Дачный Спас, или Реминисцентные стансы

маленькая поэма

 

Как оберег в багаж украдкой,

в рифмованные миражи

немыслимую опечатку

подложит на перроне жизнь.

 

И вновь её неотторжимость

запахнет цедрой и вином.

И вновь её неудержимость –

бессчётной степени бином.

 

Хоть несравним довесок мелкий

с иллюзией, чья знатна стать,

метафор коэффициенты

придётся вновь пересчитать.

 

Но ждёт гурмана сложный привкус;

сей дар и нежен, и жесток;

в тяжёлой книге, словно прикуп,

навек заложен лепесток.

 

……………………………….

……………………………….

 

Был день. Пылало небо. Камни

раскалены. Вокзал вопил.

Растерянно моргали ставни,

и жадно пиво дачник пил.

 

Шурша полушутливой калькой,

словно обёрткой пирожка,

я вспомню год тот жарко-жалкий,

как поцелуй исподтишка.

 

И мне покажется счастливой

пора бесхитростных забот

и перекопок, и поливок,

и снов мерцающих длиннот.

 

И параллельностью созвучий,

как грядки, строчки увлекут,

как будто век мой не закручен

в суровых, тонких судеб жгут.

 

Но вновь обвязывает накрест

поклажу дней рука беды,

и снова оседает накипь

дорожной греющей воды.

 

Что скорый нам, что электричка...

(Наш в лето переход белёс.)

Икающая перекличка

до строф дорвавшихся колёс.

 

(Да, к слову, про три русских слова,

которые вершим на «со»,

наречия забыты снова,

и косо едет колесо.

 

Ещё свернув, замечу тоже,

что, как бы ни был путь ваш хмар,

мой подорожник вам поможет –

не приложить, так пить отвар.)

 

Подтему плотью не украшу:

слегка коснусь путей-дорог,

но будут перлы в нашей каше,

как ступите на мой порог.

 

Открою ржавыми ключами

чуть покосившийся сарай;

опять отмою старый чайник,

скажу земле: «Не умирай!»

 

Как на пари её удобрит

созревший с той весны компост.

Неточной рифмой Пасха вскоре,

но ждёт сперва Великий пост.

 

Беспечный спор. Святая праздность.

И праздник – вечности десант.

А разность между ними – разве

что корня новый вариант.

 

И суффикс не изменит сути,

какой бы знак ни принял злак;

вновь одуванчики приступят

вершить борьбу добра и зла.

 

Они достойнее пырея,

желтея меж весенних троп.

Паря, но, с новой буквой, прея,

удобрив, засоряют троп.

 

Витийства зуд неутолимый

сок среза стебля смог прижечь.

Глаголом жертвую, чтоб имя,

рифмующееся, сберечь.

 

Но слово не рождает прока

из переброженной вины,

и снова лето валооко

молочные внушает сны.

 

Здесь спорят на знакомом стыке

метель и тополиный пух.

Здесь молодые закавыки

неполных лун несут испуг.

 

Здесь тут и там так скрупулёзен

всеопекающий Творец,

что по пятам проносят грозы

опальной литеры венец.

 

Им звёздно грезит многоточье

многозначительных пустот.

В кавычках трав зарос источник,

обласкан – он уже... листок.

 

Он здесь не годен для рецепта,

он сам – лекарство, груб и прян.

Здесь вещность полевых концепций

материальностью полян.

 

Она грассирует прилежно

за молниями кувырком.

Она массирует так нежно,

когда ступаем босиком!

 

Она ответственна за связи

дурмана с абрисом кривым,

и сумерек втирает мази

нам – беззастенчиво живым.

 

Она опять двоится смыслом

лугов натянутых речей,

и жеребят поит кумысом

здесь упомянутых ночей.

 

Здесь сон о сне и о снотворном,

что нам пропишет вечный лес;

и для консилиума кворум

тотчас сбирается окрест.

 

Стрекочущие возраженья

средь громогласных перемен.

Рокочущие возрожденья

неударяемых фонем...

 

Мы лишь слегка облагородим

нагорожённый огород,

и снытью порастут угодья,

какой бы ни удался год.

 

Содержит, слышал, травка эта

титан (а может быть, и нет),

металл полезный для поэта,

редкоземельный элемент.

 

Да, снова (кстати иль не кстати:

для вирш не хватит всех манжет)

боюсь, читатель скажет: «Хватит!

Давай какой-нибудь сюжет!

 

Ты дай поговорить героям,

а то всё тянешь монолог».

