Я был сомнениями нашей матери Ллейан

Край монастыря Килдар. Время после полудня. На поваленной половине ствола молодого дерева, приспособленного под скамью, сидят Бригитта и Ллейан. Вдалеке кипит работа, монахи и миряне сооружают новые кельи, кое-где расширяется и перестраивается монастырская ограда.

 

Бригитта: Долго будем молчать? Может быть, уже начнёшь?

 

Ллейан (язвительно): Мне кто-то говорил, что боги умеют читать мысли.

 

Бригитта: Во-первых, ты в нас не веришь, так что не тебе рассуждать, что мы можем, а что нет. Во-вторых, мне лень сейчас читать твои мысли. В-третьих, я – мать-настоятельница этого монастыря, и, покуда ты на моей земле, изволь хоть изредка подчиняться. И так на тебя никакого послушания не возложено – трудишься по желанию. А от твоей кислой физиономии аж скулы порою сводит.

 

Молчат.

 

Ллейан: Чьей жизнью я живу? Чьей волей? Своей ли? Сначала отец боялся за наш род и поэтому сослал меня в Каэр Мирддин. Затем Керридвен, которую я в глаза не видела, испугалась за моих детей, поэтому отправила меня сюда. Теперь же кто угодно – ты, Блехерис – решает, что нужно моим детям, где им жить, куда отправиться…

 

Бригитта: А ты сама знаешь, что нужно твоим детям? Ты вообще знаешь своих детей?

 

Ллейан: Я же их мать!

 

Бригитта: Послушай, яжемать, человеческие женщины в твоих летах вроде как поумнее должны быть. Хотя бы казаться. Видимо, ты – как раз то исключение, которое подтверждает существование правил. (Пауза.) Ты хоть поняла на сколь-нибудь, что у тебя не совсем обычные дети? И это ещё мягко сказано. Что ими движет? Что за сила у них внутри? Почему их волнует одно и совсем не волнует другое? Ага, кажется, я попала в тот огромный клубок вопросов и противоречий, который ты даже не пыталась распутать, оставив, как последняя самка, всё на самотёк. Ну, тут уж даже мысли читать не нужно – и так всё на поверхности.

 

Ллейан: Я верую в Господа нашего и не могу считать…

 

Бригитта: Не можешь считать, что волшебство твоих детей не от дьявола? Ты хоть видела этого самого дьявола когда-нибудь? А Мирддина с Гвенддид, меня, помощниц моих, на худой конец, видишь каждый день. И нет-нет, да и просквозит кто-нибудь из нас волшебством. Даже Блехерис как бывший друид может многое тебе рассказать и объяснить. Что он, как я понимаю, и делает на твоих исповедях. Только, полагаю, и его слова на тебя никак не действуют. Странно получается: ты знаешь, что у тебя волшебные дети – раз; твой наставник объясняет, как нужно к этому относиться, – два; через Аннуин ты ходила и живых богов видела – три. Но почему-то в упор не хочешь всё это включать в свою нынешнюю жизнь. Кстати, ты уже большую часть своей взрослой поры к сему моменту живёшь именно в такой среде, и всё равно итог один: ты со своей верой отдельно, а реальный мир – отдельно.

 

Ллейан: Меня так воспитали.

 

Бригитта: Кто? Блехерис?

 

Ллейан: Не только он. Мать, отец, няньки.

 

Бригитта (вздыхая): Тяжёлый случай… Не думала я, не гадала, что это начнётся так скоро. И много вас таких в Придайне?

 

Ллейан: Уже много поколений знатных семей исповедуют Господа нашего по канону Римской церкви, а прежде некоторые принимали учение Пелагия.

 

Бригитта: Проклятый Рим!.. Для вас, небось, Охота Гвина ап Нудда, промчавшаяся перед самым носом, привидится всего лишь дьявольским наваждением.

 

Ллейан: А разве не так?

 

Бригитта: М-да… Ничего святого! Когда-то мы силой отняли волшебство у первых людей за их вероломство, и многие от этого тогда страдали. А теперь потомки тех, первых, страдавших, сами с радостью, добровольно отказываются от последних сил своей земли, тех её крох, коими ещё могут воспользоваться, взамен непонятно чего. Неужто вы считаете, что у Йессу Гриста хватит святых, чтобы помочь всем вам?! Хотя… плодить святых – дело нехитрое, был бы повод.

 

Ллейан (смущённо): Но ты же сама…

 

Бригитта: Что я сама? Со мной вы хоть не отупеете так скоро, как могли бы. Хорошо, давай попробуем по-другому. Ты любишь Гвенддид и Мирддина?

 

Ллейан: Люблю, конечно!

 

Бригитта: Такими, какие они есть?

 

Ллейан (помолчав): Не знаю…

 

Бригитта: Вот об этом, наверное, и надо говорить. Я, например, считаю, что у любви преград нет. Или, если угодно, их не должно быть. А всё остальное, как мы все здесь говорим, – от лукавого. И третьего, как верно считали ненавистные мной римляне, не дано. Ты или любишь своих детей целиком и без остатка, или не любишь их вовсе.

