Бабушка, Екатерина Дмитриевна Хвастунова (Филатова; 1833-1907)

Прадеда своего, владетеля этого дома Дмитрия Ивановича Хвастунова, и жены его Агриппины Михайловны — моей прабабушки — я не знала, а слышала о них только по рас­сказам бабушки. Прадед был купец, торговал красным товаром и в розницу, и оптом, поставляя товар на дмитровских торговцев и, кроме того, рассылал товар по ярмаркам в другие города. Умер и он, и прабабушка очень рано от холеры в 1848 году. Мало живых по городу в ту холеру осталось, оставались дома без хозяев, заколачивались в ожидании новых хозяев, но каждый боялся заглянуть в Дмитров, и город пустел. Бабушка моя осталась одна в доме, и о холере мне так рассказывала: «Холера началась в середине июня и свирепствовала до поздней осени. Рано-рано поутру раздавался рожок трубача, который шел по улице, из­вещая, чтоб готовили покойников; за ним по улице ехали длинные дроги на пожарных лошадях, за дрогами шел священник с кадилом, в кожаных рукавицах, из домов выносили по­койников в закрытых гробах, гробы ставили поперек дрог, чтоб больше уставлялось, за дро­гами шли провожатые родственники, процессия двигалась на кладбище, здесь священник гуртом отпевал покойников и предавал земле. Были дни, когда дроги выезжали два раза в день».

И вот бабушка моя Екатерина Дмитриевна — единственная дочь Хвастуновых — осталась сиротой 15 лет во всем этом доме и при всех торговых делах, а так как она была несо­вершеннолетней, то ей назначили опекуна, и говорят, что опекун так хорошо «опекал» ее, что в Москве поставил хороший дом.

Бабушка моя была грамотная и об учении своем так рассказывала: «Учиться меня тятенька отдал 9-ти лет к Никитскому дьякону (а в Никитской церкви прадед мой был старос­той). Купили мне часослов и костяную указку, поехали мы с тятенькой к дьякону, дьякон принял нас хорошо, дьяконица обласкала меня: «Ну вот, Катенька, бог даст, с завтрашнего дня мы и начнем приезжать утречком, а к обеду домой».

На первый раз я поехала с маменькой на лошади, пошли мы в кухню, а в горнице уже началось учение, три мальчика сидят на лавке, читают с дьяконом в один голос нараспев, а еще три мальчика стоят на коленях, в руках часословы и слезы утирают. Уж как мне стало страшно, дьяконица меня успокаивала: «Не бойся, не бойся, Катенька, ведь это мальчишки, да и учатся почти что задаром, а тебя разве отец-дьякон тронет!». Ну, я и посмелее стала, маменька уехала, сказала, что к обеду за мной приедет на саночках Полька, это была моя няня, она же была и подруга моя и звали ее Полькой Курносой. Открыл дьякон мой часослов, ве­лел взять в правую руку указку, сам начал тянуть нараспев что-то и велел мне тянуть за ним, чего-то я тянула, потом пошли склады, показал мне: «аз», «буки», «веди», «глаголь» и велел с ним вместе твердить: буки-аз — ба, веди-аз — ва, глаголь-аз-га, потом стал спрашивать мальчишек склады, кто знал, а кто и врал; кто соврет, того на колени; надоело тянуть склады, слышу в кухне голос Польки, уж как я обрадовалась ей, как захотелось домой, дьяконица меня одела, повязала, усадила в санки, и Полька меня повезла. Так прошел первый день уче­бы».

«На следующий день уже с утра меня дожидалась лошадь, но я категорически отказа­лась ездить на лошади, предпочитая езду на Польке: дело в том, что Полька присмотрела хорошую горку с берега в речку, где можно неплохо покататься, и я уехала на Польке. С это­го дня по утрам мы выезжали пораньше, накатаемся с Полькой с горы — и к дьякону. А выходили из дома, Польке строгий наказ: «Не вози шибко Катеньку, а то вывалишь ее, наваляется в снегу, простудится, да гляди, чтобы ротик был завязан, не наглоталась бы холодного воздуха». Все наказы выслушаем, а там наше дело, как доедем».

«Училась я так до 12 лет, долго не давалась мне учеба, и сама не знаю, как научилась. Бывало, вечером маменька скажет: «Почитай, Катенька, я послушаю, чему ты научилась». «Возьму часослов, указку и затяну: «Живый в помощи вышнего в крове небесного водвори­теля», а дальше не знаю, а читать не умею; если одна маменька, то пойду врать; первую заповедь хорошо наизусть знала и тяну, будто написано, а маменька сидит, от умиления слезы на глазах: «Эко господь дарование девчонке дал, экий разум. Ну, будет, доченька, поди иг­рай». А было и так: придет отец, мать нахвастает, хорошо Катенька читала, скажет: «почи­тай-ка, Катенька, я послушаю». А грамоте он умел. Как тут быть? Его не обманешь; возьму часослов с указкой и опять затяну: «Живый в помощи вышнего», только тяну долго, долго, чтобы время шло. Как дойду до «водворителя» — «Ой, батюшки, как у меня головка болит», тут же мать: «Брось, брось, Катенька, читать, как головке не болеть — день читала и вечер читать, поди и ляг до ужина». Катеньке и бог дал, возьму куклу, да с ней на диван. Так я учи­лась. а все-таки научилась и читать и писать. Иногда мать расчувствуется от моего чтения, говорит отцу: «Отец, по мне надо бы дьякону подарочек какой-нибудь послать, вон как дев­чонку выучил». «Ну что же, надо табачку ему хорошенького, да чайку послать». —» А по мне надо оторвать ситчику на рубашку, да на штаны еще». Отец опять соглашается, а мать даль­ше: «Отец, как дьяконица за Катенькой ходит — одевает, повяжет, в саночки усадит, надо ей на платье оторвать», и опять отец согласен. На другой день Катенька едет на Польке с дарами. Уж и почет был Катеньке: дьякон мальчишкам в пример ставит: «Вот, глядите, какая Катенька умница, сидит как вкопанная и головки от книжки не поднимает. Вот как учится, а вы что, лоботрясы, одно баловство на разуме».

«Исполнилось мне 12 лет, отец говорит: «Хватит учиться, не до венца же ездить к дьякону». На том и кончился курс моей науки».