Бумага и канцелярские товары

 

КАРТА ФАРУС.[23] – Я знаю одну задумчивую особу. Там, где я привычно обнаруживаю имена своих поставщиков, место хранения документов, адреса моих друзей и знакомых, час свидания, у нее поселяются политические термины, партийные девизы, исповедальные формулы и приказы. Она живет в городе лозунгов и обитает в квартале верных клятве и побратавшихся вокабул, где каждый переулочек исповедует свой цвет, а на каждое слово эхом отзывается боевой клич.

 

НАБОР ЖЕЛАНИЙ.[24] – «И тростник творит добро – с ним весь мир прелестней. – Ты, тростник, мое перо, – Подари нас песней!»[25] – этот текст идет вслед за «Блаженным томлением», словно жемчужина, выпавшая из открытой раковины.

 

КАРМАННЫЙ КАЛЕНДАРЬ. – Мало что так характерно для северянина, как то, что, полюбив, он должен прежде всего и любой ценой побыть наедине с собой, самому вначале осмыслить свое чувство, насладиться им, а уж потом идти к женщине и открыться ей.

 

ПРЕСС-ПАПЬЕ. – Площадь согласия: обелиск. То, что было там захоронено четыре тысячи лет назад, стоит теперь в центре величайшей из всех площадей. Если бы это ему предрекли – какой был бы триумф для фараона! В центре первого царства западной культуры будет стоять памятник его господства. Но как в действительности выглядит эта слава? Никто из десятков тысяч, проходящих мимо, не останавливается; никто из тех десятков тысяч, кто останавливается, не может прочесть надпись. Вот так всякая слава выполняет обещанное, и ни один оракул не сравнится с нею в лукавстве. Ибо бессмертный подобен этому обелиску – он управляет духовным движением, окруженный его шумом, и никому нет пользы от захороненной в нем надписи.

 

Галантерейные товары

 

Неподражаемый язык черепа: абсолютную невыразительность – черную пустоту глазниц – он объединяет с самым диким выражением – оскалившимися рядами зубов.

 

Тому, кто ощущает себя брошенным, чтение приносит страдания: страница, которую он хочет перевернуть, уже разрезана, так что даже ей он больше не нужен.

 

Дары должны поражать – чтобы тот, кому их преподносят, содрогнулся.

 

Когда один почтенный, блестяще образованный и элегантный друг переслал мне свою новую книгу, я с удивлением обнаружил, что, намереваясь ее раскрыть, поправил галстук.

 

Кто следит за манерами, но не приемлет лжи, тот похож на человека, который хоть и одевается модно, но при этом гол как сокол.

 

Если бы чернила из-под пера текли с той же легкостью, с какой вьется дым сигареты, я оказался бы в Аркадии своего писательского ремесла.

 

Быть счастливым – значит уметь без страха заглянуть в себя.

 

Крупным планом

 

ЧИТАЮЩИЙ РЕБЕНОК. – Берешь книжку в школьной библиотеке. В младших классах книги распределяют. Только изредка осмеливаешься высказать свои пожелания. Часто видишь, как книги, которых так ревностно жаждал, попадают в чужие руки. Наконец ты получал свое. На неделю ты целиком подпадал под власть текста, стихия его охватывала тебя мягко, вкрадчиво, неотвратимо, окружала вплотную, как снежная пелена. Ты вступал туда с безграничным доверием. Тишина книги, манившей все дальше и дальше! Содержание было вовсе не так важно. Ибо ты читал ее еще в те времена, когда сам выдумывал для себя истории на ночь. Ребенок пытается найти их след, наполовину занесенный снегом. Читая, он зажимает уши; стол, на котором лежит его книга, слишком высок, рука постоянно придерживает страницу. Ему пока трудно разглядеть приключения героя за мельтешением букв, как трудно распознать человеческую фигуру и послание за завесой метели. Он дышит воздухом событий, и дыхание героев овевает его. Он гораздо ближе к персонажам, чем взрослый. Он неимоверно захвачен происходящим и сказанным, и когда встает из-за стола, целиком покрыт прочитанным, как снегом.