 

Ллейан: Я поняла, госпожа.

 

Бригитта: Сомневаюсь. Это понимание не приходит сразу. И даром оно тоже не даётся. Тебе придётся положиться на своё чутьё, на то, что ты – мать. И очень хорошо саму себя слушать. Любовь сама шепнёт тебе нужное.

 

 

Я был берегом моря

 

Кромка берега. Мирддин.

 

Нет, не так. Кромка берега. Мирддин и Гвенддид. То есть мы!

 

Отпросились у тётушек на чуть-чуть поиграть у моря, пока ненадолго распогодилось – со дня на день должен был настать Самайн, и нам приходилось всё чаще – это мы придумали недавно – становиться… горячее, чтобы не замерзнуть на воздухе.

 

Играем в Похищение быка из Куальнге. Эту скелу совсем недавно повествовала Бригитта дяде Феогану, а он, слушая её, тут же зарисовывал черточки с кругляшочками на телячьей коже, проговаривая слова на незнакомом языке. Кажется, на латыни. Повествовала Бригитта где-то дней десять. Феоган, как все нормальные жители Эрина, конечно же, знал скелу о Похищении, но тётя Бриг поведала ему свою версию, где риг Конхобар был полным идиотом, и именно её велела зарисовать. Спорить с ней было бесполезно: «Мне всё равно виднее, а тебя там вообще не было. Да. Да, Феоган, ты абсолютно прав – святой равноапостольный Патрикей, помолившись, перенёс меня в ту древнюю эпоху и показал, как гадко жили язычники, не знавшие Христа. Всё, хватит разговоров, записывай давай!».

 

В общем, мы с сестрой выкидываем на пальцах жребий, кому за кого в Похищении играть.

 

– Гвенддид, я уже в третий раз играю за Круахан. Так нечестно!

 

– Круахан терпит поражение от Эмайн-Махи. Не любишь проигрывать? – издевается сестра.

 

Я тоже не лезу за словом за пазуху:

 

– Почему бы тебе хоть разочек не сыграть за Круахан? Ты – вылитая бан-ри Мэв, такая же гадкая и противная.

 

– Да пожалуйста! Зато у меня в свите есть Владыка Колеса, который сильнее всех друидов. А ты будешь дурачком ригом Конхобаром. Как раз сгодишься.

 

– Нет, я буду великим фением Кухулином. Я всех сокрушу!

 

– Ну да, ну да, сокрушишь. И своих, и чужих. Или ты не помнишь, что с Кухулином случалось, когда он впадал в ярость?

 

Мы строим два дуна из песка и камней в собственный рост. Так у нас повелось. Один игрушечный дун будет Эмайн-Махой, столицей уладов, а другой – Круаханом, тронным городом коннахтских ригов.

 

Но внезапно воздух вокруг начинает тоненько звенеть, на берег наползает густой туман, и из него появляется мальчик постарше нас. Подходит близко и спрашивает:

 

– И кто же из вас побеждает?

 

– Мы ещё не начали, - отвечаю я. – А ты кто?

 

– А я… а я ваш скакун. Какая же война без лошадей!

 

С этими словами он хватает нас с сестрой в охапку и, добежав до моря, сигает прямо в огромную волну, внезапно вздыбившуюся у самого берега.

 

Мы оказываемся под водой, а наш похититель мигом обращается в чёрного жеребца и увлекает нас всё дальше на глубину.

 

Наши ноги будто приросли к его бокам, но я всё равно на всякий случай вцепился в конскую гриву, а Гвенддид, сидя позади, вцепилась в меня.

 

Мы видим морское дно, усеянное острыми валунами. От нас целыми косяками шарахаются рыбы всевозможных размеров. Вот совсем рядом проплыла акула, но с волшебным чёрным жеребцом, видимо, не захотела связываться.

 

Далеко наверху солнце силится пробить лучами морскую гладь, но нам с Гвенддид всё вокруг позволяет увидеть другой свет, идущий изнутри нас. Я чувствую сестру спиной, она светится так же, как и я. От огромного подводного мира нам радостно и весело. Всё это – ещё одна замечательная игра, только теперь её придумали не мы, а кто-то за нас. Почему-то мы можем дышать под водой, разговаривать, смеяться. А наш морской цвета воронова крыла скакун заливисто ржёт и прищёлкивает зубами.

 

– Ой, – вдруг произносит Гвенддид, – а наши тётушки уже, наверное, ищут нас везде.

 

– А ведь правда, – отзываюсь я. – Эй, как тебя там, а ну поворачивай взад!

 

– Назад, а не взад, – как всегда поправляет меня сестрёнка.

 

– Мне больше нравится «взад». А ну! Кому говорят!

 

– Не велено, – отвечает чёрный жеребец и продолжает скакать вперёд.

