Хвастуновский (Филатовский) дом

Елизарова А.И.

 

Воспоминания моей жизни

 

 

 

Предисловие

Начнем с того, что сама Александра Ивановна Елизарова никогда не предполагала, что ее воспоминания когда-либо будут пред­ставлены на суд общественности. Написаны они для семейного чтения и посвящены вну­кам. Посмотрите на фотографию (к сожа­лению, невысокого качества): разве вам не захотелось бы слушать и слушать эту рассказ­чицу? По сведениям из семьи, написаны эти эпизоды жизни бабушки в 1956-1957 гг. О времени написания воспоминаний говорит и дарственная надпись: «Дмитровскому крае­ведческому музею от Н.А. Елизаровой. 3/VIII 1967 г.», да на 3 странице обложки храняще­гося в музее экземпляра запись рукой Р.Ф. Хохлова: «Передана в дар музею Н.А. Елизаровой-Соловьевой» — той самой Надей, Наденькой, старшей дочерью Алек­сандры Ивановны — Н.А. Елизаровой (1903-­1983), которой пришлось делить с матерью несколько нелегких лет и в семье, в которой Александра Ивановна скончалась.

Александра Ивановна дала своим запискам «Воспоминания моей жизни». Воспомина­ния — это тот род литературы, который не только дает возможность перенестись в прошлое (как органично выглядит предпосланный труду эпиграф из А.С. Пушкина!), познать нравы, обычаи, дух того времени, но и узнать их автора. А знаем мы, к сожалению, немного.

Родилась Александра Ивановна в 1874 году в городе Дмитрове в старой дмитровской семье Поляниновых, которые упоминаются в Писцовых книгах XVI века как тверские бояре, переведённые на службу в Москву после присоединения Твери к Москве в XV столетии. Один из Поляниновых, чашник князя Андрея Курбского боярин Роман Полянинов, вернув­шийся в 1569 году из Литвы на родину, был казнён в присутствии царя Ивана Грозного в 1570 году и погребён за алтарём Борисоглебского собора Дмитровского мужского Борисог­лебского монастыря. Дядей Александры Ивановны был Дмитровский градоначальник Алек­сандр Николаевич Полянинов, который много сделал для благоустройства города Дмитрова.

По мужу Александра Ивановна Елизарова относится из старой дмитровской семье Елизаровых, упоминаемой в Дмитровских хрониках XV столетия. Служилые люди Елиза­ровы часто упоминаются как думные дьяки и Дмитровские городовые дворяне. Первое упо­минание думного дьяка Ефима Елизарова относится к 1205 году, ко времени правления Ве­ликого князя Всеволода Большое Гнездо. Один из дмитровских служилых людей «городовой дворянин» Алексей Елизаров «со сродники» в 1582 году был погребён в стенах Николо-Пешношской обители. Свекор Александры Ивановны, Михаил Иванович Елизаров, после службы в Лейб-гвардии Гренадёрском полку служил в окладном отделе Дмитровской упра­вы, состоял гласным Дмитровской городской Думы в 1905-1908 годах, был ктитором дмитровской Никитской церкви. После революции Алексей Михайлович много помогал станов­лению Дмитровского музея, особенно его филиала, который был организован в посёлке Ях­рома на бывшей фабрике Ляминых.

Девочка, рано потерявшая родителей и волею судьбы воспитывавшаяся в обедневшей семье бабушки по материнской линии Екатерины Дмитриевны Филатовой, обладала такой силой воли, таким желанием получить образование, что и теперь вызывает чувство восторга и глубочайшего уважения. Александра Ивановна — дмитровская учительница, 18 лет препо­дававшая в сельской школе в Подчеркове, а потом 7 лет в Заречье. Жизнь Александры Ива­новны не была легкой: много училась, много трудилась, воспитывала детей, и не только сво­их.

Воспоминания А.И. Елизаровой — это несколько зарисовок дмитровской жизни конца XIX — начала XX века: быт семей разных сословий, облик города, условия учебы в гимназии и на курсах в Москве, транспорт, исторические события (мировая война, две революции, коллективизация) и т.д. Остается только сожалеть, что воспоминания как будто оборваны эпизодом начала 30-х годов. Последовавшие события (раскулачивание родственников, на­правление ее на работу в Москву и ее замужество) обусловили переезд в столицу. Там Алек­сандра Ивановна и умерла; похоронена она в Дмитрове, на Введенском кладбище.

Воспоминания А.И. Елизаровой — это еще и прекрасный духовно-нравственный ис­точник. Поражает жизненная сила того поколения. Ни одной жалобы!

