Лето семь тысяч сто пятьдесят восьмое

Всеми свирепыми морями в немерные погоды

 

Промышляли рыбу и зверя, пенеженя да пустоозерец научили нас. Так сыто на Руси не ели, мяса ели вдоволь не надо и хлеба.

Двадцать пять дней и двадцать пять ночей жила ночь – прорвалось‑таки солнышко.

На весну паки поехали впредь. О Петрове дни вышли в усть‑море и мимо заворота на восток, а за ним льды наморозило до облак и белые громады блистают, путь загражден.

Воды морские закаменели, горы ледяные зело высокие, яко стена, стоят, и поглядеть – заломя голову. Наверху их полатки и повалуши, врата и столпы, ограда ледяная и дворы, – все богоделанное без рук человеческих.

В горах тех обретаются зайцы морские, моржи; в них же витают гуси и утицы, перие красное. Тамо же лебеди, измененное против русских птиц имеют перие. Тамо же птицы бесперые, шерстью одетые, без крыл, руки без пальцев имеют и ходят переваливаясь, яко богатые людие. И бабы, и гаги, и иные дикие – многое множество, скажу базар – птицы разные. На тех же горах гуляют звери дикие: медведи белые, и волки, и песцы – воочию нашу, – а взять нельзя!

Астраханец Миколай Шелоховский сказал: «Двадцать тысяч верст и больши волочился по Руси, а не видал таких нигде».

На те горы выбивала нас нужда со зверями и со птицами витать.

Стояли с неделю, смотрели на те безмерные льды. Погода окинула на море. Затрещала стена перед ними и расступилася от облак до самого моря сюду и сюду, в щели видно синее чистое море.

Парус ростеня и гребми поспешили, подошли близко. О, чюдо! Белые горы полегли перед ними, стены и повалуши, столпы и ограда пали и накрыли большое чистое море. В щелях остались разводья, и в них вошли кочи.

Побежали резвым ходом день и бежали сутки с великою нужею промежи льды‑ж, и не видели чистой воды. Лед на восток и на запад, и паки снидеся: гора великая льду стала.

Многое претерпели…

(Пропуск, бересты разрушились.)

А зимовали на Таймырском берегу.

Астраханец Миколай Шелоховский перецынжал. По весне кормили его жирной рыбкой, и поправился.

 

ЛЕТО ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТОЕ

 

О другом лете…

(Пропуск, бересты разрушились.)

Паки пробивались сквозь льды. На долгую ночь пришли к устью великой реки. А имяни той реки и по которому языку зовут, не знали.

Зашли вверх, яко по морской губе, другой берег не видно, а вода пресная.

Кочи завели в малую речку, спрятали.

Осыпали себя снегом: струбы в земле, а сверху и около нагребли снегу.

Тоёземцы нартами на оленях приблизились, нашли‑таки.

Одеты тако: на теле лисьи дахы, шерстью наверх, шитые серебром с боков и на спине, с оторочью выдрою, торбоганом, рысью, и узоры на спине речным бобром. На голове колпаки соболиные, с черными беличьими хвостами, на лбу серебряная тусахта, по‑ихнему. Другие победней одеты. Зовутся саха, думаю, турецкого они кореня. На самоядь похожи, а не страшные. Их убивать не стали, а живыми не отпустили того ради, не привели бы сородичей многих для драки. В распутицу отослали миром.

 

ЛЕТО ШЕСТИДЕСЯТОЕ

 

Кочи починя и паруса искропав, – бабье сарафанишко и кое‑што – с малым льдом пошли вниз.

Ано и к усть‑морю не допустило.

Все лето стояли ветры противные и до заморозу. Бабы поплакали: на ветер живот не напасешься. У мужиков прошали: здесь останемся жить. А мужики: «Государевы здесь догонят скоро».

На великой реке взял замороз, и в устье зимовали.

Паки приходили летошные сахалары и привели сородичи миром, дратца не умышляли, помнили добро. Торговать стали, наши у них рухлишка накупили, да и отпустили их.