 

– Ах, не велено?! – и тут я дергаю его за гриву на себя так сильно и резко, как только могу, а Гвенддид, раз наши ноги намертво прилипли к бокам животного, принимается что есть мочи дубасить жеребца кулачками. Скакун оглушительно громко ржёт от боли и обиды, но поворачивает назад и, наконец, достигает берега. Огромная волна подхватывает нас с сестрой и выбрасывает на сушу. За спиной слышится удаляющееся, разрываемое порывами ветра конское ржание.

 

Мы оглядываемся. Жеребца уж след простыл, а из волн не спеша выходит высокий седовласый, но моложавой внешности муж с очень древними глазами. Такими же древними, как у тёти Бриг.

 

Кстати, вот и она, тут же, на берегу. Прямо выпорхнула перед нами из воздуха. А из-за ближайшей скалы к нам, на бегу складывая крылья, мчатся тётушки Флора, Фауна и Весёлая Погода с явно неподдельным ужасом на лицах.

 

– Госпожа! Госпожа Бригитта! Мы не виноваты! – кричат и причитают все три наперебой. – Они здесь всегда играют, все шесть лун кряду, и всё было хорошо… Мы уж весь берег обыскали, – бросаются к нам, принимаются противно тискать, снимают с нас налипшие везде водоросли. – Дети! Дети, вы целы? Кто это был? Кельпи?!

 

– Кельпи, кельпи, – цедит сквозь зубы тётя Бриг. – Шесть лун всё было хорошо, а на седьмую – раз, и нет детей! Почему они оказались одни на берегу?

 

– Да мы же тут! Мы же рядом… бельё сушили.

 

– Вы не тут, несчастные! Вы – там! А они – тут! И кельпи – тут… был, по крайней мере. Вы что, вчера родились?! Не знаете, что кельпи о-о-очень любят похищать детей?! Нет, чушки, вы не бельё сушили, вы мозги свои все эти полгода сушили, – и по щелчку пальцев бедные Флора, Фауна и Весёлая Погода превращаются в бабочек и нервно зависают в воздухе. – Семь лет вам даю с этом обличье. Летите и думайте над своим поведением!

 

– Да ладно тебе, тётя Бриг, ты же через месяц заскучаешь по ним, как всегда, и обратно позовёшь, – задорно улыбается Гвенддид. – А нам так было весело!

 

– А то, – слышим мы позади себя голос незнакомца из моря. – Это мой лучший кельпи, самый исполнительный и ещё не вконец отбившийся от рук.

 

– Да?! Что-то незаметно! Он не сразу хотел поворачивать обратно, – возмущаюсь я. – Нам пришлось его это… принудить.

 

– Я всё видел, малыш, – снисходительно улыбается незнакомец. – Не стоило беспокоиться. Это он с вами играл.

 

– И я так понимаю, – это уже Бригитта, - что именно ты, Мананнан, сын Лира, и послал этого кельпи похитить моих воспитанников, за которых я несу ответственность перед Керридвен.

 

– Вообще-то, Бригитта, дочь Дагды, я тоже несу перед Керридвен эту ответственность. И вот таким… эм-м-м… оригинальным…

 

– Хвастун!

 

– … переполохом решил напомнить тебе, что ты изрядно заигралась в людскую няньку. Причём там, где тебя не чтут так, как должны. И скажи на милость, три ветреные девицы – это надёжная защита для внуков богини? Пока ты налаживаешь быт христиан, двое волшебных детей предоставлены сами себе.

 

– Ман, не сгущай…

 

– Как это не сгущать, если мне, наблюдая за плодами твоей неразумности, пришлось присматривать за детворой всё это время, чем я незримо и занимался…

 

– В кои веки взялся за что-то полезное.

 

– … А когда твои вертихвостки вконец расслабились, мне, уж прости, пришлось вмешаться и вызвать тебя сюда, чтобы ты хоть ненадолго вспомнила, кто ты есть.

 

– Я знаю, кто я есть! – тон тёти Бриг шёл на повышение. – И я знаю, что и для чего делаю. Решил кого-то поучить уму-разуму – женись. Или воюй. А меня оставь в покое.

 

– Спасибо, уже женился. Да так, что до сих пор дольше пары дней землю топтать не могу. И навоевался вдоволь, поэтому уже долго оружие в руки взять брезгую. Но я не об этом…

 

– Так, об этом и о том – потом. Сперва детям нужно переодеться и обогреться. Поэтому ты идёшь вон туда за их одеждой, а я пока разведу костер. И захвати что-нибудь оттуда поесть, а то после твоей увеселительной прогулки у малышей, небось, аппетит зверский. Да?

 

– Да! – сказал я. – Сейчас съел бы целого Быка из Куальнге.

 

Разыгравшееся море слизало обе наши крепости. В следующий раз будем строить подальше от берега.