Несомненны литературные достоинства воспоминаний (пишет-то учительница, и пи­шет для детей). Текст легко читается. Он настолько ярок и полон деталей, что в этих деталях без труда узнаются многие дмитровские достопримечательности, фамилии дмитровчан, со­бытия городской жизни. Он дает толчок к дальнейшему познаванию краеведческого мате­риала: так и тянет пошагать по старому городу, посмотреть оставшиеся памятные места. Да и стоит того! Бурное развитие города, особенно в последние десятилетия, меняет его лицо, и, может быть, у нас есть пока возможность лицезреть остатки старины. Именно пока: следую­щие поколения могут этого и не застать. А что так манит нас на руины какого-нибудь замка или дворца? Прежде всего, хочется представить, как тут жили люди, кто они, какие события заполнили их жизнь. Ведь История — это смена поколений, а не архитектурных стилей, рели­гий, династий, общественно-экономических формаций или чего там еще...

«Воспоминания моей жизни» А.И. Елизаровой подтверждают это. Жаль, что произве­дений этого жанра немного, а из тех, что есть, многие продолжают храниться в тумбочках дома или по нашей общей невнимательности отправляются наследниками на свалку.

 

Н.А. Кудинова, заведующая архивным фондом музея-заповедника «Дмитровский кремль»

И.Н. Курышев, профессор Российской международной академии туризма

Дмитров, июль 2005 г.

 

Воспоминания моей жизни

Моим дорогим внукам Алеше и Коленьке.

 

На старости я сызнова живу…

Минувшее проходит передо мною…

Поляниновы

Мне сейчас 82 года, а начала помнить себя с четырех лет, когда еще жив был мой отец Иван Николаевич Полянинов. Отец был мещанином г. Дмитрова, где родился и вырос на бывшей Ильинской улице в собственном доме своего отца, в семье, состоявшей из его отца, матери, трех сыновей и двух дочерей.

Отец мой был меньшой из трех братьев. Старший брат — Александр Николаевич, сколько я помню, был городским головою Дмитрова, второй брат Виктор Николаевич уехал в Тамбов, служил там железнодорожником, а кем — я не знаю[1]. Умер он рано, оставив после себя большую семью; после его смерти, много спустя, к нам приезжала его жена с дочерью-учительницей; только тогда я и узнала своих родичей. Сестры отца повышли замуж[2]. Отец-старик, мой дед, давно умер, я не помню его и не знаю, кем он был, чем занимался[3]. Остались в родительском доме: мать-старуха, моя бабушка Марья Васильевна[4], дядя Александр Нико­лаевич, его жена — Елена Андреевна, урожденная Рахманина — купеческая дочка — и их дети: сын Николай и две дочери: Екатерина и Вера, а отец мой ушел из родительского дома, же­нясь на моей матери Елизавете Николаевне Филатовой, и жил в доме своей тещи — моей ба­бушки Екатерины Дмитриевны Филатовой. Она была дочерью купца и, должно быть, бо­гатого — Дмитрия Ивановича Хвастунова.

Отец мой работал счетным работником (писарем, как прежде называли их) в город­ской управе, под рукой своего старшего брата — головы.

Александр Николаевич — мэр города, как только умер его отец, спешно перевел дом на свою жену Елену Андреевну, конечно для того, чтоб мы не могли претендовать на долю из родительского дома. Вообще, Елена Андреевна была человек обделистый и мужа своего держала в руках; даже в делах управления городом она была не безучастна, во все дела вхо­дила она. Постановят, например, на собрании таким-то лицам из фонда «на бедных» дать пособие, уж если Елене Андреевне не понравилось такое-то лицо: «гордяшка, шапки не ло­мает», с пособия обязательно снимается тот и заменяется другим. Вообще, во всех делах она была «помощницей своему мужу», и на деле она была «головой», а Александр Николаевич подписывал бумажки.

Козловские

Итак: в бабушкином доме жила наша семья: бабушка — глава семьи, отец, мама и трое нас: Митя, я и Лида. Жили мы наверху, занимали оба мезонина, а низ решили отдавать под квартиры. Первыми жильцами у нас были господа Козловские: муж — Федор Николаевич Козловский — и жена его — Александра Евстафьевна, урожденная фон Виллен. Оба они были потомственные дворяне, жители Петербурга.