Для велеречия, не скрою,

мне нужен небольшой предлог.

 

Рассказ про домик, иль про графа,

или про сгинувших в реке,

пара цитат для эпиграфа –

готов классический букет.

 

Но это пусть растёт в романе,

там соответствующий луг,

а я уже почти в нирване,

мне поелику недосуг.

 

Но уважаю я желанье

отведать здесь плоды невзгод.

Тогда своими зеркалами

вы отразите этот год.

 

Про долг, иль про свою невесту,

иль как кусты поела тля –

пишите, я оставлю место,

иль можно прямо на полях.

 

Но, пользуясь хозяйским правом,

проконсультировать позволь

тебя, чтоб были мы на равных,

соавтор неизвестный мой.

 

Чтоб в наших обоюдных бреднях

излишних не было прорех,

обсудим кое-что в передней

иль на веранде – без помех.

 

Итак. В строку слова мастыря,

мы помним: нужен разнобой,

и ямб четыре на четыре –

не сев квадратно-гнездовой.

 

Сгустим спондеем, иль ослабим,

пиррихий вставив, например;

не увлекаясь: здесь силлабо-,

но всё ж – тонический размер.

 

Ведь в языке великоросском

коротких и длиннющих слов

полно: давно растут отростки

из истлевающих основ.

 

Ещё. Сорта всегда стареют,

моргнёшь – и обновлять пора,

а то летучесть сельдерея

запахнет рыбой до утра.

 

Всё. Иначе коль все советы

здесь пожелают прорасти,

мы не управимся до света,

а я хочу поспеть к шести.

 

Но от чего, забыл, простите,

пассажем сим отвлечены?

Ах, да, конечно же, от сныти,

коль не объелись белены.

 

Здесь ассонанса семантичность

элементарна, как репей.

Но, узник темы, квас и пищу

в любом порядке ешь и пей.

 

И кандалы стихии агро

(суть соли наконец постиг?)

отрадны (это не подагра)

в любую дату, час и миг.

 

Ограждена кордоном сосен, –

хоть годы сиры и серы,

щедра вневременная осень

и на дары, и на пиры.

 

Рассвет хмельней густого пива,

как браги ковш, без вёсел струг;

ждёт плёс, раскинутый спесиво

под взмах в перстнях изящных рук.

 

И вот на льняности хрустящей

под градус полдня ворожбы

не знаю боле подходящей

закуски, чем... Что? Да, грибы!

 

С метафорами дня кончаю

(валять довольно дурака).

Предмет, заявленный в начале,

пусть будет... плёнкой парника.

 

Два овоща, два антипода:

один – как пламенное да;

другой, простит мне часть народа, –

лишь зелень, запах и вода.

 

Не выговаривают сутки

свой первый звук. Не в том вина:

всегда – и в горя день, и в Судный –

не будь унылость прощена!

 

Но в день, хоть в постный, хоть в скоромный,

ничто мы не пересолим,

коль голод плотский и духовный

игрою цвета утолим.

 

Слой подрумяненного теста,

закат желтеющ и пунцов.

Что за начинка, интересно:

или капуста, иль яйцо?

 

Всегда не поздно нам поститься;

ломать не стоит желтизну.

Всегда не поздно нам проститься;

мы поглядим на жизнь изну...

 

Там цифра «три» звенит юдольно.

Как сладко кровенится звон!

Звенит под выменем подойник

альтернативой похорон.

 

Мы переделаем нарочно

заморской меди имена,

мы заморочены морошкой,

пьяны не только от вина.

 

Мы в этом времени не гости;

и любит Троицу наш Бог;

растёт малина на погосте;

наш и во сне вещ каждый вздох!

 

Сгребай сакральным инструментом

для удобренья сорняки –

проступит верная примета:

вновь под глазами синяки.

 

Стыда не ведая химеры,

ямб вытворяет беспредел.

Стада уже пасёт тут эра

изящно-травоядных дел.

 

Ведь тот ковыль бесплодной были

кобыла молотила в пыль,

пока века не притупили

шпор звёздность праведной стопы.

 

Готовя для триады синтез,

в покоях взгрезив парадиз,

льщусь – вы немало удивитесь,

узнав, что мой таит каприз.

 

Раб предопределённых прений

демисезонов, лет и зим,

высеивай лень в поколеньях,

свой малый ад изобразив.

 

Готов признаться к правде вящей,

что брошу звуков перегной

на то, что кой-чего не слаще,

но всё решается не мной.