 

 

Я был страхом двух богов

Там, на равнине Маг Слехт, где камни встречают колени,

Кромма Круаха чело принимает кровавую жертву,

В нашем безумии живы те, кто заранее мёртвы,

Те, кто и в мире подлунном бродит ненастною тенью.

 

Когда мы уснули, Мананнан, сын Лира, сказал:

 

– Я надеюсь, Бриг, ты не оглупела вконец в своей нынешней роли христианской святой, чтобы понять – не забавы ради я пришёл сюда и позвал тебя. Немногие сегодня из числа Детей Неба, Детей Моря и других древних пожелали бы вникнуть в то, что весьма взволновало меня.

 

Далеко на восходе, я слышал, мудрецы любят рассуждать о совершенстве, о том, что есть нечто идеальное, лучше всего прочего. Я не верю в совершенство. Но я верю в равновесие. Верю в него там, где его не может не быть, и верю в него там, где его нет в помине. И не свет с тьмою, не добро со злом – залог тому равновесию, ибо что такое свет, когда ты о нём не ведаешь? А то, что было тьмою в дни появления этого мира, – тьма ли сейчас? Ну да будет нам говорить об очевидном. Давай о деле.

 

На заре нашей юности он уже был давно. На заре прихода Фир Болг в Эрин и Придайн он уже был давно. И всем нам казалось, что старше него лишь великая Дану, прародительница наша. А самые могучие из древних всегда сторонились его, ибо грань разума и безумия слишком тонка, а кое-где её и нет вовсе. И стоял за этой гранью – там, где она была, – именно он.

 

Помнишь историю с тем человеческим ригом, который, стремясь к полной власти в Эрине, явился к его каменно-золотому изваянию, что на Маг Слехт, Равнине Поклонения, принести жертву ему, чтобы заручиться его силой? Помнишь, что стало с оным ригом и со всеми, кто пришёл туда вместе с ним? ОН ответил на просьбу, и сила ЕГО пришла… Их разорванная собственными руками плоть, их выпущенная собственными клинками кровь, их растёкшиеся по двенадцати алтарям мозги, ибо черепа их раскололись, не в силах выдержать иступлённое битье о камни, – всё это уж давно поросло травой и мхом. Но помнить об этом будут ещё очень долго. И мы, и люди. Мы падём и вновь возродимся, а о кровавых жертвах Кривому Горбуну и о безумии, охватившем рига Тигернаха и ближних его, будут помнить, и пересказывать, и переписывать хоть римскими, хоть иными буквами на сотнях языков, о коих ещё не знает мир.

 

Бригитта ответила:

 

– Только делать это будут – если найдётся, кому – не только из-за напасти, что постигла тех несчастных. Вспомним и о другой причине. Каменно-золотой идол Горбуна на Равнине Поклонения опрокинул навзничь этот безумный гордец Патрикей. Ведь именно Безумие было скрыто от мира тем, чьи имена – Кромм Круах, Кромм Дув. Кривой Горбун. Темный Горбун. Горбатая Кривая Тьма! Патрикей догадывался, кто я, и считал, что раз уж дочь самого Дагды переродилась и пришла к нему в послушание, то все мы, древние, склонились перед ним. Один лишь Кромм, решил Патрикей, мешает ему воцарить Христа над Эрином.

 

Я уговаривала его. Долго уговаривала. Просила, умоляла, падала на колени, билась почти в припадке… Никогда не прощу ему этого унижения! Проклятый священник был непреклонен. И казалось, Кромм, слыша нас, питал своим безумием обоих: Патрикея – безумием гордыни, меня – безумием того ужаса, что я предчувствовала. Тот дикий нескончаемый ужас, который обуял меня тогда, помешал мне остановить Патрикея, убить его, в конце концов.

 

И вот проклятый епископ срыл Кромма Круаха. С крестами, молитвами, хоругвями, святой водой и сонмом прихлебателей-фанатиков. По приказу Патрикея десятки христиан повалили идол Горбуна навзничь и принялись распевать латинские псалмы. Патрикей, конечно же, всех уговорил рассказывать другим, что идол упал сам, едва его облили святой водой и поразила молния с небес. Это ложь во благо веры, сказал им Патрикей. Кто бы мог подумать раньше, что веровать можно и во лжи!

 

Они вернулись с Маг Слехт, и Патрикей вроде бы оставался таким, как прежде. Но… с новым блеском в глазах. И это был блеск самого тёмного, глубинного безумия. Того безумия, что пришло в наш мир из-за черты, которую Горбун больше не охранял. Христиане славили сей, как они говорили, великий подвиг веры, и, когда Патрикей, выжранный своим безумием, умер, все были свято уверены: скончался он лишь потому, что до конца выполнил свой долг перед Йессу Гристом. И отправились крушить другие изваяния Горбуна по всему Эрину и Придайну.