Федор Михайлович окончил Межевой институт, а Александра Евстафьевна — Никола­евский институт благородных девиц в Петербурге. Отец Александры Евстафьевны был врач, лейб-медик при дворе, лечил и везде сопровождал какого-то болезненного цесаревича. Жена отца Александры Евстафьевны умерла очень рано, оставив двух дочерей: Сарру Евстафьевну и Александру Евстафьевну. Девочки отданы были на воспитание в институт, где давалось светское воспитание, больше всего внимания уделялось на языки. По словам Александры Евстафьевны, институтки могли говорить по-русски только два дня в неделю — в воскресенье и среду, остальные дни язык должен быть французский или немецкий; даже между собой девочки в эти дни должны были говорить на иностранном языке. Если воспитательница ус­лышит от кого-либо в эти дни русский язык, то за это виновная получала наказание: снима­лась с нее белая пелерина на весь день, чтобы все видели, что она наказана. Каждая девица должна была уметь играть на рояле, следила за манерами. Окончившие девицы обычно если не выходили замуж, то поступали в богатые дома гувернантками. Так было и с Александрой Евстафьевной. Обе сестры кончили вместе, старшая Сарра осталась при отце, тот был болен и вскоре умер, а она вышла замуж, а Алексан­дра Евстафьевна пошла в гувернантки к князьям Оболенским; у них она жила долго, воспи­тывая детей, которых было много. Федор Михайлович — не знаю, где работал сначала, в Дмитрове он появился далеко не юношей, а человеком средних лет. В Дмитрове он был зем­ским землемером, а Александра Евстафьевна со своими хозяевами- князьями Оболенскими — приезжала в Дмитров, собственно, не в Дмитров, а на Подлипичье, куда приезжали родст­венники Оболенских на дачу. Нынешний инвалидный дом принадлежал им, и Оболенские иногда приезжали к ним гостить. Здесь Александра Евстафьевна и встретилась с Федором Михайловичем, так как он часто бывал гостем в этом доме. Они поженились и поселились в Дмитрове, и сняли квартиру у нас — Филатовых.

Козловских было двое: муж и жена, но прислуг у них всегда было трое: белая ку­харка, которая только готовила, черная кухарка, которая выполняла все черные работы в кухне и во дворе, и горничная. Без трех слуг они никак не могли обойтись. Причем с слугами обращались очень жестко. Войдет Александра Евстафьевна в кухню, все сейчас же встают, если бы даже обедали, и стоят, пока не скажет им: «Сесть!» Дворник, например, не мог раз­говаривать с Александрой Евстафьевной в шапке; какой бы ни был мороз, а шапку долой. Дворянство свое они крепко держали в руках. Представляю себе, как бы они жили в наше время! Нет, им не пережить бы этого! Как сесть за один стол с прислугой? Допустить этого невозможно было. И вот в нашем доме «нашла коса на камень», встретилась Александра Ев­стафьевна, дворянка, и моя бабушка Екатерина Дмитриевна Филатова потомственная почетная гражданка; и та, и другая высоко ценили свое звание. Не знаю, как они сошлись, но до самого конца своей жизни Александра Евстафьевна с нашей семьей была как бы на равной ноге. Всегда от Александры Евстафьевны можно было слышать «мы» и «они». Между этим «мы» и «они» была резкая граница, как между белым и черным.

Был такой случай: у Федора Михайловича были две сестры в Петербурге, у одной из них был сын офицер, и офицер этот влюбился в учительницу — петербургскую мещанку — и собрался жениться. Боже мой, что было! Обе сестры — мать жениха и тетка, сестры Федора Михайловича — засыпали его письмами: «Федичка, спаси Бориса! Напиши ему, вразуми его, он не понимает, что делает, не хочет понять, что должен лишиться света! Куда он ее пока­жет? Ни одеться, ни причесаться, а манеры! Если можешь, лучше сам приезжай, я не пере­несу этого». Все-таки мамаша перенесла. Борис женился, а уж как жили, не знаю. Как трудно было им запачкать свое дворянство о простолюдина!

Александра Евстафьевна всегда работала, так как жалования Федора Михайловича не хватало по их потребностям. Сначала она поступила учительницей русского языка в Дмит­ровскую женскую прогимназию, но там она проработала только один год. Так как и этого было мало, она на дому стала давать уроки, а так как в Дмитрове, кроме прогимназии и муж­ского городского училища, не было учебных заведений, и языки там не преподавались, то местная интеллигенция ухватилась за Александру Евстафьевну. Она готовила их детей в ка­детские корпуса, в институты, а некоторые довольствовались только этим образованием. Языки прохо­дились французский и немецкий, здесь вырабатывались манеры, и для девочек считалось достаточным и этого. Сама Александра Евстафьевна языки знала хорошо.

Огородники

Главным промыслом в Дмитрове было огородничество. Земельные наделы были большие, только огородничай! Сбыт продуктов тоже был хороший, окружное крестьянство огородничеством никогда не занималось, все покупалось у дмитровских огородников — что на базаре, а что и прямо с огородов. Наберут, бывало, мама с бабушкой огурцов, вымоют, положат в мешок, а нас, детей, заставят около дома сидеть на лавочке и предлагать прихо­жим огурцов. Сидим, бывало, и всех останавливаем: «Дяденька, не надо ли огурчиков?» И дяденьки приходили, торговались, пересыпали огурцы в свой мешок и расплачивались копеек по 15-­20-25 за меру, так что мешок огурцов шел от 45 копеек до рубля, а капуста продавалась пря­мо с гряд, покупатели мерили гряды шагами, считали кочни на грядах, стучали по кочнам кулаками, узнавая плотность капусты. Несколько огородов обойдет покупатель прежде, чем остановиться, а остановится, даст задаток, заметит, какие гряды берет, воткнув прут в куп­ленную гряду, а на другой день приедет на лошади, срубит, расплатится и увезет. У нас был огород небольшой, и когда все лишнее распродается, бабушка говорит: «Слава тебе, Госпо­ди, огородец-кормилец, сами зиму сыты будем и десяточку на нужды добыли». А крупные огородники, помимо того, что с огорода и с рынка продавали, вывозили свой товар на лоша­дях преимущественно к Троице — в Загорск, в Рогачево, на Вербилки. Некоторые огородники имели даже по две лошади — это многосемейные, один едет к Троице, другой в Рогачево, а безлошадные торговали у себя в Дмитрове на базаре.

