Штучный груз: отправка и упаковка

 

Рано утром я ехал на автомобиле по Марселю, направляясь к вокзалу, и по мере того, как по пути мне попадались знакомые места, за ними новые, незнакомые, и другие, которые я лишь смутно мог припомнить, город у меня в руках становился книгой, в которую я спешил еще пару раз быстро заглянуть до того, как она – кто знает, надолго ли – скроется от моих глаз в ящике на складе.

 

Закрыто на реконструкцию!

 

Во сне я лишил себя жизни выстрелом из винтовки. Когда он прозвучал, я не сразу проснулся, но еще некоторое время смотрел на свой лежащий труп. И только потом проснулся.

 

«У Авгия». Автоматический ресторан

 

Вот сильнейшее возражение против образа жизни закоренелого холостяка: он принимает пищу в одиночестве. Еда в одиночку быстро делает человека жестким и грубым. Кто к ней привычен, должен, чтобы не опуститься, жить по-спартански. Отшельники – хотя бы только по этой причине – всегда довольствовались скудной пищей. Ведь только в компании еда обретает причитающееся ей по праву; она делится и распределяется, чтобы пойти впрок. Неважно кому: в былые времена и нищий при столе обогащал всякую трапезу. Все дело именно в делении и раздаче, а не в обходительности застольного разговора. Но с другой стороны удивительно то, что без вкушения пищи общительность становится критической. Гостеприимство нивелирует и связывает. Граф Сен-Жермен воздерживался от пищи перед полным яств столом и уже благодаря этому овладевал беседой. Но когда все уходят не поев, жди соперничества и ссор.

 

Лавка почтовых марок

 

Тому, кто просматривает кипу старых писем, одна-единственная марка на рваном конверте, давно вышедшая из обращения, часто говорит больше, чем дюжины прочитанных страниц. Порой обнаруживаешь их на открытках и не знаешь, сорвать ли марку или сохранить открытку как она есть, как лист какого-нибудь старого мастера, на лицевой и оборотной сторонах которого два разных, но равноценных рисунка. Бывает и так, что в кафе под стеклом лежат письма, на которых печать позора и которые выставлены на всеобщее обозрение. Или, быть может, они были отправлены в ссылку и должны из года в год томиться на стеклянном Сала-и-Гомесе[47]. Письма, долго не вскрывавшиеся, становятся в чем-то брутальными; лишенные наследства, они тайком и в злобе замышляют мщение за долгие дни страданий. Многие из них позже оказываются на витринах торговцев марками, заклейменные вдоль и поперек марками и почтовыми штемпелями.

 

Как известно, есть коллекционеры, имеющие дело лишь с гашеными марками, и нетрудно поверить, что они единственные, кто проник в тайну. Они держатся оккультного элемента марки – штемпеля. Ведь именно штемпель – ночная сторона марки. Есть штемпели праздничные, помещающие нимб вокруг головы королевы Виктории, есть и пророческие, на которых изображен Гумберт в венце мученика[48]. Но никакая садистская фантазия не может сравниться с тем черным делом, которое покрывает лица рубцами и оставляет в разломах целые континенты, подобно землетрясению. И извращенная радость от контраста между этим поруганным телом марки и ее белым кружевным тюлевым платьем: зубцовкой. Кто исследует штемпели, тот должен обладать, как детектив, приметами самых злостных почтовых отделений, как археолог – искусством опознавать каркасы самых непривычных топонимов и как каббалист – инвентарем дат на целое столетие.

 

Марки усеяны циферками, крохотными буквами, листочками и глазками. Они – графическая клеточная ткань. Все это роится и продолжает жить, даже будучи расчлененным, как низшие организмы. Потому из склеивания кусочков марок и получаются столь эффектные картины. На них, правда, жизнь всегда несет печать разложения как знак того, что она составлена из отмершего. Портреты на них и непристойные группы все сплошь из останков и кишат червями.

 

Быть может, в цветовой последовательности больших коллекций марок отражается свет какого-то иного солнца? Улавливали ли почтовые министерства Папской области или Эквадора лучи, которые нам, остальным, не известны? И почему нам не показывают марки с более благополучных планет? Тысячу градаций огненно-красного, обращающуюся на Венере, и четыре великих серых оттенка Марса, и бесчисленные марки Сатурна?