 

К тому ж невольная тирада

опять легла зубцами вверх;

чтоб посадить мою рассаду,

нет больше никаких помех.

 

Всю жизнь листву кропил отравой,

мне то спалось, то не спалось,

садил налево и направо,

и очень много прижилось.

 

В свершённом оправдаюсь точно,

ведь слов побеги – не разбой;

я был уже на ставке очной

с коллегой – дождевой водой.

 

Она копилась в бочке ржавой,

с неё я начинал сонет,

когда игра нас убеждала

соборным «со» ответить: нет.

 

Взяв куш, скажу, о чём всечасно

судьбы справляется рантье:

я просто ко всему причастен

в пути и даже в забытье.

 

Чёт, нечет, цифра, красный, чёрный –

на всё гляжу я вполпьяна.

К полынной сути приобщённым

в миру взаимность не нужна.

 

Но коли ждёшь плодов отборных

на выпестованном клочке,

изволь пройти тропинкой торной,

но с тяжкой ношей в рюкзаке.

 

И если снобы от традиций

со мной затеют преферанс,

вот тут мне точно пригодится,

что во вступлении припас.

 

Я их поймаю на мизере,

или без трёх в девятерной...

И соток шесть по крайней мере

мне землемер отмерит мой.

 

Хоть льнуть к земле – удачна доля,

и от неё я улизну...

И вновь вагон, титан с водою

глядят сквозь кальки белизну.

 

Мы возвращаемся. Пора нам

крепить багажные узлы,

ступать по лужам, как по ранам

(колючей шерстью звуки злы).

 

Но миновала нас холера

сырых туманных городов

хотя б на миг. А я без меры

предаться праздности готов.

 

И знайте: если вас порою

обложит нестерпимым льдом,

ключами новыми открою

безвременья тот дачный дом.

 

Мы выпьем пива на перроне,

поговорим о том, о сём,

и шорох лет не похороним...

Здесь вечер. Небо меркнет. Всё.

 

Евразия,

Новая эра.

 

 

Летний этюд

 

Мне до летней истомы нет дела,

я природе противен изна...

Но над стрёкотом знойным висела

тучекучая юнизна.

 

Словно слово схватив за запястье,

на знакомом замахе поймав,

замолчала, испуганно пятясь,

узаконенная зима.

 

И действительно, поймано слово

и захвачено в пойме реки

корневым половодьем основы,

окончаниям вопреки.

 

Так июньского дня юный лучик,

отражаясь в росистом драже,

даст ответ, кто кого теперь учит

в том винительном падеже.

 

Так, балуясь, ликует кузнечик

(и ни капли не наоборот).

Здесь по числам (где чёт, а где нечет?)

озадаченный разворот.

 

Иль в жару не бывает событий?

Каждый миг – то полёт, то напасть!

Здесь такой затевается сбитень,

чтоб и стужа потом, как сласть!

 

Чтоб потом не смогли напророчить

тени скомканных черновиков,

размывают бессонные ночи

очертания облаков.

 

Чтоб страницы не вырвать из тома

(и так именно, а не нао...),

дело жизни прошито истомой,

окончаемое на «о»!

 

Морская песня

 

Лоскуток дневного неба –

это мой гюйс,

а сухарь ржаного хлеба –

это мой Бог,

а на мачте, что ни рея, –

это мой крест,

а над морем нынче веет

норд-норд-вест.

 

Ночь настала, склянки били,

где же мой Бог?

Милю шёл корабль за милей –

это мой хлеб.

Парус прочный, ветер свежий,

мой манёвр прост,

и теперь корабль мой держит

зюйд-зюйд-ост.

 

Михаилу Шелегу

 

Не бей наотмашь по лицу

заветного врага.

Кто без разбора ест мацу,

кулич и расстегай,

пусть в одиночку суд вершит

над собственной персоной.

А мы бокал не осушим

за труд его бессонный.

И даже краешек души

не тратим на него мы.

 

Как ни крути, но есть предел

непротивленья злу.

И вот уж слог твой поредел,

но ранит каждый звук.

И ты свой скорый суд вершишь

над всем и вся в природе.

Заплатит чернь тебе гроши

за мишуру пародий.

Скорей бокал свой осуши

за это половодье!

 

Но в золото всех середин

мы переплавим боль.

Хоть был средь нас всего один,

кто к славе знал пароль.

Судьба играет пуримшпиль,

или справляет святки –

в такой игре пасуют иль

блефуют без оглядки.

 

……………………….

……………………….

 

Пусть кормят вечных голубей

уста, перо, рука!