 

ЛЕТО ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВОЕ

 

На другой год выплыв к усть‑морю, стояли четыре недели за ветры с моря к земле прижимные. Наловили рыбку и насолили.

Посем бежали морем, прибежали к Омолоеве губе и вмерзли. А выдернуло с тем льдом из Омолоевой губы отдирным ветром и носило морем восемь дней. Один коч поломало. Принесло их к острову поблизку от великой реки, где кочуют сахалары. У острова стояли шесть дней.

Два дня просекались и не увидели воды. Опять потянули отдёрные ветры, показалось, отнесло от земли прочь и носило четыре дня, и лед вперед не пропустил.

Токмо увидели воду назад и с великою нужею выбивались и просекались назад день, и от того льду бежали назад к великой реке сахаларской.

Опять возговорили: «Доколе же пойдем? Покуда хлеб съедим? Покуда кочи потопятся?» – «Покуда хватит сил», – сказал Вторай Тарутин.

И увидели у реки Улахан‑юрях устья: стоят кочи.

В такой беде, горемычные, наехали русских людей! Споначалу обрадовались, а ближе подойти боятся, бедные, служилых людей государевых. Увидели по берегу сети, а промышленников не видно – попрятались, тоже испугались, сердешные.

Присмотрелись и выскочили, Агеюшко с товарищи. Рады, миленькие, плачут, глядя на нас, а мы на них. И детишек наших, с кочей ухватя, далече унесли бабы ихние, надавали пищи.

Агеюшко Мелентиев Прозвиков рассказал, убежали из устья Двины в 58 году. Забежали подальше Оби, зашли в устье большой реки, а его занесло из моря льдом, лед давной ни о которую пору не изводитца, в толщину сажень тридцать и больши. Зовется река Ени‑су, а иные зовут Иоандеси, и первое по‑татарски Новая река, а второе по‑тунгусски Большая река, на той реке зимовали. Вдругое зимовали на Таймырском берегу, и в три лета милостивым морем прошли до усть‑реки большой сахаларской, окрестили Леной рекой.

Отсюда Лев Меншик и Агей с товарищи, восемь кочей вместе, побежали Омолоеву губу, и как перебежали к усть‑протоке, со всех кочей заедино стали просекаться и пробиваться к земли. Шли своею силою сутки по заледью возле земли, и в протоке паки встретили русских людей! И опять не знали, радоваться ли, горевать ли. А привелось горевать.

Те люди были не ружейны, без луки, худы и драны, иных и ноги босы. Видно, скитающеся по горам и по камению острому, сами горе мычут.

Ослабли. Плачут и говорят. Ныне назад возвратилися с собачьей реки Индигирки. Одва с голоду добрели, а еще домечаются идти на Лену. А в пятьдесят четвертом году, – еще за год до нас, слушайте, – бежали от всякие тяготы. Всеми же свирепыми морями пробежали великое и дальнее расстояние, в немерные погоды запасы выметали вон, и все розмыло до крохи. Через самые непроходимые злые места пробились до Индигирки реки, ее же клянут собачьей рекой за то, что иноземцев много юкагирей.

Плачутся: наскочили человек пятьсот, сбруйны и лучны, разноружейны, с пальмами острыми, дерутся сильно и в драке страха не ведают, а сами‑де с шитыми рожами, на вид дикообразны, очима грозны и криком свирепы, обычаем грубы.

От них бежали с одною душою. Руки и ноги ознобили. По болотам скитаяся и по лесу, траву и коренья копали, и сосну огрызали. Иное от волков пораженных зверей кости находили – и что у волка‑де осталось, то мы глодали, говорят. И голод измял их.

А вы куда устремляетесь? Повертайтеся назад!

Постели и ременье, испод лыж камасы и собак, и мертвых людей, друг друга ели. И ныне‑су, перед вами от глада исчезаем.

Вторай Тарутин, то слыша и увидя, что наши закручинились зело, сказал: «Кто хочет назад идти, бог дал товарищи. А кто с нами, тому потянули ветры пособные. Спытаем тех юкагирей».

