Экспедицию финансирует Черендей

 

Ровно напряженный, нарастающий шум предупредил о приближении переката.

Стали видны в неокрепшей темноте белые хлопья пены, взлетающие над камнями. Река опять вскипела по всей ширине, от крутой осыпи слева до отмели справа, и вся была непроходима. В узкое горло у самой отмели устремлялся наибольший поток воды, но он не успевал протащить уволоченные валуны. Они сталкивались в двухметровом горле и громоздились. Полная‑река со взбега взбиралась на них и переваливалась. В реке стоял желвак воды, в котором каждая капля мчалась пулей.

Пятнадцать человек впотьмах разобрали каменный остов желвака. Они сдвинули наиболее тяжелые камни, приподняли их слегами, обвязали канатами и растащили упряжками из двух и трех лошадей. Очередная лодка ждала под порогом. Ее лошади уже заведены были наверх и по команде: «Пошли!» – нерешительно ступали в верхнем плесу, и лодка проходила в горле реки.

Очередная лодка останавливалась под порогом, потому что река успела завалить горловину, но еще не полностью, и люди опять спешили развалить ее постройку.

В половине ночи лодочный флот собрался в протоке за островом против урочища Повешенного Зайца.

Поход был окончен. Усталость была слишком велика, сил не осталось даже для радости. Но можно было уснуть, не думая об очень скором пробуждении; не думая и о том, чтобы выспаться.

Еще затемно Алексей Никифорович и трое охотников ушли в тайгу.

Утром рабочие расчистили площадку на правом берегу. Под стройными, высокими лиственницами электрики и магнитчики разложили свои ящички и чемоданы на свежих пнях, строго по прямой линии, и объявили о закладке проспекта Геофизиков. Над ящиками они возвели зеленые шалаши, как в смешном игровом детстве.

Геологи выбрали для своего лагеря «хорошо обнаженное» место – там, где берег уже склонялся к воде, и расставили четыре шалаша без всякого интереса к геометрическому порядку, – как на одну ночь, в соответствии с более подвижными привычками своей профессии.

Проспект Геофизиков, заложенный час назад, уже был достроен, когда мощный голос, неслыханный в тайге на Полной, сказал:

– Товарищи радиослушатели! Сейчас шесть часов пятьдесят восемь минут по московскому времени. Проверьте ваши часы!

И неслыханно громкое тиканье часов из неведомого подвала где‑то в районе улицы Рочдельских Пионеров в Москве потрясло колхозников «Луча», и голос послабее сказал в том же радиотоне:

– Товарищи электрики! Начните работу, времени осталось мало, завтрак через час!

Шестерых рабочих Василий отрядил на строительство битумной лаборатории. Он объявил эту стройку ударной, и до завтрака молодые колхозники сумели подвести ее под крутоверхую крышу. Они достигли этого самым простым и смелым способом: начали с кровли. Настелили ее шатром из широких полос коры, укрепили крышу меж четырех лиственниц – и здание было закончено без стен и фундамента. Но еще не было и кровли, а уже установлен был аппарат Сокслета… нельзя сказать «под крышей», но можно ли сказать – «внутри здания»? Зырянов ни на минуту не испытал этих словесных затруднений: важно было, что лаборатория готова. Он торопился заложить анализ, чтобы получить его до наступления холодов…

Колхозники воткнули топоры и с кроткой бранью бережно уселись на свежесрубленных скамьях у душистых смолистых столов. Другие взяли миски в руки и ели стоя, не отвечая на ехидные приглашения сесть.

Москвичи оставили раскрытые ящички и вынутый из чехлов инструмент и подошли к столам, деликатно ступая в полуботинках без подметок по колючим иглам и щепкам.

Дружные геофизики за столом разбились на две партии и тоже приняли участие в бессердечной дискуссии между теми, кто еще не вынужден был стоять, и теми, кто уже не мог сидеть. Все посильно острили за неимением более действенных средств против злого фурункулеза.