 

Мананнан сказал:

 

– Только никакого мора, никакого падежа скота, наводнений, бурь и прочая – ничего этого не было. Ибо мгновенная жертва как дань могучему противостоянию была бы принесена, продолжай люди чтить нас, древних. Тогда холмы раскрылись бы, и на пути Безумия Кромма, что стократ страшнее Рима, нашлось бы кому встать. Сила против силы. Да, с последствиями, но, уверен, бой был бы выигран. И мнится мне, Горбун только и ждал того, что его идолов кто-нибудь да начнет крушить, раскалывать на части, сбрасывать в реки и моря. Уж не знаю, кто и как, но когда-то давно Горбуна… наверное, уговорили, убедили, заставили, на худой конец, – одним словом, он сковал себя своими изваяниями, оградив мир от безумия, от того безумия, которое вне Аннуина, вне мира людей, вне Неба и вне Моря. Но которое сметёт всё это, дай лишь волю.

 

И вот эту волю Кромму дал Патрикей. Безумие выходит наружу через людей. Сперва незаметно, судя по всему, не так явно, как в случае твоего священника, нашей теперь уж общей головной боли. Сперва нет ни блеска в глазах, ни светопреставления – ничего. Медленный яд. А потом…

 

Я был в Придайне эти несколько зим. Я, презрев страхи прошлого, ходил в глубь острова. Там больше нет ни одного идола Горбуна. Я думал, что Артоса-Медведя погубила заурядная междоусобица. И ошибся. Четыре с половиной года ошибался. Вледиги людей Придайна, утратив веру в нас, лишившись своей извечной опоры, тонут в топях веры в Йессу Гриста, не понимая, кто он, зачем он, откуда, что такое грех, Страшный суд, которым всех пугают, зачем исповедоваться чужому человеку, не есть мяса, молиться его матери, которая не богиня... Конечно, люди уже давно всё упростили, особенно те, кто не обитает в бывших римских городах. Память о нас они совместили с преданиями о Христе. А что получилось? Ни веры в нас, ни веры в Христа как в нечто действительно существующее рядом. И безумием заполняется огромная лакуна в их душах, которые теперь не могут опереться даже на веру в единый незыблемый Рим, ибо Рим уж давно переплавлен в Римскую церковь и ещё какие у них там есть верховные жречества.

 

Сдобренная Безумием Крома жажда – жажда власти, жажда славы, жажда обладать всем на свете, безудержная алчность – толкает правителей на распри, продолжает дробить наделы и ввергает в руки саксов и англов, несущих над собой своих богов, столь же алчных до битв и кровавых жертв. Тот, кто объявил себя преемником Артоса, кто претендует на высшую власть в Придайне, не станет уж единым вождём, подобным знаменитому Медведю. Похоже, ты была права: Придайн обречён – саксы займут его весь, они уж там далеко не чужие. А исконные обитатели острова каждый через трёх готов в любой момент отплыть на материк под руку вледигов Арморики.

 

Но пока там идёт повальная резня всех со всеми, и безумие царит не в одних лишь вождях и всадниках, но и в тех, кто попроще, коих обуревает неудержимое стремление грабить и разорять. Убивают в Придайне нынче и за полбуханки хлеба. Который теперь и не растёт-то там каждый год – некому растить, все воюют. Кровь опьяняет и множит безумие, укрепляя Кромма Круаха, поистине единственного сегодня на островах Единого бога, коему служат все. Как я это понял? Нетрудно сказать. Я обогнул Эрин и также ходил в глубь земли, укрытый туманом, никем не узнанный даже среди сидов. Здесь, в Эрине, всё гораздо опаснее, и ты, Бриг, судя по всему, решила просто об этом не помнить, раз беда пришла к самому твоему порогу, а ты в упор её не замечаешь. Важные монастырские дела… Хотя ты, видимо, с самого начала знала, чем грозит всем нам вероломство Патрикея, но попыталась скрыться от неизбежного за оградой Килдара. Новая обитель для старой богини…

 

Так вот, здесь всё гораздо хуже. Христианство сразу ложится на суеверия людей, замешанные на памяти о нас, образует в человеческих душах пустоту ещё более плавно и незаметно. Уходят столетние опоры разума и духа, и вместо них приходит Безумие Кромма.

 

Неужто тебе не показался странным сей недавний наплыв людей в Килдар? Нет? О, Бриг, милая моя Бриг, сдаётся мне, что ты действительно заигралась в христианскую святую. И ещё сдаётся мне, что сегодня не Йессу Грист наш враг, а некоторые его подвижники нам даже в помощь. Возможно.

 

 

Я был эхом Безумия Кромма

 

Всё, что происходило в годы нашего с сестрой детства, я вижу тремя путями одновременно – как видел это тогда, будучи ребёнком; как вижу это сейчас, обращая ауэн в прошлое, будучи способен увидеть многое из того, что не мог ни узреть, ни услышать, ибо меня там не было; и как помнит эти события Гвенддид – недаром мы с ней близнецы. В третьем случае я иногда сбиваюсь, потому что сестра порой воспринимала всё с нами происходившее ну совершенно иначе.

