Я был памятью Кальех о Кромме Круахе

 

Священная мгла,

Ты тихо жалишь в ночи,

Твоё единенье от мира весьма велико.

Когда ты отступишь,

Я буду уже далеко,

Меня не ищи,

Никогда, никогда не ищи.

 

Священная мгла,

Ты несёшь отличительный жар,

Твоё целомудрие манит меня от других.

Я мёртвых недавно познал,

Я познаю живых,

А ты не ходи,

Ты не следуй за мной, будто встарь.

 

Ты будешь моей,

Я ж не буду твоим никогда.

Моё красноречье под нож подводит людей.

Священная мгла, ты не дашь никому и двух дней,

А мне всё равно: я ушёл,

Я ушёл навсегда...

 

Камни скрежещут друг о друга. Фыркают угли в пламени костра. Скол пошёл по леднику. Ветер с воем дробит кожу. Кальех ведёт на аркане свою память, говорит о том, что хотела бы навсегда забыть. К главному подбирается не сразу, медлит открывать.

 

… – Керридвен, глупая девчонка, сбежала от меня, не доучившись. Снова пришла. Учиться? Нет. Узнать. Живой вопрос узнать у мёртвой Кальех. А как же ты поймёшь мои слова, если не доучилась? Вот теперь и доучивайся. На вот платье, стирай.

 

Нет, лучше возьми вон ту рубашку. Чья она? Моего бодаха. Много их было у меня, бодахов. Что? Мужей? Да, наверное, мужей. Когда я была молода, этого слова не было. Я зову их бодахами, и не ваше девчачье дело было знать об этом в пору вашего обучения. Каждый из них был молод, когда я уже была стара. И каждый из них становился стар, когда я его выбирала, и он шёл со мной.

 

Я вдыхала в него всю себя и забирала всего его, и он становился старым – бодахом. Моя старость была его силой. Моя мудрость была его силой. Мы были неразлучны и воздвигали по всей земле, матери моей, каирны по самим себе, пели погребальные песни по самим себе. И наша смерть была нашей жизнью.

 

Кем он был? Не знаю. Кем-то из тех, кто постоянно приплывал сюда. Племя Кессаир, племя Партолона, племя Немеда, племя кожаных лодок. Не всё ли равно? Гордые герои! Им всем была нужна земля, они растапливали лёд моих ледников. Но ОН, растапливая мой лёд, однажды растопил моё сердце. Так и соединились.

 

И всё бы шло как шло. Но однажды он решил, что может стать мне ровней. Нет, не так. Что он может быть выше меня. Лучше меня. Сильнее меня. Может, я и сама хотела бы этого. Кабы не знала, что это сверх его возможностей.

 

Я долго смеялась. В ответ он напал. Мы бились долго, упорно. Сотни лет миновали, а мы бились. Я не знала, как победить его, не убив. Ведь он был уже мёртв. Он не знал, как победить меня. Ведь я была мертвее его. Я просто защищалась. Истратила все свои силы. Льды мои от этого стали морем и заливными лугами. А он был готов уничтожить всю землю ради того, чтобы победить меня.

 

Ты гадаешь, в чём его Безумие. Нетрудно сказать. Он возжелал владеть той, кого любил. Вот в чём его Безумие! И мир не простил ему этого.

 

Я не простила!

 

Я сковала его, наконец, исполинскими валунами, коими оскалилась земля, спасаемая моими льдами. Сковала, чтобы Безумие его осталось с ним навеки и не выходило больше в мир. Ты ведь помнишь, Керридвен, как я вырвала из сердца своего камень величиной с тебя и велела врыть в землю и заклясть его самым сильным заклятьем, что ты сумела создать? Это был ещё один из множества камней сердечных, что зрели во мне из того места, где была любовь. Любовь к тому, кто Чёрным Горбуном томился целыми эпохами под твердью камней, заклятых мной и каждой из моих учениц.

 

Кто-то из них болтал потом больше обычного, и люди стали чтить Горбуна, моего былого бодаха. Чтить перед заклятыми камнями. Резать на них его лик. Он им даже помогал – хранил стада, урожаи, всё, что пришло на смену вечному льду. Приманивал их. Обещал силу. Соблазнял самых нестойких. Пока, наконец, этот недоносок, верховный человеческий владыка Тигернах – чтоб его! – не попросил Чёрного Горбуна поделиться силой. И Горбун поделился. Безумием! Со всем миром поделился!