Колхозники из «Луча» особенно забавлялись тем, что Москва, слышь, глаза еще продирает! Уже солнце за полдень покатилось, а из Москвы объявили время – семь часов утра! Да еще: проверьте часы!..

– Чистые дикари! – сказал бородатый колхозник, ругая своих. – Таежное зверье, одно слово. До Москвы‑то не близко. Пока вы тут на солнышко зубы скалите, задерживаете, а в Москве‑то дожидаются от вас его.

– Неужто и солнце не скоро добежит?

– До Москвы?.. Человеку шесть месяцев по земле, а солнцу по небу шесть часов шагать отсюда, – сказал бородатый и посмотрел гордо на москвичей: и мы, мол, знаем кое‑что.

Василий подошел в носках, увенчанный чирьями по лбу, как и подобало главе чирейного царства за тридевять земель, в шести часах солнечного пути от Москвы.

Начальник остановился у стола, опустив плечи, и взял кончиками пальцев миску и ложку. На кончиках пальцев у него не было нарывов. Среди веселого общего чавканья один из колхозников приветствовал его:

– Ах, здравствуйте, Василий Игнатьевич, мы рады вас видеть! Вы цветете, как майская розочка!

Этот голос недавней ночью уговаривал жену поберечь себя. Василий узнал неизвестного колхозника и рассмеялся.

– На всех веточках по цветочку, – продолжал колхозник развивать свою мысль.

Василий ходил с миской от стола к столу. И как будто никто не видел начальника экспедиции всю дорогу: каждый приглядывался и удовлетворенно убеждался, что начальник выглядит хуже его; утешался в своих страданиях и великодушно жалел Зырянова.

Освободившиеся колхозники‑проводники ушли с лошадьми и лодками в Черендей и домой – в свой «Луч».

Часть продовольствия, взятого из Черендея, съедена была в пути. Следовало спустить лодки за новым запасом. То есть следовало искать Меншикова и деньги. Меншиков не ответил ни на одну из телеграмм, посланных вверх по Лене. Черендейские организации не в состоянии были добавить что‑либо к тому, что уже дали для экспедиции. Но Василий не поехал. Он свалился, успев дать указания для инструментальной съемки.

Через десять дней Василий поднялся, еще очень слабый, наметил точку для бурения по результатам инструментальной съемки и велел очистить площадку, строить вышку и зимний дом для жилья, способный сохранить тепло при шестидесятиградусном морозе.

Он испугался своей слабости. На сколько времени еще затянется болезнь? Продовольствие было на исходе. Василий сел в берестяночку и пустился вниз по реке.

На второй день к вечеру он вышел на берег в Черендее. Никаких телеграмм на почте не было. Москва тоже не отвечала. Но что самое удивительное – никаких слухов не было об экспедиции, ведомой Меншиковым.

Еще сто слов начальнику Главзолота по телеграфу – и напрасное ожидание ответа.

Василий пришел в контору эвенкийской кооперации и сел мрачный, не поздоровался. Григорий Иванович тревожно взглянул на него и вышел за дверь. Он вошел в почтово‑телеграфное отделение, рядом с базой, и поманил телеграфиста Илью.

– Зырянов что‑нибудь получил?

– Ни одного слова, – шепотом ответил Илья.

Григорий Иванович вздохнул и пошел на базу, через час вернулся в контору. Зырянов сидел по‑прежнему неподвижный, задумавшийся. Григорий Иванович сказал хмуро:

– Велел снести на берег продукцию завтра утром. На двенадцать тысяч. Коровка молодая пасется у меня на том берегу… Возьмешь ее.

Василий молча схватил его за руку.

– Возьмешь меня на урочище Повешенного Зайца, если не посадят, а только выгонят отсюда? На что‑нибудь я пригожусь.

– Ты будешь работать в эвенкийской кооперации, как работал!

– Но будет ли нефть?

– Будет! – Василий выбежал из конторы.