Базары и ярмарки

Три дня в неделю были базарных: это воскресенье, понедельник и четверг. На базаре торговали не одни дмитровские огородники, а съезжались и из окрестных сел и деревень, каждый со своим товаром. Приводили живьем скот, стояли воза с живыми поросятами, тор­говали с возов или просто располагались на земле. Много привозили глиняной посуды, це­лые деревни занимались этим делом, работали вручную, кустарным способом; были деревни, которые гнули и делали сани и санки-салазки. Рогачевский район собирал, скупал рога жи­вотных, из которых делали гребни и гребенки. Тимоновскаялесная округа везла грибы сушеные, соленые, клюкву; из-под Рогачева — щепной товар: кадки, бочки, ушаты, корыта, лохани — все везлось на Дмитровский базар, а больше всего было овощей. Осенью товар на базарах были разнообразнее: яблоки продавались с возов не по­штучно, а мерами, полумерами, навезут столько возов, что на базаре и места не хватало, ста­новились прямо на улицах, развертывали палатки с привозным товаром: арбузы, дыни, вино­град, помидоры. Теперь помидоры имеются у каждого огородника, а прежде это был привоз­ной товар. Осенью скота больше приводилось, приводилось больше поросят. А какие ярмар­ки были в Дмитрове! Ярмарок было две: Борисоглебская ярмарка — 2-го мая старого стиля — и 15 сентября Никитская. Борисоглебская — или, как тогда называли, Борисов день — была многолюднее, богаче, разнообразнее товаром, чем Никитская. Эта ярмарка уже в городе по­меститься не могла, а помещалась за Борисоглебским монастырем. Теперь этот монастырь находится в черте города, вокруг него понастроили домов, а прежде он был за городом, и монастырские постройки — Духовное училище, где сыновей духовенства готовили в ду­ховную семинарию, и другие дома, где жили преподаватели и другие служащие училища — стояли уже в поле. Ярмарка тянулась от монастыря и почти до самого леса — Таборы.

За несколько дней до Борисова дня городскую управу наводняли съемщики — тор­говцы, которые снимали землю под палатки на дни ярмарки. Плата была за наем с квадрат­ного аршина, причем ближе к городу была одна плата, а чем дальше, тем дешевле. Тут были и наши дмитровские торговцы, и приезжие из Загорска — кукольники и другие игрушечники, деревня из Астрецова — вывозили игрушки костяные. Были и татары с кружевами, шарфами, платками, были даже и китайцы с «фанзой» и «че-сун-чей». Много было с разной посудой, торговали и в палатках, и просто на земле. Палатки тянулись в два ряда, причем расстояние между рядами бы­ло большое, чтобы публика могла свободно подходить к палатке. Больше всего было палаток с игрушками и сластями. Целые горы пряников всевозможной формы и достоинства возвышались на прилавках палаток, сколько конфет и в бумажках, и без бумажек тут было, а какие восточные сласти! Какой только халвы не было, а стручки! Как все ребята любили их, и теперь бы попробо­вал, да что-то их теперь нет нигде. Почему-то ярмарка эта называлась у нас «ямки». И вот эти «ямки» начинались еще с половины дня 1-го мая и называлось «подторжье». На «подторжье» гуляли исключительно городские жители. Погуляв по ярмарке, заходили обычно в монастырь ко Всенощной. Это был самый главный праздник монастыря. Память Бориса и Глеба правилась 2 мая. В самый же Борисов день с раннего утра народ со всех концов изо всех окрестных дере­вень, тянулся на «ямки», а ребят больше, чем взрослых. За версту от «ямок» слышны: свистульки, трубы, тещины языки, плач, кто в народе «маму потерял», издали видны в воздухе разноцветные шары. Ко второй половине дня деревенская публика уже тянется в город, бегут ребята, кто с лошадкой, кто с куклой, кто из пистолета на ходу палит, и все со стручками, все орехи грызут. А в городе еще удовольствие ожидает: там на базарной площади карусель вертится, хочешь на ко­ня сядешь, хочешь — в лодочку, а все удовольствие — пятачок. А там балаган стоит, уж давно на подмостках «рыжий» колокольчиком звенит — народ зазывает. На смену деревне тянется к «ямкам» дмитровская публика и тоже с ребятами. Это публика «чистая». Дмитровские девицы, купчихи молодые, и другая публика идут себя показать, показать свой наряд. Если хочешь узнать, как в Дмитрове женщины одеваются — иди на «ямки», там все увидишь. Если 2-го мая холодный день — одежда драповая: драповые ротонды, ватер-пуфы, дипломаты, жакеты, саки; к ротондам и ватер-пуфам надевались шля­пы с перьями, с птичками, а к дипломатам, сакам — шляпки не шли, надевались шарфы, плат­ки, косынки. А уж если Борисов день теплый, то и глаза разбегаются, глядя на наряды дмит­ровских модниц — каких только накидок не увидишь там, каким причудливыми фестонами отделаны воротники и подолы этих накидок: у одних они отделаны шнурами, у других вы­шивкой. Одно время были в моде «мефистофели» — род полудлинного до колен плаща, но плащ этот очень широкий, безрукавный, у ворота собран, и на фигуре лежит глубокими сборками с очень большим и пышным воротником, воротник этот кончался тоже фестонами.