 

Как снова сковать его и его Безумие? Никак! Только я могла это сделать своей окаменевшей любовью. Той любовью, которая могла появиться только у мертвой Кальех. Эта любовь и стала дорогой силы и веры глупых алчных людей. Веры в него, моего былого бодаха. Старика, возжелавшего стать сильнее Старухи. Мерзость неслыханная!

 

Поэтому всё падет теперь. И все падут под его Безумием. Много одежды нам предстоит перестирать. Окунай чаще в воду. Три сильнее, Керридвен, три сильнее от пятен кровавых, что будут завтра.

 

 

Я был яростью двух богинь

 

Это солнце нас обязывает встать

И пойти, куда глядят глаза,

Где нельзя уйти, а можно только пасть,

Где творятся на закате чудеса.

 

Где больной прилив о камни дух рассёк,

Где любой порок отравлен и распят.

Это солнце устанавливает срок,

Мы – за ним, мы силимся понять.

 

И, взглянув на небо, начав петь,

Мы смирились с этой ложью лжи,

Мы давно успели просто умереть,

Чтобы на рассвете вновь ожить.

 

 

– Да к фоморам это всё! – Керридвен в злости шлепнула окровавленной одеждой о гладь воды, и скомканная рубаха скрылась под паром горячего источника. – Не собираюсь я тут с тобой вздыхать и слезы лить, когда тут такое! Вечно ты, старая, хоронишь всех раньше времени!

 

Она вскочила и, расставив руки-крылья, вороной нависла над сидящей на корточках Кальех. Ведьмы, что были рядом, вмиг отпрянули в разные стороны, подбирая подолы своих юбок.

 

– Ты, мелюзга, на кого голос подняла?! – зло зашипела Кальех, вмиг приняв свой родной старушечий облик. Её изборожденное глубокими морщинами лицо с почти прозрачной кожей вылилось в остервенелую гримасу. – Пришла тут в чужой дом и порядки свои заводишь?! Да я, может, вообще плевала на всё это Безумие. Мне земля – мать! Я в ней схоронюсь – она меня примет – и пережду! И Безумие пережду, и конец света, и пока вы, идиоты, поляжете тут все до одного! А тебя я прямо сейчас раскатаю в крошки!

 

Каменистая почва разверзлась под Керридвен и вобрала её в себя, погрузив до пояса. Кипящая вода из источника вздыбилась на большую высоту и окатила бы богиню, если бы та не сложила вмиг руки и не расплескала её окрест.

 

Следующий удар Кальех нанести не успела – старый олень, мгновение назад мирно пасшийся неподалёку, подскочил, встал между наставницей и ученицей и ударил копытами изо всех сил, подняв комья земли, камни и пыль. Керридвен выскочила из ловушки.

 

Когда пыль рассеялась, олень принял свой настоящий облик.

 

– И вот надо было тебе, Рогатый, за ней увязаться? – с обидой в голосе произнесла немного успокоившаяся Кальех.

 

– Мне – нет. Тебе – да, – ответил Охотник, тряхнув увенчанной рогами головой.

 

– А мне-то зачем? – воззрилась на него Кальех.

 

– Не-обучение снова сделать обучением.

 

– Так не здесь она должна обучение закончить. Вон, пусть идёт, ищет Горбуна проклятого, там пусть и заканчивает. Прошло моё время мир держать. Пусть теперь она, вечно со мной несогласная, заступает. Уж давно к этому идет.

 

– Так ты скажи, карга, где его искать-то, – Керридвен откашлялась, наконец, от пыли и принялась отряхивать всклокочившиеся волосы.

 

– А позвать не пробовала? – хитро прищурилась Кальех. – Сейчас это легче лёгкого – Безумие Горбуна в пике. В таком пике, что на Самайн нынешний точно накроет Аннуин. Раньше-то мощи, поди, не хватило бы. Так что ты покличь его, Горбуна-то, теперь точно отзовётся, где бы ни был.

 

– Кальех, прошу, идём с нами. Помоги решить с ним…

 

– Нет, Керридвен, не пойду. Как увижу его – снова полюблю. И тогда впущу в себя Безумие. А так я хоть… по-своему безумна…

 

… – Кто бы сомневался, что ты был тем оленем! – воскликнул Мананнан, увидев Герна, следовавшего за Керридвен, появившейся из провала краннога.

 

– Ты бы и сомневался, – обронил в ответ Охотник.

 

– Кер? – подошла к ней Бригитта. – Всё в порядке?

 

– Знаете, – отозвалась та, – я, кажется, поняла, почему люди приняли Безумие Кромма. Безумием было отвернуться от нас… от самих себя ради Йессу Гриста. Безумие притянуло к себе Безумие.