Но если хочешь бить, так бей

тогда наверняка!

Мы поджигаем корабли,

а нас казнят за Трою...

Сверхновых звёзд четвёртый Рим,

вселенские гастроли...

Так выпьем за Иерусалим

в казацкой нашей доле!

 

Не бей наотмашь по лицу

заветного врага…

 

Новогодняя песня

 

Мы расчехлим гитару,

нежно колки подкрутим,

и зазвучит тревожно

горстка бездомных струн;

то оплетённый болью

голос заветной сути,

истинной, осторожной,

старых и новых рун.

 

Мы подойдём поближе

к чуткому микрофону,

будем шептать и плакать,

тихо и громко петь;

но не склонимся ниже

к тусклому небосклону,

где на краю краплаком

в золото метит медь.

 

Мы растворим оконце,

мы растворим в бокале

всенощного порочья

острый вседневный шум.

Для начертаний прочных

наши просты лекала:

«вижу», «пою» и «слышу»,

«чувствую» и «дышу».

 

Но оседают думы

солью нерастворимой.

Но осязают губы

режущий битый край.

Звонких стихов молитвы

нами не раз творимы,

но не спасут от битвы

Богом забытый край.

 

В поле пасётся жертва,

в море спасётся жертва.

Бредим мы не Еленой,

не золотым руном.

Снова вершится жатва

виршами на манжетах.

Пиррово всем сраженье

предопределено.

 

Но наполняют вены

звуков густые вина.

Дарит судьба нескромный

к ржавым ключам брелок.

Пьяный паук бескровный,

ты, наконец, яви нам

белую паутину –

непреходящий слог.

 

И на стекле оконном

множество всяких кружев:

это вселенской стужи

вещие письмена.

Круг под твоим дыханьем

станет всё уже, уже...

Учесть его лихая

предопределена.

 

Но воздевает время,

то ли в великой скорби,

то ли в весёлом танце,

радужном полусне,

полночью новогодней

руки к небесной кровле,

значит, его убранство

будет ещё красней.

 

Станут звончей и гулче

дальних литавров стоны,

станет горчей и пряней

продолговатый лист.

Снова истошно грянет

варварский гимн бездонный;

текст проходной заучен,

брют ледяной игрист!

 

Мы поднесём гитару

к чуткому микрофону,

и беззаветной сутью

станет ценнее медь.

Вновь облаков отару

жертвует небосклону

время рассветной мутью,

чтобы нам жить и петь!

 

……………………………

 

Нет у нас дел конкретных,

нет у нас дел красивых,

нет у нас дел раздутых,

что на блага страны.

Тлеется сигарета.

Муха в стакане с пивом.

Вижу, её минуты

предопределены.

 

 

Российские барды

 

Российские барды... Люблю антитезу.

Люблю амфибрахий, Россию люблю.

И кельтскую примесь в словесной аскезе

я не приравниваю к нулю.

 

Летучая притча, свинцовая память;

расчётливый очерк капризной судьбы...

Отечество мы немотой покупали,

лишь из экономии – грубы.

 

А ныне что стоят три короба правды –

убогой поэзии ломаный грош!

Крылатая боль в бирюзовой оправе,

ляг, оприцеливаемая, в рожь!

 

И в золотострунье, и в небокасанье

иллюзию выпестуем до утра,

покуда жнецы окровавленной ранью

не соткровенничают: «Пора!»

 

Как прежде, багровым сияют мансарды,

над полем, как прежде, кружит вороньё.

Российские барды, российские барды –

неизбываемое жнивьё!

 

 

Зимний этюд

 

В мороз я губы облизну,

какая глупая привычка!

Опять взимает белизну

метель – бессовестный повытчик.

 

В улыбке пламенеет боль,

сочтя невосполнимый вычет.

Теперь и поперёк, и вдоль

опальный голос закавычен.

 

Теперь пусть говорит творец

неразмыкаемого стыка,

какого не хватает лыка

в семисверкающий венец?!

 

Он скажет: «Стираный лоскут

природы промакнёт усталость,

ведь для проталин-пятен тут

всё и считалось, и версталось.

 

Опять всё будет кувырком

в голодной жизни увлечённой.

Слова перетасуй тайком –

язык твой станет утончённым».

 

Но хочется влететь в сугроб

с горы, как с вала в пену рифа,

и в бурю не бояться чтоб

ни смерти, ни дубовой рифмы!

 

Но жажда есть, чтоб корабли

в порту впустую не горели...

(Ко рту несём последний блин

на сыропустную неделю.)