Теперь, окрыленный, он поспешил на базу Золотопродснаба. Если бедная эвенкийская кооперация рискнула еще наскрести на двенадцать тысяч, то сочувствия Золотопродснаба должно хватить на двадцать тысяч по крайней мере.

Директор базы не решился увеличить кредит без совещания с партийной организацией. На собрании он сказал:

– Коль скоро экспедиция организована по приказу Главзолота, как будто бы ясно, что мы должны ее снабжать.

С этим все согласились, и директор отпустил продовольствия на двадцать пять тысяч рублей. Зырянов ничуть не удивился, что люди согласились остаться сами без продовольствия. Почему они должны быть хуже меня? Почему кембрийская нефть – не их дело?

Задолженность Зырянова Черендею достигла ста пятидесяти тысяч.

Утром он переправился через Лену и навьючил весь груз на оленей. Проводники из колхоза привели вместе с оленями Григория‑Иванычеву корову.

Караван подвигался медленно. Василий принужден был сопровождать его для охраны.

Коровку он решил держать на подножном корму до осени, а там, если тяжело будет, прирезать. Кусок свежего мяса может спасти людей зимой.

В приезд экспедиции или присылку денег он больше не верил.

 

Глава 16

САМЫЙ ТЯЖКИЙ ДЕНЬ

 

Весь август продолжались работы по возведению вышки. Ее основание встроено было в жилой дом, для того чтобы возможно было бурить всю зиму.

Василий проводил дни в геологических маршрутах. Он возвращался в поздних сумерках. В лагере уже готовились спать.

Но однажды, возвращаясь лодкой с Петровым, он услышал крики и песни; сразу несколько разных песен.

Василий быстро подогнал к острову. На урочище Повешенного Зайца не было ни одной бутылки вина, кроме того спирта, что в аптечке. И, однако, не могло быть сомнения: случилось нечто неправдоподобное или непредвиденное.

Из тени лиственниц на проспекте Геофизиков выступил Сережа. Он сказал виноватым голосом:

– Приехал Меншиков.

«Он привез станок?» – рванулся было вопрос и остался на языке: Меншиков не мог и никто в Черендее не мог поднять станок через пороги Полной.

– Что он привез? – тихо спросил Василий.

– Вино, – ответил Сережа совсем тихо, – а закуска наша.

– Чем же закусили? – горько спросил Василий.

– Коровкой закусили. Он приказал зарезать.

Они прошли мимо поющих людей к большой палатке, появившейся на проспекте Геофизиков. Василий откинул брезент. Сережа увидел бутылку на столе. Меншиков закусывал. Это был не очень крупный мужчина, но круглый в груди, как бочонок. Его заместитель и его бухгалтер сидели справа и слева, а Меншиков раскинул локти во всю длину стола.

Василий опустил брезент за собой. Сережа остался снаружи.

– А‑а, Зырянов! – пророкотал Меншиков.

И у Сережи сжались кулаки: человек этот разговаривал с какой‑то оскорбляющей благорасположенностью.

– Руку не хочешь подать? – услышал Сережа органный бас Меншикова. – За что это?

К палатке стали подходить рабочие, подошел Петров. Подошли электрики.

– Где станок? – спросил в палатке Зырянов.

Слышно было, как жевали и чавкали три рта.

– Коровку доедают, – сказал колхозник у палатки.

– Деньги вы привезли? – спросил спокойный голос Зырянова.

Ответом было чавканье в три рта.

– Выходит, мы выпили на эти деньги? – с удивлением сказал плотник из «Луча».

– Долежите, что у вас тут сделано, – сказал Меншиков и чавкал.

Весь лагерь прислушивался к беседе в палатке, и пьяная гармоника примолкла. Зырянов, наверно, услышал эту человеческую тишину и сказал громко, для всех:

– Экспедиция терпела ужасные мучения целое лето из‑за того, что вы оставили ее без палаток, без обуви, без пищи и без денег. Несмотря ни на что, мы пришли сюда. Я могу доложить, что все готово к бурению. Но вы не отвечаете на мои вопросы: где же станок и деньги? И для чего надо было мучить народ все лето? Большевики так не руководят.