А каких только шляпок не было — у одной модницы целая клумба на голове, каких только цветов на шляпке нет. Вся эта публика чинно гуляет, покупает в палатках, кому что надо.

Иногда среди публики разгуливает пьяненький монашек, грызет орешки, смело по­глядывает кругом. Забыт крепкий монастырский устав, забыта черная ряса. Как хорошо в божьем мире, как светло, как радостно! А сколько красоток кругом! Ну и что же, праздник «вина и елея», нынче погуляет, а завтра … опять все тот же монастырь, каменная белая стена и «Господи, помилуй!»

Долго идет гулянье на ярмарке, и в городе не спят — кто на карусель, кто в балаган. Карусель и балаган обычно оставались в Дмитрове до Николина дня — 9-го мая. Никола — праздник в Рогачеве. Рогачевцы тоже лицом в грязь не ударят, у них ярмарка не хуже дмит­ровской. Рогачево — село богатое. И карусель и балаган из Дмитрова направляются в Рогачево.

Другая ярмарка в Дмитрове — Никитская. Эта уже носит другой характер, Здесь люди собираются не для гулянья, собираются люди деловые: кто товар везет, кому что купить на­до, и вся она умещалась на базарной площади.

Смерть отца (1881)

Продолжаю о себе. Мне было 5 лет, когда умер мой отец. Я не помню его, в моей па­мяти осталось только то, что на нас надели черные платья, обшитые белой тесьмой, и повя­зали нас черными платками, такой же тесьмой обшитые, и мы радовались обновам. Еще помню, как была я на кладбище, видела глубокую яму — могилу, помню, как мама на коленях стояла около ямы и плакала, помню, как снежинки-звездочки падали на ее голову, покрытую черным платком; падали и таяли, и я следила за ними, а мама все плакала. Мне стало жаль ее, и я заплакала, но Александра Евстафьевна запретила мне плакать, и я тихонько утирала платком слезы. Строга была Александра Евстафьевна. Федор Михайлович ласкал меня, ино­гда играл со мной, а Александра Евстафьевна никогда не ласкала. Я не знаю, любила ли она меня, но я ее не любила, никакой привязанности у меня к ней не было. Очень рано я уже уз­навала по лицу ее настроение. Когда она в хорошем расположении духа, я оживаю, хочется и говорить, и смеяться, а уже когда она сердится, я боялась ее как огня и старалась не попа­даться ей на глаза, сижу в уголке с кирпичиками, с кубиками.

Москва (1890)

Приехали мы в «Лоскутную». Федор Михайлович уже ждет нас с обедом. Опять по­шли поздравления. Пообедали, приехал к нам Филипп Тимофеевич с Анночкой, привез всем билеты в какой-то театр, пошли пешком, где-то недалеко. Первый раз я увидала театр, куда-то повели нас высоко, сказали нам, что это «ложа», глядим вниз, даже страшно, везде бархат, золото, глаза разбежались, а народу, народу что, во всем Дмитрове, вероятно, меньше, чем здесь!

Началось действие, что шло, ничего я не поняла, как будто и слушала, а понять ничего не поняла, а сидела прилично, не дремала, а Анночка лучше устроилась: положила руки на бархатный барьер и заснула крепким сном. Так побывали мы в театре. На следующий день опять соединились с Тимофеевыми, повели нас Москву смотреть, были в Кремле, глядели царь-колокол, царь-пушку, в булочной Филиппова ели горячие пирожки, были в цирке, здесь нам лучше понравилось, чем в театре, здесь мы все поняли. На следующий день повезли нас в семинарию, сдали с рук на руки, простились, взгрустнулись — и остались в чужих стенах в Белокаменной.