 

Тому, кто радугой влеком,

сродниться с миром прокопчённым,

как в детстве запятнать снежком

рыжеволосую девчонку.

 

2002.

 

* * *

И. Ш.

 

Я в доме был вчера, где не пил брют,

о нём, скорей всего, не сложат басен,

но ясно мне, что тот мирок прекрасен,

как ясен он, что тянет на уют.

 

Знак мяк… Растенье…Скажем, ясень, где-то,

как под котлеты с водкой голос мой,

шуршал под дождь про Это, Лету, лето…

Здесь остров. Ночь. Васильевский зимой.

 

Как яблочко, вдали червовый туз;

мы попадаем в молоко метели,

когда березим не о ком хотели,

когда не ценим цельность наших уз.

 

И остаётся лишь поставить подпись:

рисуют киноварью вязь века,

чернит червлённость чопорная чёткость,

когда рыбак заморит червяка.

 

И снова мы купаемся в реке,

и всё у нас под боком и под Богом,

мы в тишине затерянной слободки,

хоть смех и гомон здесь, невдалеке.

 

Снежки – не камни; белая лавина,

она – не всё смешавший с грязью сель,

но так же встреча с ней непоправима,

такая в нашей жизни карусель.

 

Как часто сами мы идём к горе!

Придут и так январские морозы.

Мой новый сердца стук – последний козырь

в заранее проигранной игре.

 

Судьба рождает разные потоки,

они враги для тихого огня.

Не грею, так сверкну, и пусть потомки

на каждый звук льют пули про меня!

 

И пусть гадают, почему сменил

я в этот миг порядок альтернансов,

на берег вышел, взбаламутив ил,

и вистуном игрок стал в преферансе.

 

Как шелестят листы, играют блёсны,

идёт путина, пенятся года,

и в дрожь творца бросает стук колёсный –

так речь своей картавостью горда!

 

Но всё ж в гротескном грохоте прильну,

в последний раз, не к снегу, а к приюту,

в котором, знаю, мне простят вину,

что я принёс гвоздики, а не брюта.

 

Где создадут иллюзию на миг,

что, несмотря на дальний глас кликущий,

к суровой доле я не зря приник,

что к рифме мир земной не равнодушен.

 

И где две жизни на чужой погост

приносят пива и еды нехитрой,

и с местным людом подымают тост

за вёсен разномастную палитру.

 

Когда ж придёт мой неизбежный час

вернуться вновь к разбрызганному свету,

посмотрят вслед ушедшему поэту,

словно на вечность выплатив аванс.

 

И где, верша, здесь так уместный, станс,

свой остров украшают неэскизно,

прицелившись, не упускают шанс

в ещё не прожитой, но славной жизни!

 

Санкт-Петербург,

декабрь 2002 – январь 2003.

 

 

* * *

 

Звёздно-сладкий сон давно угас,

нет уже ни огоньков, ни крыльев,

вся зелёность порастает былью,

но чего-то серого запас.

 

Я уже не помню ни о чём,

лишь молю о хлебе и прощенье,

но «плоды благово просвещенья»

по мозгам ударят кирпичом.

 

Вновь раскочегаривая сны,

мню себя отверженным пиитом:

на лопате вместо антрацита

лишь обломки проклятой страны.

 

Я порой от вечности тайком

сам себе присваиваю званья.

Оклеветанного мирозданья

как прекрасно быть истопником!

 

И пускай краплёные миры

растасует вновь пространство-время –

я хочу с орехами варенья,

не хочу бессовестной игры!

 

Ну а если спросит: «Кто таков?»,

мгла в окне бездонно-величаво,

я вот этим небом отвечаю,

раскалённым на пятьсот веков!

 

1989.

 

Белые ночи

 

Лето готовит свои инструменты –

словно ключи разводные – мосты.

Лето ослабит крепление к смерти,

вот почему эти строчки просты,

вот почему так легки на помине

лёгкая грусть и стремительный вальс...

В небе всю ночь провисит алюминий –

это посильная тяжесть для вас,

это фольга под красивой обёрткой

(поезд с Финляндского ждёт круговой).

Этот июнь, как знакомые чётки,

перебираю, пока я живой.

 

Мне до утра не уснуть,

я вспоминаю свой путь.

Бусинок нить – дребедень –

белая ночь, чёрный день...

 

Если из памяти сумрак не изгнан,

мы его солнцем июньским сожжём,

И через стык между смертью и жизнью

песня струится весенним дождём.

Это иллюзия жизни всесилья,

это всесилие светотеней...