– Ну, мы сейчас ужинаем, – сказал Меншиков, – а с вами потом поговорим.

– Говорить, по‑моему, не о чем, – сказал Зырянов и вышел из палатки.

Он лег в своем шалаше не раздеваясь, с мучительным желанием не думать. Сознание причиняло ему такую боль, что он застонал.

Чавкало по проспекту Геофизиков, по тайге над Повешенным Зайцем, над кембрийской нефтяной структурой, первой в мире.

Начальник экспедиции пришел ночью и разбудил его. Меншиков ни о чем не спрашивал, он был пьян. Он прорычал с веселой примирительностью:

– Не барантрать, Зырянов, все в порядке. Что значит – напоили народ?.. Не напоили, а народ все лето не нюхал вина. Ты понимаешь? Не нюхал вина! Ты можешь это понять?..

– Где станок? – спросил Василий.

– В Лене твой станок! – Меншиков захохотал на весь лес.

– Где? – тихо переспросил Василий.

– В Лене! Утонул станок.

С удивлением Василий почувствовал, что он совсем спокоен.

– Деньги вы привезли?

– Нету денег! – крикнул Меншиков настолько оглушительно, что Василия словно прибило к земле этим возгласом. – Все деньги ушли на золоторазведку.

Василий с трудом сказал:

– Вы провалили нашу работу.

Меншиков пьянел головой, а на ногах стоял крепко. Он стал бессвязно выкрикивать. Лагерь просыпался.

– Что вы, молодежь? Энергичная!.. Подумаешь!.. Провалил!.. Великое дело – двести тысяч!.. Миллионы рублей на ветер ушли… Само царство небесное валится в рот!.. Наплевать… на двадцать пять пудов золота… Дарю! Партии… Могу!.. Двести пять!.. На подводах… Прямо в Цека… Обоз золота… Шуму было! Невидаль – эх!.. Конвой с Лубянки… Смех!.. Всё могу!

– Сволочь, уходи из шалаша, – сказал Зырянов.

Меншиков наклонился в темноте и страшно ударил лежавшего. Василий услышал щелчок предохранителя на браунинге. Он не успел бы вскочить. Он скользнул на спине и выбросил ногу кверху. Меншиков взревел и упал.

– Если вы сегодня же ночью, до утра, не выедете, я вас перевяжу и доставлю в милицию, – сказал Василий.

Меншиков ушел, бормоча ругательства. Василий лег и снова уснул. Когда он ложился, он не мог не спать. Последняя его горькая мысль была о Лидии. «Пока я здесь мучаюсь, – подумал он с мужской несправедливой обидой, которая всегда ищет вину за женщиной (пережиток детской привычки обижаться на маму), – она даже не ищет нефть, я уверен, а выискивает какой‑то негорючий газ… Газ! газ! Этот газ ей дороже меня!» И он уснул с возвышающим чувством кругом обиженного человека, восклицающего: «И ты, Брут!»

Ничуть не странно, что это великодушное ко всему человечеству чувство не обмануло его. Лидия действительно искала газовый источник: запомнила его прошлым летом во время пожара.

Она выполнила все намеченные нефтепоисковые работы и могла бы уйти на Полную, как условлено было с Василием, чтобы вместе возвращаться. Но газ не давался ей.

Она согнулась над ямой до ломи в пояснице, а упрямый газ не лез в бутылку через воронку и по резиновой трубке. Воронка на этот раз была из жести, с хорошо пропаянным швом и резина исправная по всей длине трубки, и тем не менее странный газ не проходил. Он словно улетучивался сквозь жесть и резину, и вода по‑прежнему оставалась в бутылке!

Сезон экспедиционной работы приближался к концу. Можно было ожидать снега. Лидия пришла в отчаяние – обыкновенное женское отчаяние, в какое случается приходить всем женщинам; но поступают они в этих случаях по‑разному.