 

Но я отвлёкся…

 

… – Решительно ничего не понимаю, – Бригитта, кажется, растерялась. – Их же было, наверное, вдвое меньше, когда я в последний раз выходила к ним. А было это вчера утром.

 

Мы вчетвером стояли на опушке леса и смотрели на лагерь пришлых людей вокруг монастыря Килдар.

 

– Тебе не кажется странным… – начал Мананнан.

 

– Ну, так я и говорю…

 

– Нет, я не о том, что их стало заметно больше. Бриг, присмотрись. Те, что ближе к нам, кто, выходит, оказался здесь лишь вчера, не развели на ночь костров. Нет пепелищ, хотя утро едва наступило, а ночь, по людским меркам, выдалась студёной – уж зима настала. Сдаётся мне, они больше не ведут себя как нормальные люди.

 

Край леса выходил на пригорок, поэтому и Килдар, и всё окрест него очень хорошо просматривалось, особенно при взошедшем солнце.

 

– Ой, как их много! – воскликнула Гвенддид. – Никогда столько людей не видела. А сколько их было, когда мы отправились к морю?

 

– Семей пять-шесть, не больше, – ответила Бригитта, продолжая разглядывать стоянку вдали.

 

– Как-то шире поле стало, – заметил я. – Это они столько леса срубили?

 

– Да, – снова отозвалась Бригитта, - потому что потом их стало больше, чем пять-шесть семей. А теперь… Я отказываюсь что-либо понимать! Теперь их действительно вдвое больше, чем было вчера, и те, что прибыли сейчас, даже не думают чем-либо заниматься. Посмотри, Ман, они бродят взад-вперёд как неприкаянные, иногда о чём-то друг с другом переговариваются. Это творится по той причине, о которой я думаю?

 

– Боюсь, что да, – сказал Мананнан. – Более того, пока ты постоянно находилась в своём монастыре, твоя сила не давала числу пришлых расти.

 

– Но я полагала, что именно из-за меня, из-за моей силы их и становится больше.

 

– В одночасье?

 

– Да, ты прав, я… заработалась святой, перестала замечать очевидное. Но почему именно сейчас?

 

– Многое ли ты знаешь о том, что происходит за пределами твоего нынешнего обиталища? То-то же. Безумие не появляется повсюду за день, даже за год. Если я всё правильно вижу и понимаю, оно, сперва тлея в одном человеке, потом, как моровое поветрие, садится на другого, разгорается постепенно. На это могут уйти десятилетия. Если на девять человек один пораженный Безумием, это незаметно, безумный приноравливается к небезумным и продолжает жить, как прежде. А ещё людям свойственно умирать, что в этом случае спасает от Безумия их ближних. Но ежели на девять человек трое безумны, то Безумие становится там почти несокрушимым. Никто его не видит, никто его не осознает. А оно растет внутри человека, годами пускает в нём корни всё глубже. И постепенно… охватывает всех девятерых. Теперь, по прошествии стольких лет с той поры, как Патрикей попрал идол Горбуна, есть места и в Эрине, и в Придайне, где безумны целые общины и каэры. Думаешь, они отдают себе отчёт в том, почему разорили дун ближайшего родственника, друга и союзника и перерезали всех его обитателей до единого?.. Бриг, скажи-ка, как долго ты была при Патрикее после того, как он вернулся с Равнины Поклонения?

 

– Недолго, – Бригитта помрачнела, вспоминая то время, – почти сразу, увидев и поняв, во что он превратился, я покинула его обитель и ушла сюда.

 

– И поэтому не могла знать, что там произошло дальше?

 

– Скорее, просто не хотела ни видеть, ни знать.

 

– Выходит, зря не хотела. В общем, я полагаю, что первые пришедшие в твой монастырь, с самого его начала, оказались либо не заражены Безумием, либо таковых случилось ничтожно мало по сравнению с общим числом. А Безумие меж тем расползалось по людям. И часть этих людей теперь стоит у твоего порога.

 

– А я-то радовалась… новые люди, больше сделать успеем… больше скел записать, спасти для невежд будущего… Так, – очнулась от своих мыслей Бригитта, – пойду туда и сама во всём разберусь. Ман, присмотри за малышами!

 

– Прекрати командовать, ты сейчас не со своей братией, – одёрнул её Мананнан. – Одну тебя я туда сейчас не отпущу, раз уж я здесь. А малыши, – он извлёк из воздуха длинный лазоревый плащ и накинул его себе на плечи, – пойдут с нами, но на всякий случай их никто не увидит. Ну что, карапузы, ныряйте сюда, – и он распахнул полу плаща, – всем места хватит!

 

– Ура! – обрадовались мы с сестрой. – Играем в прятки!

 

– Ну как, Бриг, видно нас? – озорно спросил Мананнан.