Страны и моря суть на марках лишь провинции, короли – лишь наймиты чисел, по своему произволению окрашивающих их в свой цвет. Альбомы почтовых марок – магические справочники: в них записаны числа монархов и дворцов, животных и аллегорий, государств. Движение почты покоится на их гармонии, подобно тому как движение планет покоится на гармонии небесных чисел.

 

Старые грошовые марки, показывающие в овале только одну или две большие цифры. Они выглядят как те первые фотографии, с которых сверху вниз смотрят на нас в черных лакированных рамках родственники, которых мы никогда не знали: обращенные в число двоюродные бабки или прародители. Турн-и-Таксис тоже ставит большие цифры на марках; они там подобны заколдованным числам таксометра. Никто не удивился бы, увидев однажды вечером, как сквозь них пробивается огонек свечи. Но есть и маленькие марки без зубцовки, без указания валюты и страны. В их плотной пряди заключено только одно число. Быть может, это и есть подлинные лотерейные билеты судьбы.

 

Шрифт на турецких пиастровых марках подобен прикрепленной наискось, чересчур пижонской, чересчур блестящей булавке на галстуке торговца-пройдохи из Константинополя, лишь наполовину ставшего европейцем. Они из породы почтовых парвеню, как и большие, дурно зазубренные, кричаще оформленные марки Никарагуа или Колумбии, словно рядящиеся под банкноты.

 

Марки дополнительных почтовых сборов суть духи среди почтовых марок. Они не меняются. Череда монархов и форм правления проходит мимо них бесследно, как мимо призраков.

 

Ребенок смотрит на далекую Ливию через перевернутый театральный бинокль: вот лежит она со своими пальмами, за узкой полоской моря, в точности как на марке. С Васко да Гама он оплывает треугольник, столь же равнобедренный, как надежда, цвета которого меняются вместе с погодой. Туристический буклет Мыса Доброй Надежды[49]. Когда он видит лебедя на австралийских марках, это всегда, даже на голубых, зеленых и коричневых, тот самый черный лебедь, обитающий только в Австралии и скользящий теперь по водам пруда, как по тишайшему океану.

 

Марки – это визитные карточки, которые великие государства оставляют в детской.

Ребенок, как Гулливер, посещает страны и народы своих почтовых марок. Географию и историю лилипутов, всю науку маленького народа со всеми ее числами и именами он постигает во сне. Он принимает участие в их делах, присутствует на их пурпурных народных собраниях, наблюдает за тем, как спускают на воду их кораблики, и празднует юбилеи с их коронованными особами, восседающими за ограждением.

 

Существует, как известно, язык почтовых марок, так же относящийся к языку цветов, как алфавит Морзе к письменному алфавиту. Но как долго будут еще цвести цветы меж телеграфных столбов? И разве великое искусство марок послевоенного времени, с их насыщенными цветами, – не зацвело ли оно уже осенними астрами и георгинами этой флоры? Штефан[50], немец и не случайно современник Жан-Поля, взрастил это семя на летней вершине девятнадцатого столетия. И двадцатого оно не переживет.

 

Si parla italiano [51]

 

Мучась острой болью, я сидел ночью на скамейке. Напротив меня на другую сели две девушки. Они, казалось, хотели обсудить что-то между собой и начали шептаться. Никого кроме меня поблизости не было, и я бы не понял их итальянского, сколь бы громко они ни говорили. Но этот неоправданный шепот на языке, мне недоступном, все не давал избавиться от чувства, будто на больное место накладывали холодную повязку.

 

Скорая техническая помощь

 

Нет ничего более убогого, чем истина, выраженная в той же форме, в какой она была помыслена. В таком случае ее запись не дотягивает даже до неудачной фотографии. К тому же истина – как ребенок, как женщина, которая нас не любит, – отказывается, когда мы уже забрались под черное сукно, сидеть смирно перед объективом письма и глядеть дружелюбно. Она хочет, чтобы ее резко, будто одним ударом, вырвали из состояния погруженности в себя, испугали – шумом ли, музыкой, криками о помощи. Кто взялся бы сосчитать сигналы тревоги, которыми оснащен внутренний мир истинного писателя? «Писать» и значит не что иное, как запускать эти сигналы. Тогда сладкая одалиска вскакивает, хватает первое, что попадется ей под руку в беспорядке своего будуара – нашего черепа – закутывается в него и, почти неузнаваемая, сбегает от нас к людям. Но сколь хорошего нрава должна она быть и сколь здорового сложения, чтобы вот так, скрытой, преследуемой и все же торжествующей, любезной, войти к ним.