Ржавый налёт оседает обильно

болью беспомощно прожитых дней.

Но под фольгой или с ромом конфета,

или сухой и душистый табак.

Томик открой и Мандельштама иль Фета,

или подпой мне тихонько вот так:

 

«Мне до утра не уснуть,

я вспоминаю свой путь.

Бусинок нить – дребедень –

белая ночь, чёрный день…»

 

Этот зазор станет выспренне узок

(яркой обёртки рисунок поблек).

Корюшки запах и запах арбуза

объединит свежевыпавший снег.

Ну а пока из извилистой речки

нами не выужен окунь зимы,

будем плясать от разобранной печки,

будем считать, что на празднике мы.

Счёт бахромы продолжается праздный

(в полдень в метро не заметим Неву),

вот почему эту нить, эту фразу

я каждый раз так небережно рву.

 

 

Мне до утра не уснуть,

я вспоминаю свой путь.

Бусинок нить – дребедень –

белая ночь, чёрный день...

 

 

Баллада баллад

 

Было время цветенья цветка,

было время плетенья венка,

в беспредельность стремилась рука,

на мгновения ставя капкан.

 

Но опять разбежалось зверьё

по неясным тропинкам её.

Холодящий ладонь медальон –

это бремя минувших времён.

 

Это «Н», это ночь, это длань,

через «Д» перепрыгнула лань,

через догмы вседневного зла,

от которого здесь лишь зола.

 

Моя жизнь – неразменный пятак.

Я его брошу в море. Итак:

на Итаке история та

началась, песне времени в такт.

 

Мы у дня полотно отберём

и накроем наш праздничный стол.

Этих рифм перекрёстным огнём

уничтожим безверья атолл.

 

Не печалься, что праведно пуст

этот жертвенник пламенных уст.

Этих литер беспомощна нить

лабиринты судьбы повторить.

 

И нас внутренний свет озарит;

вспомним всё, что нас ждёт впереди –

так судьба, словно Феникс, горит,

приоткрыв медальон на груди.

 

Так удобрим цветник под окном,

так одобрим очаг свой и дом!

Каждый день бытия белый дым

закрывает печали следы.

 

Любовнице-поэтессе

 

Не газировку пьём с двойным сиропом.

Пусть чаша не минует нас сия!

Хоть пьянство принято считать пороком,

я всё равно удвою норму пития.

 

В стократ определяемом сознанье

(хоть мысли знаю все свои наперечёт)

бывают просветленья временами,

что в женщине, равно как и в поэте – чёрт.

 

Подвергнутый двойному искушенью,

я осознал, насколько первороден грех.

Лишь поцелуи нам мешают без помех

читать стихи в минуты упоенья!

 

 

* * *

 

Всё про жизнь, да про жизнь – надоело!

Всё про смерть, да про смерть – невтерпёж!

Всё про дело, про дело, про дело...

Всё равно ты меня не поймёшь.

 

Даже краткому сну нет предела.

Даже осень – бескрайняя ложь.

Даже желчь жатвы – не поредела.

Даже кротость – и ту не уймёшь!

 

Дальше, дальше – в зарю, что вскипела.

Дальше – в синь затуманенных лож.

Дальше – в то, что так первостепенно.

Дальше – в то, что нигде не найдёшь.

 

Там бывают ещё исключенья –

не заметят подставленный бок,

а взведут в первобытном мученье

на звезду филигранный курок.

 

07.10.2003.

 

* * *

 

Хмарь осенняя слюнявит самокрутку,

не осталось ни монет, ни сигарет…

Жизни опустелость скоротать нетрудно,

у веков на это не один секрет.

 

Самокрутку хмарь осенняя слюнявит,

в ход пустив не календарь – чистовики.

Так и быть, поля отдам для этой яви;

дым столбом – от бытия, не от тоски.

 

Дню-корректору я не оставлю места:

бурелома нет в полуночных лесах.

Одесную и ошуюю жгла месса

скорбных зорь – знак сразу набело писать.

 

Вещность губ и пальцев обожгут значенья,

нет, не бузины – простых невзгод бузы.

На, юдоль, табак в залог вины прощенья:

ни листы, ни листья не смочил язык.

 

Он довёл меня до сумрачного града,

где чернила с кровью не дадут смешать,

где мятеж строки подавлен снегопадом,

где выпестовается звук не спеша.

 

И ручным органом заревёт окрестность

эпсилон и дельта: производных – рой.

Болевую точку выбирай, маэстро,

смуте положи предел своей игрой.