 

ОПОЗДАВШИЙ РЕБЕНОК. – Кажется, что даже часы на школьном дворе сломались по его вине. Они показывают: «Опоздал». В коридор, по которому он крадется, из дверей классных комнат, доносится бормотание – ведутся тайные переговоры. Учитель и ученик за этими дверями – заодно. Или же все тихо, как будто кого-то ждут. Он неслышно дотрагивается до ручки двери. Место, где он стоит, залито солнечным светом. Тут он, осквернив ясный день, открывает дверь. Он слышит голос учителя, грохочущий, как мельничное колесо. Он вот-вот угодит в жернова. Голос грохочет дальше в том же ритме, но работники теперь сваливают все на новичка; в его сторону летят десять, двадцать тяжелых мешков, ему приходится тащить их до парты. Каждая нитка его пальтишка покрыта белой пылью. Каждый его шаг гулко раздается, словно шаги проклятой души в полночь, и никто его не видит. Сев за парту, он тихо трудится вместе со всеми, пока не прозвенит звонок. Но нет ему в том благодати.

 

РЕБЕНОК, ВОРУЮЩИЙ СЛАДОСТИ. – Его рука пробирается в щель едва приоткрытого буфета, как влюбленный в ночи. Освоившись в темноте, она нащупывает сахар или миндаль, изюм или варенье. И как любовник обнимает девушку перед поцелуем, так и у руки свидание с ними происходит прежде, чем рот отведает их сладости. И мед, и горстки изюма, даже рис сами ластятся к руке и отдаются ей! Сколько страсти в этой встрече двоих, ускользнувших наконец от ложки. Благодарно и необузданно, как та, кого похитили из родительского дома, клубничное варенье без булочки отдается лакомке, словно под открытым небом, и даже масло отвечает нежностью на дерзость поклонника, вторгшегося в девичью спальню. Рука, этот юный Дон Жуан, вскоре уже проникла во все каморки и чуланы, за нею все осыпается и рушится – девственность, восстанавливающаяся безропотно.

 

РЕБЕНОК, КАТАЮЩИЙСЯ НА КАРУСЕЛИ. – Платформа с послушными зверями вращается невысоко над землей. На этой высоте приятнее всего мечтать о полете. Начинается музыка, и ребенка резким движением уносит прочь от матери. Сначала ему страшно покидать мать. Но потом он замечает, насколько уверен в себе. Он восседает на троне, как непоколебимый владыка своего собственного мира. Вокруг стоят в почетном карауле деревья и туземцы. Тут на востоке вновь появляется мать. Затем из джунглей выступает верхушка дерева, какой видел ее ребенок тысячи лет назад, какой видит впервые сейчас, на карусели. Его зверь предан ему – как безмолвный Арион, ребенок уплывает на своей безмолвной рыбе, деревянный бык-Зевс похищает его, словно беспорочную Европу. Вечное возвращение всех вещей давно стало истиной, известной даже детям, а жизнь – старым, как мир, опьянением властью, где инсигнии владыки – громыхающий оркестрион в центре карусели. Музыка замедляется, пространство начинает заикаться, и деревья приходят в себя. Карусель становится ненадежной опорой. И появляется мать, как глубоко забитая свая, на которую ребенок, пристающий к берегу, набрасывает швартовый своего взгляда.

 

НЕРЯШЛИВЫЙ РЕБЕНОК. – С каждого найденного камня, с каждого сорванного цветка, с каждой пойманной бабочки начинается у него коллекция, и вообще все, чем он владеет, составляет для него одну-единственную коллекцию. Эта страсть у него являет свое истинное лицо, строгий индейский взгляд, чье пламя горит в глазах и у антикваров, исследователей, библиофилов, но уже замутнено и напоминает манию. Едва только ребенок появляется на свет, он становится охотником. Он охотится на духов, чьи следы чует в вещах; между духами и вещами проходят его годы, и за это время в его поле зрения не появляется ни одного человека. Он как во сне – не знает постоянства; он думает, что все само случается с ним, попадается ему на глаза, с ним сталкивается. Годы его кочевий – часы в лесу грез. Оттуда он притаскивает добычу домой, чтобы ее очистить, привязать, расколдовать. Его ящики должны стать арсеналом и зверинцем, музеем криминалистики и криптой. «Убраться» – значило бы уничтожить строение, забитое колючими каштанами – палицами, фольгой от конфет – залежами серебра, строительными кубиками – гробами, кактусами – тотемными столбами и медными монетками – щитами. Ребенок уже давно помогает матери складывать белье в шкаф, отцу – в библиотеке, тогда как в своих собственных владениях он до сих пор непостоянный, неполноправный гость.