В школе живущих было немного, все более приходящие. Дежурная учительница при­няла нас, выдали нам белье, велели положить меты: Анночке на каждой вещи 28, а мне 29. Занялись мы работой. Выдали нам пока старые форменные платья, а с нас сняли мерку на новые. Облачились мы в зеленые формы и носили их 8 лет, пока не покинули стен семина­рии. Собрались еще далеко не все. Режим еще не был установлен, ученье начиналось с 1 сен­тября, а было ведь 27 августа. Долго, скучно тянулись эти дни, хотя работа была у нас: под руководством учительницы рукоделия шили себе новые форменные платья; белье, пальто, обувь — все получили. Написали мы с Анночкой по письму домой, ждали ответов, еще и уче­нье не начиналось, а я уже получила письмо. Писали все — и бабушка, и мама, Лидочка и Ми­тя, все радовались за меня, писали о своих домашних делах. Лида уже начала учиться, в про­гимназии ученье начиналось с 16 августа.

Возвращение в Москву (1891)

Опять на Базарной площади большие сани, тройки. Опять все тот же народ. Пришла и Анночка с сестрами. Простились, уселись, поехали. Невеселые думы в голове, говорить не хочется, все болтают, как птицы щебечут, все делятся впечатлениями, что дали им каникулы. А я что буду говорить? Что они мне дали? Опять те же ос­тановки: Черная, Хлебниково, а мороз, кажется, все сильнее, но вот и Москва, Подвиски. Взяли мы с Анночкой извозчика. От холода и говорить не хотелось.

Приехали. 8 часов вечера, как раз к вечернему чаю. Немного согрелись — и спать.

И пошли день за днем потянулись. Жду из дома письма, сама уже давно послала. Пришло письмо, пишут бабушка и Лида. Невеселое было письмо. Мама очень слаба, все ле­жит, поднялся кашель, Лидочка бросила учиться, нужен за мамой уход, после тифа у нее на животе открылись раны — язвы, приходилось вставлять дренажи, спускать гной, дренажи нужно ежедневно вынимать, промывать, что было очень мучительно для мамы.

А время идет. Дни прибывают. Пришла масленица, а за ней и Великий пост, 7 недель до Пасхи, а до каникул — 6. Опять дума — дорога. Выучилась я делать цветы, абажуры из бу­маги, из материи, хочется девчатам что-нибудь к празднику домой привезти, а не каждый умеет делать, вот я и делала им за небольшую плату и наскребла на дорогу. Послала домой письмо, чтобы не беспокоились, на дорогу мне не высылали, у меня есть.

Смерть матери (1891)

Вот что я встретила дома во второй мой приезд. Молча напились чаю, поужинали и легли. Всю эту неделю мама мучилась ужасно, не хватало воздуха, голос пропал, только ру­кой показывала: дайте воздуха, отворите окно. Отворяли окна, махали на нее платком, невыносимо было глядеть на ее муки. Близилась Пасха. Светлое вос­кресенье приходилось на 21-е апреля, все-таки бабушка сделала пасху, испекла кулич, Митя яичек накрасил, мы с Лидой убрались, вымыли полы. В Страстную субботу вдруг маме стало получше. Как мы обрадовались, думаем: «А может быть, еще и поживет?» Говорит мама: «Девочки, вы идите к заутрене, не все же сидеть со мной». И мы взяли кулич и пасху и по­шли с Лидой в церковь. Отошла заутреня, освятили пасху, пришли домой, мама не спит, ждет нас, говорит: «Давайте разговляться». Положили ей пасхи и куличика немножко на чайное блюдечко, проглотила немного. «Вот я и разговелась», — говорит она, — а теперь умойте меня, причешите, да наденьте серенькое платье и переведите меня на мамашину по­стель, а мою перетряхните, чистенькое наденьте».

С какой радостью мы все это сделали, перевели ее на бабушкину кровать, она легла, отвернулась к стене, положила руку под щеку и заснула… Мы прибрались и тоже легли. По­следние ночи мы почти совсем не спали, плохо было маме. Но не долог был наш сон. Слы­шим голос бабушки, причитает: «Оставила доченька на меня своих детушек, отмаялась бед­ная». Мы все повскакали, стоит бабушка над мамой и плачет, причитает: «Ребята, мать-то умерла».

Лежит мама как живая, руку под щеку положила, а уж холодная, никто не видал, как она умирала, умерла тихо, как уснула. Да, уснула наша мама, навеки уснула. Как жить? И хоронить еще надо. В Светлое воскресенье нигде торговли нет. Пошла бабушка к Козлов­ским, к Поляниновым, к крестной моей — выручили деньгами. На другой день привезли гроб белый глазетовый, свечи большие, пришел священник, собрался народ, зажгли свечи, отслужили панихиду, положили маму в белый глазетовый гроб — завтра похороны. Точно в чаду каком мы бегаем, суетимся, и поплакать некогда, а там печку топят, помянуть готовят. 23 апреля — день похорон. Не спали мы эту ночь, не отходили от гроба, уж завтра не увидим этого лица, этих рук, что растили нас.

