Предсмертная болезнь: на краю вечности.

 

Болезнь — это мини-опыт умирания.

Прот. Борис Ничипоров.

 

Итак, одной из христианских добродетелей является память о смерти, помогающая серьезнее относиться к жизни. Теперь поговорим о медицинских аспектах смерти.     

Прежде всего, надо сказать, что представление о смерти и ее критериях со временем менялось. Классические представления о «воротах смерти», то есть о путях, через которые входит смерть, как о прекращении сердцебиения и остановке дыхания, существовали очень долго, многие тысячелетия. Это представление близко к христианскому пониманию сердца как центра и дыхания как основы жизни. Поэтому и первые научно обоснованные попытки оживления человека были связаны с восстановлением сердечной деятельности и дыхания.

С развитием науки все больше внимания стало уделяться деятельности мозга. Это связано с изменением взгляда на человека вообще. В 60-70-е годы традиционные критерии человеческой смерти дополняются новым: «смертью мозга. Новейшие установки сделали очень тонкой грань между поддержанием жизни и продлением умирания.

В современном мире человек воспринимается, прежде всего, как «человек разумный». Поэтому, если мозг не выполняет своих функций, больной не в состоянии контактировать с другими людьми, по большому счету неизвестно, мыслит ли он, то человек считается умершим. Из такой постановки вопроса и родились мысли некоторых врачей, ученых и даже философов, что это уже не человек, а просто биологический организм, который может прекратить существование по мановению руки врача.

Христианство же определяет умирание как разлучение души с телом. Яркий тому пример - случай, описанный в книге Деяний апостольских: когда юноша по имени Евтих во сне упал с третьего этажа, ап. Павел успокоил всех, сказав: «Не тревожьтесь, ибо душа его в нем» (Деян. 20, 10). Юноша действительно остался живым и невредимым (Деян. 20, 12).

Различие между человеком верующим и неверующим особенно ярко проявляется, по замечанию митр. Вениамина (Федченкова), «Именно перед смертью, этим экзаменом жизни и всего мировоззрения человека. Мы все знаем, как спокойно относится к смерти верующий, простой крестьянин. Мне пришлось слышать от одного архиерея рассказ про своего отца-иерея. Позвал его напутствовать умирающего старца. Исповедал его батюшка, причастил. А потом, ввиду явного конца, стал успокаивать его – мирно встретить смерть. Немало старался отец духовный, убеждая чадо своё не бояться смерти. А когда он кончил, умирающий совершенно спокойно сказал: - Да я, батюшка, и не боюсь. Растерялся от такого совета наставник».[712]

Предсмертная болезнь — это последнее распутье, на которое выходит человек. Тут он должен выбрать правильный путь, и права на ошибку у него нет.

Для тех, кто сохранил веру, но слабо воплотил ее в жизнь, это распутье позволяет сосредоточить все духовные силы в стремлении к Богу. « Пребывая в вере во Христа, в смиренном уповании на беспредельную благость Божию, человек в последний решающий момент жизни становится открыт для вечности и достигает переживания такого внутреннего величия и мира, которыми освящается вся его минувшая, сознательная жизнь».[713]

Священник и врач о. Валентин Жохов пишет о зрелом христианине: «Перед нами не старик, а старец, вызывающий благочестивые чувства. Таких христиан с иконописным ликом можно встретить именно среди православных. Благообразие не приходит само собой, а является следствием их трудов и терпеливо понесенных болезней».[714]

Такое неотъемлемое свойство человека, как страх перед смертью, преображается под действием покаяния в подлинно христианский страх смертный. Даже светские психологи отмечают, что страх является неотъемлемым качеством душевной жизни человека. «Надежда на возможность прожить без страха является иллюзией, он содержится в нашем существовании и является отражением нашей зависимости и нашего знания о неизбежности смерти», — пишет немецкий психиатр Ф. Риман.[715] Но «христианин не бежит от реальной смерти, он готовится к ней, понимая, что смерть — это переход в вечность» — говорит прот. Борис Ничипоров.[716]

Страх смертный является не душевным, но духовным качеством человека, преображенным свойством его падшей природы. Его черты необыкновенны и спасительны. «Посвящение себя Богу и любви, исследование законов природы, аскетический образ жизни и философские познания едва ли устраняют страх, но помогают его переносить и, может быть, делают более плодотворным наше развитие».[717]

Данное описание, конечно, схематично. В жизни все бывает сложнее, с падениями, отступлениями, непониманием, внутренним и внешним протестом. И если, по мнению практических психологов, «проблема переживания человеком жизненных неудач, конфликтов, кризисов остается в психологии «terra incognita»[718], а многие ее важнейшие составляющие не разработаны даже на уровне гипотез»,[719] тем важнее принятие четких формулировок православной аскетики, освещающей эти темные коридоры.