 

СПРЯТАВШИЙСЯ РЕБЕНОК. – Он уже знает все потайные места в квартире и возвращается туда, как в дом, где можно быть уверенным, что все останется на прежнем месте. Сердце у него колотится, он задерживает дыхание. Здесь он включен в мир материи. Он видит его с необычайной отчетливостью, безмолвно сближается с ним. Так висельнику становится понятно, что такое веревка и дерево, только в момент казни. Ребенок, стоящий за занавеской, сам становится чем-то колеблющимся и белым, становится призраком. Обеденный стол, под которым он затаился, превращает его в деревянного идола в храме, где резные ножки – это колонны. А за дверью он сам – дверь, он сросся с нею, как с тяжелой маской жреца и мага, и заколдует всех, кто войдет, ничего не подозревая. Любой ценой, но он должен остаться незамеченным. Когда он корчит рожи, ему говорят, что стоит лишь часам пробить, и он навсегда таким останется. Укрывшись, он чувствует истину, заключенную в этой фразе. Тот, кто его обнаружит, может заставить его идолом застыть под столом, призраком вплестись в ткань занавески, на всю жизнь остаться в плену у тяжелой двери. Поэтому когда ищущий его ловит, он с громким криком изгоняет из себя демона, заколдовавшего его так, чтобы не нашли. Он даже не дожидается этого мига, а предваряет его криком освобождения. Поэтому он неустанно борется с демоном. В этой борьбе квартира – арсенал масок. Но раз в год в таинственных местах, в ее пустых глазницах, в застывшем рту, лежат подарки. Магический опыт становится наукой. Ребенок, как ее инженер, расколдовывает мрачную квартиру родителей и ищет пасхальные яйца.

 

Антиквариат

 

МЕДАЛЬОН. – Во всем, что обоснованно называют прекрасным, парадоксальна уже его явленность.

 

МОЛИТВЕННЫЙ БАРАБАН. – Лишь картина, зримо присутствующая в воображении, может питать волю. Слова же способны разве что воспламенить ее, оставив медленно догорать. Без точного образного представления – никакой здоровой воли. Без иннервации – никакого представления. А тончайший ее регулятор – дыхание. Порядок формул – канон этого дыхания. Отсюда практика йогов, занятых дыхательной медитацией над священными слогами. Отсюда их могущество.

 

СТАРИННАЯ ЛОЖКА. – Единственное, что недоступно величайшим эпическим поэтам, – они не умеют кормить своих героев.

 

СТАРАЯ ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ КАРТА. – Большинство ищет в любви вечную родину. Другие, впрочем, очень немногие, – вечное странствие. Эти последние – меланхолики, вынужденные потому избегать прикосновения к родной земле. Они ищут того, кто избавил бы их от тоскливой родины. Ему они будут хранить верность. Средневековым компендиумам известна тяга этой породы людей к дальним странствиям.

 

ВЕЕР. – Возможен такой опыт: когда любишь кого-то, настолько сильно занят им, что едва ли не в каждой книге видишь его портрет. Он даже играет и за черных, и за белых. В рассказах, романах и новеллах он встречается во все новых превращениях. И отсюда следует: фантазия – это дар интерполяции в бесконечно малом, способность для всякой интенсивности как экстенсивного отыскивать избыточную насыщенность, одним словом, воспринимать каждый образ как сложенный веер, который, только раскрываясь, переводит дух и в каждой новой плоскости обнаруживает в себе черты любимого человека.