Но вот 9 часов, ударил колокол, собрался народ, пришел священник, отслужил, под­няли гроб, понесли из дому, с плачем провожали все, глядя на нас, а колокола гудели, гудели, ведь из праздников праздник, торжество из торжеств, поется в эти дни.

Принесли в церковь, поставили гроб, свечи зажгли, глядим на дорогое лицо, кажется, век бы глядел и не нагляделся. Прошла обедня, отпели, подняли гроб, понесли под звон ко­локолов с иконами в последний путь на вечный покой… Прежде был обычай, кто умирает на пасхе, того хоронят по-особому, провожают с иконами, крестным ходом со звоном колоко­лов. Погода была чудесная, кругом все ликовало, был «праздников праздник». Народу со­бралось много, принесли на кладбище, могила готова, поставили гроб на краю могилы, от­служили, простились в последний раз, крышкой закрыли, опустили, глухо застучала земля и засыпали. Прости, дорогая!

Разошелся народ, родные пошли помянуть усопшую. Только мы с Лидой остались, се­ли около свежей могилы и дали волю слезам. Вся горечь, все, что скопилось за эти дни, все вылилось в слезах. А какая тишь кругом, как солнышко светит над вечным покоем, в небесах заливаются птички, всем жить хочется, а мы еще не жили, и нам надо жить. Поговорили с Лидочкой, как нам устраивать свою жизнь, да что еще нас ожидает впереди, сами не знаем. Вспомнили, что бабушка, может быть, одна, простились с могилкой и пошли домой. Поминальный обед кончился, народ разошелся, только тетка моя, да бабушкина крестница Катя Клятова моют посуду.

Как обрадовалась нам бабушка, точно давно нас не видела, как гостей нас встретила, накормила, чаем напоила. Прошел вечер, все ушли, и остались мы трое, да бабушка с нами. Тяжелое бремя ей пало на долю. Какие еще мы помощники ей, когда еще будем работать? А жить надо. Не падала духом она, нас уговаривала, утешала: «Будем жить потихоньку, как же я-то совсем одна осталась без родителей, ни одной души близкой у меня не было, все чуж-чужанин, а на много ли я старше всех была. Митюшке ровесница, да прожила, мне на вашу долю бог здоровья пошлет»- и легче нам стало, жить нужно. И пошли дни за днями, неделя кончается, нужно опять собираться. Крестная сдержала свое слово, опять дала мне на дорогу.

Пришло воскресенье, попили чаю, распрощались, бабушка дома осталась, выгонять в стадо корову, а Лида пошла меня провожать. Взгрустнулось дорогой: «Вот ты уезжаешь, а я останусь одна, мне тяжелее, чем тебе». Я утешала ее тем, что уезжаю ненадолго, на один ме­сяц, пройдут экзамены, и я приеду.

На площади уже народ, ожидают линеек. Запрягли лошадей, народ все знакомый, все знают о моем несчастье, все как-то сочувственно глядят на меня. Анночка пришла, прости­лись, уселись в линейку, лошади тронули. Прощай, Дмитров, на месяц!

Каникулы (1891)

Долго сидели мы за столом, поужинали, уложили бабушку, ей вставать в 3 часа доить корову, провожать в стадо, а сами все сидели, говорили, говорили, наконец, улеглись. Опять говорю: «Как хорошо дома!» — вставай, когда хочешь, звонков нет, чаю пей, сколько хочешь, с топленым молоком. Еще не скоро к новым порядкам привыкнешь. Бабушка в кухне, а ос­тальное все за нами: прибраться, вымыть, выстирать, бабушке в кухне помочь, в огороде полка поспела. А как хорошо, как вольно дышится, какой воздух, не то что в Москве. Как все нравится дома, точно и горе забыто. Но не забыто оно, скоро опять сказалось.

Деньги Митя получал по двадцатым числам, не так, как теперь — два раза в месяц. Приходилось 20 рублей натягивать на 30 дней, а тут не одна еда, и обуться, и одеться, и дров запасти, и корове сена, и пастуху летом заплатить, никак не сведешь концы с концами. Вертится бедная бабушка, выгадывает, все равно не хватает, а другого источника нет, когда еще мы заработаем.