 

И свернётся в свиток дождевое небо;

кой по счёту всадник – родовая боль?

Нет, не переставить снова быль и небыль.

Нет, не переплавить медь трубы в прибой.

 

Ну а может, просто взять и сесть у моря

и с любимой трубкой провожать века,

а потом украдкой уходить в предгорья,

чтоб испить туманный образ молока.

 

Дар чужого света вырастет в долине.

На пиратском бриге вновь погашен бунт.

Только тех пиастров нету и в помине,

но молчи об этом, прикусив губу.

 

Что ни время года, мы с тобою квиты,

к радианту веры вздыбленная ртуть.

Только мы напрасно изучаем свиток,

без чесночных перлов нет отправки в путь.

 

Вековой крамолы верная примета –

времени и слову закричать: постой!

Как осенний лист в ареопаг сонетов,

за подкладку ризы канул золотой.

 

И когда отчаянье невольно скажет:

«Вот заветный камень; трюк любой крути»,

сварим много пива, кислых щей да каши,

но махорку в порох мы не превратим.

 

Ждать благой погоды хуже нет кошмара.

Вечность нижет блёстки на живую нить.

Пусть слюнявит осень самокрутку хмаро,

мы с тобою, друг мой, погодим курить.

 

2002, конец октября

 

 

* * *

 

Моё чувство к тебе, словно старенький общий вагон;

не от бедности эти слова не садятся в плацкартный,

а скорей, по привычке, скорей, по велению марта,

где ручьи, словно нитки от сорванных наспех погон.

 

Мы в плену у весны, иль садимся в последний вагон

уходящей любви. Но она проникала в пространства

бесконечной иглой, с неподвластным уму постоянством

вышивала кресты и латала следы от погон.

 

Но кончается нить. Мы моста миновали пролёт.

А в соседнем вагоне поют офицеры запаса.

Я б сошёл у реки, но опасно, крутая здесь насыпь,

да попутчица вечная пяльцы никак не кладёт.

 

1985.

 

 

Шорох лет

 

* * *

 

Белое забвение

мнимых величин

ветра дуновением,

ясностью причин,

 

распрямлённой линией

книги скорбных дней,

окрылённым инеем

на ветвях аллей –

 

на дорогах вечности

вспять бегущих лет

в клин искомой млечности

уходящий след.

 

 

Король и шут

 

Однажды в споре с королём

шут лишнее позволил:

назвал величество нулём

и намекнул про волю.

 

Король умнее многих был

в обширном государстве,

и потому он не вспылил,

но было в том коварство.

 

Он хитрую придумал месть

(король – не круглый ноль),

и вот шуту приносят весть –

отныне он король!

 

«Да, я король!» – воскликнул шут. –

теперь уж не до смеха,

освобожу народ от пут!»

Но тут пошла потеха.

 

Издал он первый свой указ

и вышел на балкон,

но из толпы раздался глас:

«Эй, шут! Смотрите – он!»

 

И все смеялись над шутом

и над его указом.

Он был наказан поделом.

лишь тот теряет разум,

 

кто изменяет сам себе.

Кто знает свой удел,

тот много разных на земле

свершает добрых дел!

 

 

Дрозд

 

Однажды дрозд решил переменить удел.

В соседний лес перелетел,

на ветку сел,

запел...

Тотчас окрест

услышан он.

Всяк мнение своё готовит:

кто восхищён,

кто подражаньем соловью находит...

 

Вот суд ценителей собрался на поляне.

Признав дроздовой песни обаянье,

решили, что его им восхвалять не стать,

и чтобы право петь завоевать,

обязан дрозд кукушку перекуковать.

Затеяли соревнованье.

Наш дрозд кукукнул раз и замолчал,

кукушка же весь день прокуковала.

 

Мораль: как бы народ тебя ни величал,

какие б чернь права ни раздавала –

талант, не дай втянуть себя в интригу,

пой лишь своё и не кукуй,

всем дуракам показывая… фигу!

 

 

Баллада о пилигриме

 

Ветер и пыль...

Это случилось давно.

Сказка и быль

в песне сольются в одно.

Был пилигрим одинок

на перекрестье дорог,

Александрию и Рим

с песней прошёл пилигрим.

 

Вечная мгла

ночи и дни напролёт,

злые слова,

Камни и птичий помёт...

В тёплой волнистой дали

эллины жгли корабли.

Пел он о вечной любви

песнь от зари до зари.

 

Скрежет и крик,

дым, одиночество, бред.

Вечности лик...

Вдруг удивительный свет.