 

РЕЛЬЕФ. – Мы рядом с любимой женщиной, беседуем с нею. Затем, спустя недели или месяцы, в разлуке с ней, вспоминаем, о чем тогда шла речь. И вот предмет разговора оказывается банальным, вульгарным, поверхностным, и мы понимаем: лишь она, та, что любовно склонилась над ним, отбрасывала на него тень, прикрывала его, чтобы в каждой складке, в каждом уголке, словно рельеф, жила мысль. Если же мы остаемся одни, как теперь, то в свете нашего познания она предстает плоской, и нет ей ни тени, ни утешения.

 

ТОРС. – Лишь тот, кто привык относиться к собственному прошлому как к отродью, порожденному нуждой и бедствиями, способен в любой момент извлечь из него самое ценное. Ибо прожитое можно в лучшем случае сравнить с прекрасной статуей, которая потеряла при перевозке все члены и теперь представляет собой не более чем ценный блок, из которого ему надлежит высечь облик будущего.

 

Часы и ювелирные изделия

 

Тот, кто встречает рассвет бодрствуя, одетым, например в пути, днем обретает перед остальными суверенный облик, будто незримо коронован; а кого рассвет настиг за работой, тот к полудню чувствует себя так, будто стяжал корону сам.

 

Над героями романа, отмеряя время их жизни, как часы, на которых вовсю мчатся секунды, довлеют номера страниц. Кто из читателей хотя бы раз не устремлял на них беглый, боязливый взгляд?

 

Мне снилось, что я, новоиспеченный приват-доцент, иду и беседую на профессиональные темы с Рёте по просторным помещениям музея, которым он заведует.[26] Пока он в соседнем помещении беседует с кем-то из сотрудников, я подхожу к витрине. В ней, помимо других, видимо, более мелких предметов, стоит металлический или эмалированный, тускло отражающий свет бюст женщины почти в натуральную величину, чем-то напоминающий Леонардову Флору из Берлинского музея[27]. Рот у этой золотой головы раскрыт, и поверх зубов нижней челюсти через выверенные промежутки разложены украшения, часть которых свисает изо рта. Я ничуть не усомнился в том, что это часы. (Мотивы сна: краска стыда[28]; утренний час дарит золотом нас[29]; «La tête, avec l'amas de sa crinière sombre / Et de ses bijoux précieux, / Sur la table de nuit, comme une renoncule, Repose», Бодлер.[30])

 

Дуговая лампа [31]

 

Лишь тот знает человека, кто безнадежно его любит.[32]

 

Лоджия

 

ГЕРАНЬ. – Двое влюбленных питают самую нежную привязанность к именам друг друга.

 

КАРТЕЗИАНСКАЯ ГВОЗДИКА. – Любимый человек всегда кажется любящему одиноким.

 

АСФОДЕЛЬ. – За тем, кого любят, смыкается пропасть как рода, так и семьи.

 

ЦВЕТОК КАКТУСА. – Истинно любящий радуется, когда любимый человек в споре оказывается неправ.

 

НЕЗАБУДКА. – В памяти любимый человек всегда выглядит уменьшенным.

 

ДЕКОРАТИВНОЕ ЛИСТВЕННОЕ РАСТЕНИЕ. – Как только что-то мешает влюбленным соединиться, тотчас же появляются фантазии о безмятежной совместной жизни в старости.

 

Бюро находок

 

УТЕРЯНО. – Беспримерность и неповторимость самого первого впечатления от города или деревни на фоне окружающего пейзажа заключается в том, что даже с самого близкого расстояния в нем проглядывает даль. Обыкновение еще не сделало свое дело. Как только мы начинаем осваиваться на новом месте, пейзаж тут же исчезает, словно фасад дома, в который мы заходим. Он еще не получил перевес в результате постоянного, вошедшего в привычку изучения. Как только мы начинаем ориентироваться на местности, самый первый ее образ никогда больше не воспроизводится.

 

НАЙДЕНО. – Синяя даль, не боящаяся близости и, опять же, не растворяющаяся, как близко бы ты ни подошел, не простирающаяся перед тобой тяжеловесно и надменно, но лишь возвышающаяся все более замкнуто и грозно – это нарисованная даль кулисы. Именно в этом заключается неповторимая особенность сценических декораций.