Лидия пришла в отчаяние с утра в тот день, когда Меншиков прибыл на урочище Повешенного Зайца и приказал зарезать коровку. Лидия отбросила воронку с трубкой и сунула бутылку прямо в воду, встала на колени. Словить стремительную струну пузырьков прямо в горлышко бутылки можно было, конечно, пытаться и надеяться только с отчаяния. Колени заболели довольно скоро, и сначала Лидия иронически подумала о себе: «Новая столпница… – Но сейчас же со злым ожесточением: – И не уступлю святым столпницам! И да! И мои колени крепче! Не уступлю!..»

Потом она громко кричала от боли, оглядываясь, чтобы не услышали рабочие. Потом заплакала жалкими слезами телесной слабости, бессилия выполнить задуманное, исполнить желание – и рассмеялась злорадно, неожиданно представив себе, как плакали от боли древние столпники и выплакивали у бога нечувствительные коленные чашки… О чудо! Лидия перестала чувствовать коленки!

У нее занемели руки. А струна газа упрямо отклонялась и неизменно вертелась вокруг бутылки; лишь отдельные неуловимые глазу пузырьки, подобные мгновениям, изредка проскакивали в горлышко. С неповторимой медленностью задерживался день, мгновение за мгновением, быть может самый долгий день в жизни Лидии, хотя солнце поздно взошло и рано закатилось.

Боржомная бутылка, полная воды, в занемевших руках не имела веса. Тем не менее бутылка старалась выскочить из пальцев. Уже не просто было удерживать ее, а надо было бороться с ней – не чувствуя рук. Страх за бутылку заставил забыть о том, что ноги потерялись и поясница исчезла совсем. Полуудушенная грудь и тяжелая‑претяжелая голова висели неизвестно на чем…

«На чем же я держусь?.. И вдруг нырну вместе с этой ужасной бутылкой! И с этими ужасными пузырьками, проскочившими в бутылку!.. И весь непереносимый ужас этого последнего дня надо будет повторить?! Завтра?! И сегодняшний день будет не последний? Ни за что!

Завтра в Москву! Буду сидеть вот так над ямой или висеть, лежать – без колен, без ног, без поясницы, без шеи – и завтра в Москву! По Дороге Мертвецов. Мамочка! Я хочу к тебе!»

Неисчислимые мгновения этого дня непонятным образом вытеснили всю воду из бутылки. Невозможно было поверить, что в бутылке газ – какой‑то нелепый, непонятный газ. Нет, очень даже понятный день жизни, необычайный и неощутимый больше день жизни в темно‑зеленом стекле – плененное и освобожденное существование Лидии заключено было в бутылке. Лидия тщательно закупорила его, замазала сургучом и легла спать пораньше, чтобы чуть свет помчаться со своим неверным пленником прямо в Москву. Василий будет очень сердиться… Но ведь газ может уйти из бутылки непонятным образом, так же, как вошел. «Мы же здесь геологи, а не жена с мужем. Мы обязаны сделать свое дело прежде всего. Одного рабочего пошлю известить Зырянова».

Она проснулась, дрожа от холода. На палатке лежал первый и сразу сухой, морозный снег. Испуганно подумала, что двое рабочих могут не защитить ее от бандитов, если нападающих будет больше, чем двое… Тогда и газ не дойдет до Москвы. Она решила не отсылать третьего рабочего. У Зырянова там сто человек. Пусть Зырянов сам позаботится узнать о жене.

 

Глава 17

МЫ НЕ УСТУПИМ ЭТО НИКОМУ

 

Василий проснулся с готовой мыслью: догнать, если Меншиков убежал. Ему не хотелось и вспоминать ночное происшествие, детский промах – изгнание начальника. Он быстро вышел из шалаша на заснеженный проспект Геофизиков, чтобы скорее взглянуть на площадь, где вечером стояла палатка Меншикова, а сейчас выделялся черный квадрат со столиком и тремя скамейками.

Он разбудил весь лагерь набатными ударами по железному листу, и, пока Сережа собирал людей на площади, Василий приготовил в лодке рюкзак со своими книгами и провизией на два дня.