Свет – это дар всех богов,

хлеб всех иллюзий и бед.

Мир так пронзительно нов

и ослепительно сед!

 

Ветер и пыль...

Это случилось давно.

Сказка и быль –

лёд и густое вино.

Скрылись в холодной дали

Александрия и Рим.

Песню о вечной любви

больше не пел пилигрим.

 

 

Баллада о короеде

 

Все лабиринты и повороты

делал без крика, зная до рвоты, –

дерево познанья мнимых величин

он изучил.

 

Там у дороги в чащобе вечной

странник убогий складывал вещи.

Доставал он флейту, странный плёл мотив,

Бога смутив.

 

Но короеду всё безразлично –

чьи-то победы и крики птичьи:

он рисует главный бытия узор,

флейте позор!

 

На флейтин голос начал молиться

народец голый – как статуй лица.

Утоптал он место дерева вокруг,

не зная мук.

 

Древо засохло, исчезла флейта.

Дьявол ли, Бог ли? – Вина налей-ка!

Выпьем за узоры, я их сохраню

на зло огню.

 

 

Марш авантюристов

 

Дальние дороги – к Богу в рай пути.

И до сумы, и до тюрьмы – шаг всего лишь.

Серп луны двурогий прорезает синь –

чаша вина. Выпить до дна мне позволишь?

Господи, Боже мой, Ты меня прости!

 

Взяв у судьбы последний шанс,

кость на шестёрку брось.

Банк мы сорвём и крикнем враз:

«Удалось!»

 

Вдоль по галерее статуй и картин,

в шорохе лет блеск эполет, туз бубновый!

Коль висеть на рее всем нам предстоит –

ад или рай не выбирай, скажем снова:

Господи, Боже мой, Ты меня прости!

 

Взяв у судьбы последний шанс,

кость на шестёрку брось.

Банк мы сорвём и крикнем враз:

«Удалось!»

 

Если нет прощенья всем, кто на пути

к славе, к деньгам, к синим мирам, к эшафоту,

все на угощенье, на кровавый пир –

слева Синод, справа Сенат, с нами Пётр!

Господи, Боже мой, Ты меня прости!

 

Взяв у судьбы последний шанс,

кость на шестёрку брось.

Банк мы сорвём и крикнем враз:

«Удалось!»

 

 

Век грёз

 

Это был сон, чад,

это был стол, чай.

В двери вдруг стучат –

это гость, встречай.

 

Скатертью бел дым

вековой беды.

 

Запылал век грёз,

но бывал тверёз,

знал, не придёт гость –

на дверях дёготь.

 

Скатертью бел дым

вековой беды.

 

На возу он спал,

зрил небес оскал,

слышал скрип колёс,

ощущал соль слёз.

 

……………………

 

Но грядёт свет, явь –

то времён петля,

правда снов, ров, вал,

там, где слов провал.

 

Зори, долин туман

помнит ли кровь ран?

 

Помнит лес ресниц,

как упал крест ниц.

Чей-то ждём визит,

свет дождём сквозит.

 

В складки грёз плаща

воду превращай.

 

Это был сон, чад…

 

 

* * *

 

Сны и виденья смешались с реальным

в мире, где дней и ночей маета.

Тщится назвать этот мир идеальным,

и как награда тщете – немота.

 

Умываясь светотенью,

пробуждается эфир,

и неясные виденья

наполняют этот мир…

Наваждение! Наваждение!

Сон иль пробуждение?..

 

Наст заскрипел, словно двери в бессмертье,

злая звезда уколола в висок.

Ты подошла и сказала: «Поверьте,

мир ваших слов – он не менее жесток».

 

В мешанину новостроек

дробный свет фальшивых звёзд,

душный смрад могил, помоек,

прорывается взахлёст…

Наваждение! Наваждение!

Сон иль пробуждение?..

 

Детерминант всех явлений, событий –

это не кий на бильярдном столе.

Повелевает не быть или быть им

соединенье в добре или зле.

 

Двух миров прикосновенье –

рук твоих – реальней всех

слов, желаний и явлений,

строек и библиотек.

Наваждение! Наваждение!

Сон иль пробуждение?..

 

Сны и виденья смешались с реальным

в мире, где дней и ночей маета.

Тщится назвать этот мир идеальным,

тщится назвать этот мир идеальным…

 

 

Утренняя песня

 

След на влажном песке...

Предрассветный мир тих и трезв.

Утро с болью в виске...

Так на прошлом мы ставим крест.

 

Ослепительней льда

и теплее <