Пособным ветром пробежали устье Янское, а льдом задавило – пробивались подле земли многое время. Августа 29‑го число, – я‑су дни мерял, – за Святым носом в Хромой губе и в море далече льды стояли большие, и между больших учали быть ночемержи, льды тонкие, что успели в ночь намерзнуть.

У многих кочей тем тонким льдом прутья и нашвы испротерло.

Пристигла ночная пора, стало быть темно, и наутрие море стало, замерзло.

Кочи остались на простой воде, вместе. Глубины было с сажень, от земли недалече.

В три дня лед почал быть толщиною на ладонь. Надо бы волочиться нартами, да в Семен день, волею божьего, потянули ветры отдерные от земли в море – и к земли прихватиться нельзя было.

Относило пятеры сутки. Посем море стало и замерзло одною ночью.

На третий день почал лед человека вздымать…

(Пропуск.)

Домечались они земли под летом.

Тут же Агей Мелентиев послал человека: мужика того не любил Агеюшко.

Три человека с утра день до вечера ходили под лето, а земли впрям не нашли…

(Пропуск.)

Тот лед толщиною был пол‑аршина.

В третий раз послали проведывать земли впрям. Послали со всех кочей двух человек – сверх одного человека, который не возвратился…

(Пропуск.)

…положа на нарты свой борошнишко, почали ясти в казенках, за последний раз со столов.

Волею божею, грех ради наших…

(Пропуск.)

И на Индигирке реке собрание стояло юкагирей: ждали наших побить…

Увидели наши юкагирей издалече, а делать нечего, надо к ним идти.

Смело подходили, якобы почестные гости званые ано сваты желанные инодальние!.. А видят себя в иноземских руках. Из колчан стрелу не вынули, луки за плечо.

Юкагири с луками обскочили их.

Наши кинули копье на землю, обниматься с ними стали и говорят: «Христос с нами, а с вами той же!»

И юкагири до наших добры стали, и жены своя к женам нашим привели. Жены наши также с ними лицемерятся, как в мире лесть совершается. И бабы удобрилися. И мы‑то уже знаем: как бабы добры бывают, так и всё бывает добро.

Спрятали юкагири луки и стрелы своя, торговать с нашими стали, да и отъехали вовсе, оставили место нам жить. Мы и назвали его «Русское жило».

Жены огляделись – начали плакать. Видят: земля с водой перемешана божьим попущеньем. При самом сотворении бог попустился этой земли, не стал отделять воду, и вода не вся собралась в свои места, и суша на Индигирке явилась не вся сухая. Хлеба на ней не будет. Русскому хлебу и зябко здесь, не возрастет. Чем будем жить?

 

 

[1]  Надвиг – смещение пластов земной коры, при котором более древние слои оказываются выше, над младшими. Другое название надвига – шарьяж.

 

[2]  Вожи – от глагола «водить»: лоцманы, проводники, предводители. В данном случае – лоцманы.

 

[3] Орфография здесь и дальше в некоторых местах дается по документам того времени, к которому относятся легенды, рассказываемые Николаем Ивановичем.

 

[4]  Линная – то есть линяет подобно зверю, сменяющему шерсть по сезону.

 

[5]  Нужно… – Словарь Даля посвящает три столбца этому слову. Деду вовсе не «надо» помирать – ему принуждение, и тяжко терпеть эту нудь.

 

[6]  Неудобно – для властей: невыгодно и наперекор властям.

 

[7]  Живот – домашние животные, скотина.

 

[8]  Шелепуга (шелеп + пуга) – пастуший длинный кнут, дающий очень громкий, пугающий, как выстрел, звук.

 

[9] Роман Жюля Верна «Завещание чудака».

 

[10] Старые этнографы называли эвенков «французами Сибири».

 

[11]  Камеральная – кабинетная, лабораторная обработка материалов, в противоположность полевой – в условиях экспедиции.

 

[12]  Щеками на сибирских реках называют отвесные скалы на берегах.

 

[13]  Органогенный – органического происхождения, то есть из остатков растений и животных.

 

[14] 7157 – 1649 год нашей эры.