 

Бригитта, посмотрев на нас, фыркнула:

 

– У Детей Моря это что, семейное? Повальная страсть к головам отдельно от тела?

 

– Не понял, – растерялся Мананнан.

 

– Капюшон к плащу приделай! А то твоя плывущая по воздуху голова вряд ли благотворно скажется на душевном состоянии наших непрошенных гостей.

 

 

Я был пророчеством о потопе

 

Через тысячу лет или полторы

Кто-то скажет снова, что мы все мертвы,

Кто-то скажет: все пропиты дары,

И давно отвергнуты многие миры.

 

Через тысячу лет или полторы –

Изнывать вам от холода или от жары,

Извиваться в одну или две судьбы,

Избегать элиты или голытьбы,

 

Жить под сенью слов или немоты,

Возжигать костры иль строгать гробы –

Есть резон бросать жребия шары

Иль не наблюдать свой полёт стрелы.

 

В каждой капле неба, молнии, цветке

Мы ведём беседу с вами налегке.

Если позовёте – мы невдалеке,

Но вы не зовёте – тьма на маяке.

 

Мы вышли к ним. Бригитта шла впереди. Нас с Гвенддид, равно как и Мананнана, никто не должен был видеть. И не увидел.

 

Те пришлецы, что оказались ближе к нам, заметили приближение. Несколько человек отделились от общей сидяще-шатающейся толпы и направились навстречу. За ними последовали другие, и вот перед нами где-то девять раз по семь мужчин, женщин, детей. Все будто на одно лицо. Нет – на один взгляд. Странный такой, отрешённый взгляд.

 

– Я – Бригитта, мать-аббатиса монастыря Килдар. Рада приветствовать! Что привело сюда столь многих?

 

– Госпожа, – стоявший впереди немолодой седой мужчина почтительно склонился, – нас здесь много, это правда. Мы пришли со всех земель окрест и даже издалека, ибо всем нам было знамение.

 

– Знамение? – было ощущение, что Бригитта подспудно ожидала услышать нечто подобное.

 

– Знамение, – повторил другой, помоложе.

 

– Скоро сезон Самайна, – третий. И говорили они одною общей интонацией.

 

– Фоморы придут в Эрин. Снова грядет Великий потоп, – четвертый.

 

– Но господь всемогущий не даст нам погибнуть, как в дни Ноя и дочери его Кессаир, – пятый.

 

«Кессаир?» – спросил про себя Мананнан.

 

«А кто это, Кессаир?» – услышал я собственные мысли.

 

«Так звалась в стародавние времена наша праматерь богиня Дану, когда впервые явила себя в Эрине и Придайне, – снова услышал я голос Мананнана. – Теперь они, судя по всему, роднят её с героем христианских сказаний. Я слышал, что их тоже когда-то порядочно подтопило, и лишь немногие спаслись. Прямо как у нас. Но это что-то новенькое… Кессаир – дочь Ноя!».

 

«Помолчите оба! Мешаете!» – одернула нас Бригитта, а сама продолжила разговор:

 

– И как же господь не даст нам всем погибнуть? – она уже заметила, как отрешённость в глазах толпы пришлецов зашевелилась диковатым огоньком, едва мы принялись переговариваться, не открывая рта. И эта перемена, сдаётся мне, уже наводила Бригитту на конкретные мысли.

 

– Господь сказал всем нам, людям из самых разных септов Эрина, идти в Килдар, ибо только здесь мы сможем спастись, – воодушевленно сказал первый.

 

– Но, уверена, не все из ваших септов прибыли сюда. Что с ними сталось? – спросила Бригитта, уже вовсю подозревавшая недоброе.

 

– Они… отстали, – безразлично ответил второй, – но мы-то здесь! Услышь нас, о, мать-настоятельница!

 

– Земля Килдара, вся, на которой стоит монастырь, вознесётся, когда в Самайн грянет буря и фоморы придут в Эрин, – третий.

 

– И мы все, пришедшие сюда, спасёмся! – четвертый.

 

– Но твои монахи не пускают нас за ограду. Говорят, что это твой запрет, – пятый.

 

– Говорят, места для всех нет, – шестой.

 

– Значит, они спасутся, а мы – нет?! – седьмой, восьмой и девятый хором и почти в крик.

 

Толпа двинулась на Бригитту. Лишь на шаг, но все разом, и глаза их ещё ярче засверкали недобрым светом.

 

Бригитта даже не тронулась с места.

 

«Бриг, ничего не делай! Их безумие усиливается от малейших чар, – слова Мананнана. Толпа, ропща, придвинулась ещё на шаг. – Мы с детьми отходим. Отсрочь свой ответ!».

 

Конечно, и Бригитта, и Мананнан могли бы скрутить всю эту толпу в три узла лишь одним щелчком пальцев. Но что делать с теми, кто наверняка наблюдал за происходящим из монастыря? Мананнан не собирался рушить вероятные планы Бригитты, а Бригитта… А Бригитта слишком человеколюбива и никогда не была сторонницей вершить судьбы мира таким способом.