Снег снова посыпался сухо и скудно на толпу, стоявшую неуютно среди внезапно очужевшей побеленной местности. Василий заговорил:

– Товарищи… – И вдруг спросил: – Все знают?

– Все, – ответил колхозник, рядом с которым стояла его жена‑хранительница.

– Все понятно вам?

– Все, – сказал колхозник иронически.

– А всем ли понятно?

– Всем! – ответил он же, и никто не возражал.

– Тогда и объяснять нечего и время терять. Я поспешу догнать убежавшего предателя, – сказал Василий и, подумав, добавил: – Было бы хорошо, если бы кто‑нибудь остался здесь для охраны начатого строительства.

– Я остаюсь, – сразу сказал Сережа Луков и побледнел, подумав с опозданием о Тане Синицкой.

– Что такое – ты остаешься! – сердито сказал буровой мастер Мамед Мухамедов. – Мы остаемся, бригада.

– Я тоже остаюсь! – закричал запыхавшийся человек с берега.

К собранию подбежал худой Кулаков. Одежда висела на бывшем толстяке. Выражение лица его тоже изменилось – из дружелюбно‑заботливого оно переменилось в отчаянно‑озабоченное. Жена колхозника прыснула, а ее муж немедленно спросил:

– С какого вы кладбища явились, Григорий Иванович?

– С того, что сняли меня, – жалобно сказал Григорий Иванович, – и еще под суд отдадут за то, что разорил эвенкийскую кооперацию. Вы, мои дорогие товарищи, вы добыли нефть?..

– Сегодня я ничего не могу обещать… Я сообщу из Москвы, – негромко сказал Василий.

– Товарищ Зырянов, но вы обещали, что мы первые добудем сибирскую нефть, – сказал Мамед Мухамедов, буровой мастер. – Мы не забыли, Василий Игнатьевич. Вы тоже не забудьте.

– Сегодня я не могу обещать ничего, – сказал Василий и охрип.

Мастер Мамед оглянулся на бригаду.

– Мы пришли сюда из Баку. Мы здесь. Мы, бакинцы, не уступим это никому.

– Правильно, Мамед, – пробормотали бурильщики.

– Остальные должны возвращаться немедленно, – сказал Василий, переведя дыхание, – чтобы лишние не расходовали продукты здесь. Прощайте, товарищи!.. Заготовьте как можно больше дров и поближе к дому!.. Прощайте, товарищи!..

Григорий Иванович махал платочком, другие сорвали шапки. Берестянка скрылась в излучине. Григорий Иванович вытер платочком глаза.

– Айда и мы теперь, Маша. Не будем расходовать у них продукты, – сказал колхозник.

Ввечеру второго дня Василий вошел, пошатываясь, в контору Золотопродснаба к директору и спросил глухим и пустым голосом:

– Меншиков здесь?

– Здесь, – сказал директор. – Что с тобой, товарищ?

– Собери немедленно коммунистов и его вызови. Я сделаю заявление. – Он упал на табурет, головой на стол и уже спал.

Директор сделал знак не шуметь и вышел. Он вернулся с тремя коммунистами и громко сказал:

– Товарищ Зырянов!

Все сели к столу. Зырянов не шевельнулся. Один из коммунистов потряс его за плечо, но тщетно.

– Измучился человек. Пускай бы спал, – сказал Астафьев.

Директор крикнул:

– Станок привезли!

Василий вскочил. Никто не засмеялся. Он подумал и спросил прежним пустым голосом:

– Где Меншиков?

Директор указал рукой на жирного человека. Василий узнал его: он видел его в палатке Меншикова на урочище Повешенного Зайца. Директор сказал:

– Вот его оставил за себя.

– Что же, у него партийные дела поручены заместителю по административно‑хозяйственной части? – спросил Астафьев.

– Меншиков ушел на карбазе вниз еще днем.

Василий описал все события в лагере экспедиции и заключил:

– Я сейчас же плыву вслед и буду преследовать его, чтобы он не скрылся.