До сорокового дня не полагалось трогать вещей умершего. Прошел сороковой день по маме, сходили к обедне втроем с бабушкой, сделала бабушка «кутью», помянули маму, по­плакали, пошли все втроем на кладбище, захватили с собой лопатки, поправить могилку. Не одна лежит мама, здесь с ней три могилы родных: под тяжелым черного мрамора па­мятником — тетушка с бабушкой мамины, а наши прадед с прабабушкой Дмитрий Иванович Хвастунов с женой Агриппиной Михайловной, рядом могила отца на­шего, мама лежит рядом. Помолились около могилки, поплакали, могилка обнизла, рас­ползлась, собрали ее, пошли дерн резать — обложить ее надо. Бабушка пошла одна, дома ни­кого нет, а мы остались, хоть не очень складно, но все же обложили дерном края могилы, посадили принесенные маргаритки, посидели около, простились и пошли домой. Пришли, бабушка плачет, вынула мамины платья, а их всего два осталось, в третьем легла, вынула белье, что осталось после нее, опять все ветхое, чиненное ее собственными руками, как удержаться, как не заплачешь, ведь каждая дырочка ее руками штопалась, словно говорила: «Теперь сами штопайтесь». Да, теперь некому заботиться, сами о себе заботьтесь.

Говорит бабушка: «Девчонки, чем я оделю вас после матери? Нет ничего, вот два пла­тья, это темненькое я себе возьму, а это вам, а уж делите, как хотите». А как из одного платья сшить два? Мы уже не маленькие, убрали до времени. Вот как-то раз внесли из чулана это платье, распороли его, разложили на полу, думаем, гадаем, как из него сделать два: ничего не выходит, а одно — остатки велики будут. Тогда юбки широкие носили. Заходит к нам ста­рушка соседка, та самая, что пустила нас к себе после пожара. Прасковья Федоровна Климо­ва, видит, мы сидим, гадаем, ничего у нас не выходит, говорит нам: «Ничего у вас, девочки, не выйдет, пойдем, Лида, со мной, мне Сашуха (дочь) сшила на смерть платье, юбка в шесть полотнищ, куда такую ширину в гроб, я дам вам ее, вы выньте одно полотнище, себе возьми­те, а мне опять сошьете, только Сашухе не говорите, обидится, пожалуй, будто одинаковый ситец купили». Так мы и сделали. Вышли два комбинированных платья, ба­бушке радость — и нам хорошо. Лида в прогимназии научилась шить. Там в последний год, как кончать Лиде, поступила новая учительница рукоделия, которая учила кройке и шитью. Хоть машинки у нас не было, а все-таки Лида стала немножко пошивать: кто рубашки ребя­там отдаст ей шить, кто платьишко девочке, я ей помогала, немножко и заработали на хлеб, на баранки.

А время бежит, бежит, уже больше пол-лета прошло, дни убывают. Сено убрали со своей луговины, продали огурцов, себе насолили. Выйдешь в огород, укропом, чесноком в воздухе пахнет, запах осенний. Грустно станет, жалко и бабушки, и Лиды. Лиде придется в школу ходить, а бабушке одной со всеми делами оставаться. Да разве она скажет, что ей трудно, что она устает. Никогда в жизни не слыхала от нее этого, уж такая она была у нас.

Близится сентябрь, надо думать о дороге, о расставании. Крестная, должно быть, взя­ла за правило отправлять меня, к ней я часто ходила, подруга моя Варя, ее племянница, жила со своей матерью у нее, на ее иждивении. Отец у Вари умер, а ее мать была родной сестрой крестной, она их и взяла к себе, рядила Варю, приданое ей клала, любила как дочь свою. Крестная заранее сказала: «Я тебя отправлю, бог даст, и на Рождество приедешь, жива буду — опять отправлю».

Окончание семинарии (1898)

Вот я последний год в семинарии, и хочется скорее на волю, и жаль расставаться с подругами. За 8 лет сжились мы, как сестры. Как любили мы своих учительниц, как уважали учителей, и со всем и со всеми нужно проститься. И может быть, навсегда. Вот настали по­следние экзамены, нужно стараться пройти их по первому разряду. Первый разряд давал право на городскую учительницу, те. на преподавание в городском училище; по второму разряду — оставались навсегда учительницами начальных сельских училищ.

Прошли письменные экзамены: по русскому языку — сочинение, по математике — за­дачи. Все хорошо, остаются устные, целый месяц тянулись они, а с подготовкой и времени не видали. Закон Божий принимал епископ Тихон Можайский, а по остальным предметам, кроме начальницы и своих учителей, приезжал кто-нибудь из округа. Подготовка, волнения, переживания измотали совсем. Как хотелось отдохнуть, выспаться. Вот и последний экзамен, а там акт, зачитываются успехи.

Мы с Анночкой обе прошли по I разряду. Скоро прощанье — и домой. Вдруг вызывает меня начальница, и предлагает мне остаться в своей семинарской школе, где я сама училась, учительницей. Мигом встало передо мной; все тот же режим, все те же звонки, все те же пробные уроки с новыми семинаристками, вот тебе и воля… Что сказать начальнице на это. Я так много видела от нее хорошего, и просто не принять это предложение язык не повора­чивается. Во-первых, это должность почетная, во-вторых, на готовом содержании получать зарплату выше, чем в земской школе. А нужно заметить, при поступлении