 

– Братья и сёстры во Христе! – вновь заговорила она, быстро сообразив, что нужно делать. – Мне тоже было видение о потопе, – по толпе пошла рябь одобрения. – И я хочу спасти всех вас. И спасу! – толпа почти ликовала и больше не приближалась. – Я удалюсь к себе в келью и буду молиться до полудня, чтобы господь всемогущий указал мне путь к нашему общему избавлению от кары небесной. А вы, пока я снова не явлюсь к вам, оставайтесь здесь и тоже молитесь. И молитесь истово! Милость господа нашего безгранична, он не оставит чад своих во грехе, яко благ и человеколюбец, не даст пресечься семени человеческому в Эрине, как в те поганые дни, когда мир ещё не обрел Христа. Вместе мы увидим новое знамение!

 

 

Я был тропою в Аннуине

 

Мы обошли по широкой дуге монастырь и окружавшую его стоянку пришлецов. Обнаружили, что они взяли Килдар в плотное кольцо.

 

– Идём через Аннуин, – сказал Мананнан. – Эти не должны почуять, ­– он взял нас с сестрой за руки, и мы шагнули во внезапно возникший туман.

 

– Ого! – хором воскликнули мы с Гвенддид, когда вдруг оказались на тропе из сверкающе-желтого, почти золотистого булыжника.

 

– А вы говорите –  римляне, римляне, – усмехнулся самому себе Мананнан. – Маленький народец вымостил этот тракт, ведущий в их изумрудный город. Тут, кстати, скоро должны появиться Страшилы.

 

– Страшилы? А кто это? – спросил я.

 

– Те люди, кто в Самайн не добрались до крытого очага. Маленький народец тащит их в Аннуин, набивает волшебной соломой, а вместо головы водружает полую репу с угольком внутри. И так они стоят вдоль этого тракта, на шесты нанизанные. Стоят до самого Имболка.

 

– А потом? – спросила Гвенддид.

 

– А потом наступает Имболк, приходит Бригитта, освобождает их, и они спускаются глубже в Аннуин, чтобы затем, возможно, переродиться. Бригитта считает, что Маленький народец поступает очень уж бесчеловечно, но традицию нарушить не может.

 

– Что же это за традиция такая – репой вместо головы награждать? – хихикнул я.

 

– Ну, а что у человека вместо головы, если он в Самайн от Дикой Охоты не укрылся?! И покрасоваться Страшилой четыре луны – всяко лучше, чем быть растерзанным фоморами, правда ведь? Но ежели серьёзно, традиция эта давняя, ежегодная. Вы, как вижу, не знаете о ней, потому что христианские монахи отходят от верований Эрина и Придайна. А Маленький народец на свой манер, хоть и с жестокой шуткой над несчастными, чтит одного моего родственника. Здесь неподалёку он когда-то давно дал кровавый бой. И проиграл. Здесь же ему отрубили голову и увезли в Придайн. А Маленький народец, наблюдая всё это, настолько поразился, что теперь каждый Самайн вспоминает Бендигейда Брана…

 

Шли мы недолго.

 

– Так, детвора, где нам очутиться, чтобы нас не сразу заприметили? – вдруг спросил Мананнан.

 

– М-м-м, в хлеву, – отозвалась Гвенддид. – Там сейчас точно никого нет. Коровок с овечками уже должны были покормить.

 

– Разве у вас нет… ну, этого, длинного дома? – удивился Мананнан.

 

– Длинного дома? – не поняли мы.

 

– Ну да. Где живут, пируют и скот держат.

 

– А разве такое бывает? – спросила Гвенддид.

 

Мананнан понял, что непростительно давно не захаживал в гости к людям, тем паче в христианский монастырь.

 

– М-да, – задумался бог, – кажется, я безбожно отстал от жизни… Так, дайте сосредоточиться, вот, кажется, пришли – хлев ваш.

 

И мы вышли из тумана в месте, где обычно пекли хлеб на весь монастырь. Двое монахов оторвались от трудов и уставились на нас во все глаза. Свои же глаза Мананнан несколько раздраженно закатил, а затем сделал едва заметное движение ладонью, из которой вынырнуло малюсенькое, как мы потом поняли, заклинание. Монахи снова принялись растирать зерно, больше не обращая на нас никакого внимания.

 

– Хлеб, хлев… Фомор побери! Так, пошли. Эти нас не видят и не помнят.

 

– Дядя Ман, – спросил я, – а тех пришлецов нельзя было так же – р-р-раз из ладони! – и всё, они забыли о нас?

 

– Боюсь, что нет, – вздохнул морской бог, – от такого колдовства они совсем обезумели бы. Чем обернулся бы этот всеобщий приступ Безумия? Например, погромом монастыря и убийством всех его обитателей.

 

Я тут же подумал о маме. Начал глазами искать её среди общей громкой суеты, коей в момент нашего поя