– Ночью куда ты поплывешь такой? – сказал Астафьев. – Еще и упустишь его в темноте. Иди уж, поспи.

– Иди ко мне на квартиру. Чуть свет взбужу тебя, – сказал секретарь ячейки. – Кто желает высказаться?

– Ваша организация не правомочна обсуждать поведение Меншикова: он не состоит в вашей организации, – сказал заместитель.

Василий усмехнулся и пошел спать.

Чуть свет он вышел к своей лодке. На пустынном берегу возле Затона стучали топорами несколько плотников.

– Что вы тут делаете спозаранку? – спросил Василий. – Спать не умеете?

– Работаем, – ответил один.

– Это я сам вижу.

– На верфи работаем, – пояснил другой.

– На какой верфи?

– На какой – не видишь сам? На черендейской.

– Что ты говоришь? – Василий изумился. – С каких пор на Черендее верфь?

– А с тех самых пор, как для тебя, товарищ, построили подводный флот. Понятно теперь? Для нефти держим верфь.

– Нефть будет не скоро. – Василию почудилась насмешка, но никто не шутил.

– Это ничего. Нам работы хватит: буксиры строить будем.

– А там научимся, глядишь, – сказал другой колхозник, – и пароходы строить будем.

– Замечательно! – сказал Василий, чрезвычайно довольный. – Кто же хозяин верфи?

– А вот этого мы сами не поймем. Не то промколхоз «Луч», не то Черендейский затон. Не то оба вместе. Только это навряд ли возможно: Затон – государственный, а колхоз ведь – кооперативный…

Василий работал веслами до Чуранской базы. Здесь он услышал, пораженный, что Меншиков сошел с карбаза и отправился по Чуранскому тракту пешком. «Ну и смелый человек!» – подумал Василий и, бросив лодку, пошел за Меншиковым наперерез широкой таежной Дороги Мертвецов.

В Томмоте он отставал от Меншикова по‑прежнему на один день по вине какой‑то женщины. Меншиков хотел ночевать в Томмоте, но женщина заставила его ехать в ночь. Они сели на машину Алданзолота. Эта отчаянная женщина пришла с Эргежея по Дороге Мертвецов и в Томмоте встретилась с Меншиковым. Она высокого роста, быстрая в движениях, лицо полное, бело‑розовое, глаза смелые и ласковые, и, главное, ресницами взмахивает преинтересно. А волосы у нее светло‑каштановые… Словом, алданцам она понравилась. Василий остолбенел. Почему она уехала, вместо того чтобы прийти к нему на Полную?

И даже не известила, с негодованием подумал он, не пожелав высчитывать по дням, могла ли телеграмма Лидии из Томмота вчера застать его в Черендее.

Но зачем она увезла Меншикова?!

Он злился и не хотел допустить, что она просто воспользовалась машиной Меншикова. Зачем понадобилось ей умчаться в ночь?

Василий стоял на дороге и подстерегал машину, а машины не было, и он распалялся все более.

Наконец появилась на дороге машина, и новая, – значит, доедет. К несчастью, Василий не мог платить. Тем не менее он поднял левую руку – сигнал незаконного пассажира, обещающий плату «налево», в пользу шофера. Машина затормозила. Василий вскочил на ходу и крикнул в окно:

– Гони, голубчик, как можно быстрей.

Шофер увидел высокий лоб и немигающий, безжалостный взгляд. Он дал газ и впился в дорогу. Принял ли он пассажира за бандита или проникся к нему необъяснимым доверием?.. Василий соскочил в поселке прииска Незаметный, против конторы, крикнул шоферу:

– Жди! – и вбежал в дом.

Шофер ждать не стал, махнув на плату.

Меншикова здесь не было и Лидии тоже. Они проехали Незаметный не останавливаясь. Стало ясно, что теперь уже не Меншиков торопился, а Лидия гнала его и командовала темпом. Но почему, для чего, зачем?

 

Глава 18