисс Хоклайн.

– Да, нам не хочется, чтобы сюда кто-нибудь приезжал и совал нос в наши дела, – сказала другая мисс Хоклайн.

– Ни в коем случае, – ответила другая мисс Хоклайн, очень по-дамски отхлебывая чай.

– Давайте закопаем его снаружи, – сказал Грир. – Просто выроем яму, внутрь положим его, а сверху засыплем, и дело сделано.

– Не стоит хоронить его близко от дома, – сказал Камерон. – Земля тут везде промерзла, и разъеби меня гром» если я стану копать такую здоровую яму в мерзлой земле.

– Тогда выкопаем яму за мерзлой землей, а потом выволочем его из холла и туда сунем, – сказал Грир.

– Как грустно думать о нашем любимом дворецком мистере Моргане в таких выражениях, – сказала мисс Хоклайн. – Я знала, что годы берут свое и однажды он умрет, ибо, как нам всем известно, смерть неизбежна, только я никогда не думала, какая закавыка случится с размерами его тела. Заблаговременно об этом не задумываешься.

– Вы же не рассчитывали, что он после смерти съежится до карлика, правда? – сказал Камерон.