 

Мелочная лавка

 

Цитаты в моей работе подобны разбойникам, что выскакивают на дорогу с оружием в руках и отнимают у праздного прохожего убежденность.

 

Убийство преступника может быть нравственным, оправдание этого убийства – никогда.

 

Господь заботится о нашей пище, а государство, ассистируя, – о том, чтобы нам ее вечно не хватало.

 

На лице у людей, бродящих по художественным галереям, написано плохо скрытое разочарование от того, что там висят всего лишь картины.

 

Налоговая консультация

 

Нет сомнений – существует тайная связь между мерой благ и мерой жизни, иначе говоря, между деньгами и временем. Чем более пустым оказывается время жизни, тем более хрупки, разнообразны, несовместимы ее отдельные моменты, тогда как существование выдающегося человека характеризуется большими периодами. Очень точно предложение Лихтенберга[52] – говорить об уменьшении времени вместо его укорачивания, он пишет: «Пара дюжин миллионов минут составляют жизнь длиной в сорок пять лет и еще немного сверху». Там, где деньги используются так, что в сравнении с ними дюжина миллионов единиц ничего не значит, там жизнь, чтобы она в сумме выглядела респектабельно, измеряется не в годах, а в секундах. И растрачивать ее будут соответственно, как пачку банкнот: Австрия по-прежнему пересчитывает все на кроны[53].

 

Деньги – как дождь. Погода сама по себе показатель состояния этого мира. Наслаждение безоблачно, ему плохая погода неведома. Грядет и безоблачная империя совершенных благ, на которую не будут падать деньги.

 

Следовало бы произвести описательный анализ банкнот. Получилась бы книга, и безграничная сила ее сатиры могла бы сравниться лишь с силой ее объективности. Ибо нигде более, чем в таких документах, капитализм не обнаруживал бы своей наивности, храня при этом священную серьезность. Игра невинных младенцев с цифрами, богини, которые держат скрижали с законом, здоровенные герои, возвращающие меч в ножны при виде денежных единиц, – все это самостоятельный мир – фасад преисподней. – Если бы Лихтенберг застал распространение бумажных денег, от него не ускользнула бы идея такого труда.

 

Защита прав неимущих

 

ИЗДАТЕЛЬ: Мои ожидания были обмануты самым постыдным образом. Ваши вещи не произвели на публику совершенно никакого впечатления; они не привлекают ни малейшего внимания. А я не поскупился на оформление. Потратился на рекламу. – Вам известно, сколь высоко я, как и раньше, ценю вас. Но вы не можете поставить мне в вину, что во мне теперь заговорила совесть коммерсанта. Как никто другой, я делаю для авторов, что могу. Но, в конце концов, мне нужно заботиться о жене и детях. Я, разумеется, не хочу сказать, что отношу на ваш счет убытки последних лет. Но горькое чувство разочарования останется. В данный момент я, к сожалению, больше никак не могу поддерживать вас.

АВТОР: Уважаемый, но почему вы стали издателем? Мы это сейчас выясним, но прежде позвольте мне сказать лишь одно: в вашем архиве я фигурирую как № 27. Вы издали пять моих книг; то есть вы пять раз ставили на 27. Я сожалею, что 27 не выпало. К тому же, вы поставили на меня сплитом. Только потому, что я нахожусь рядом с вашим счастливым числом 28. – Теперь вам известно, почему вы стали издателем. Вам следовало бы избрать такую же достойную профессию, как и у вашего господина отца. Но никто никогда не думает о завтрашнем дне – такова уж молодость. Потакайте и дальше своим привычкам. Но прекратите выдавать себя за честного коммерсанта. Не надо делать невинную мину, раз уж вы все проиграли; не надо рассказывать ни о вашем восьмичасовом рабочем дне, ни о ночи, в которой вы также не находите покоя. «Прежде всего, дитя мое, вот что: верным и честным ты будь!»[54] И не устраивайте сцен вашим номерам! А не то вас вышвырнут вон!