В указанной ситуации психология переживания должна подчиниться духовным целям, поскольку времени на «раскачку» не отпущено. И если человек следует влечениям своей неустроенной души, то в комплексе с психической и физической астенией,[720] всегда вызываемой глубоким недугом, это приведет к нарастанию разрушительных тенденций.

Астению вызывают такие факторы, как прием токсических препаратов, оперативное вмешательство, интоксикация. Проявляется она слабостью, повышенной утомляемостью, угнетением настроения. Само по себе это состояние не играет решающей роли в возникновении душевного кризиса. Но если человек следует греховным влечениям, то в комплексе с астенией разрушительные тенденции нарастают в геометрической прогрессии. Некоторые люди в такой ситуации становятся деспотами для окружающих, тираня их своими капризами, другие обращают агрессию внутрь. Иногда возникает, точнее, предлагается врагом нашего спасения, мысль о самоубийстве.

Стадии, которые проходит человек, узнавший о смертельном недуге, описаны в классической литературе (Е. Кюблер-Росс):

1. Отрицание.

2. Протест.

3. Просьба об отсрочке.

4. Депрессия.

5. Принятие.

Как отмечает исследователь, эти фазы в неизменном виде могут быть применимы лишь к неверующему человеку.[721] Но если в классическую схему вторгается глубокая духовная работа (или она уже проделана в течение жизни), подобные построения окажутся неверными. Человек, который в полную грудь дышит живительным воздухом Православия, не вписывается в условные рамки, ибо «на таковых нет закона» (Гал. 5, 23).

Для того, кто внутренне решился преодолеть кризис, выйти из него (в жизнь или в вечность) в ином духовном качестве, можно предположить иную схему.

Первый этап — принятие реальности внешней в соответствии в реальностью внутренней: «да, я тяжело болен, да, я грешен».

Второй этап — рождение в душе чувства смирения со всем происходящим и одновременно нарастание активного противодействия греху. Именно на этом этапе человек должен найти твердую опору в Боге, наполнить жизнь новым смыслом. На этом же этапе нужно сформировать новую, приемлемую модель поведения в оставшееся время жизни с учетом отпущенных физических возможностей.

Душевной жизни также надо отдать должное, при этом четко определив, от чего нужно отказаться. Многие врачи могут привести примеры, когда инвалидизация стимулировала развитие внутреннего мира. Порой человек, лишенный ног или зрения, становился центром гармоничных семейных или коллективных отношений.

По этому поводу вспоминается рассказ священника Димитрия Струева о последних днях земной жизни нашего современника, музыканта Александра Литвинова (псевдоним — Веня Дркин). Его путь к вере был трудным, но тяжелая болезнь подхлестнула решимость креститься. Крещение он принял с именем Фома.

      «В больницу к фактически агонирующему Вене привели священника, чтобы совершить таинства исповеди и причащения. После причастия — резкое улучшение его состояния. Веня не просто не умер тогда, когда, судя по физическому состоянию, должен был умереть, но, спустя несколько дней вставал с постели, начал есть...

В эти три месяца Александр Литвинов не расставался с Евангелием и молитвословом. Когда физическое состояние уже не позволяло читать самому, часто просил Полину (жену — авт.), чтобы она читала для него.

…Был поставлен новый диагноз — лимфосаркома. Так или иначе, наступил день, в который лечащий врач сказал Полине: «Ему осталось два часа». Сашу причастили и соборовали, забирая из больницы. Вместо двух часов он прожил девять дней. Снова состояние в какой-то степени улучшилось. С этим диагнозом умирают в неимоверных мучениях, а у Саши болей в последние дни не было вообще. Врачи говорили, что так не бывает.

В последние дни, по словам Полины, он уже общался с иным миром. Видел и слышал то, чего не видели другие, причем это не было бредом — он был в ясном сознании. Несколько раз видел что-то темное, что его пугало… Полина читала молитвы, Евангелие — они исчезали».[722]

Жена Александра вспоминает, что в последние месяцы он стал по-настоящему любить людей. Точнее, «любил он всегда, но только в последние месяцы это явно стало видно. Незадолго до смерти он сказал мне, что очень любит всех. И сказал это так, что было ясно, что это не просто слова. И он имел в виду не только близких — эти слова предназначались всему миру».[723]

Удивительно, но реакция резкого неприятия тяжелой болезни характерна для тех людей, которые всю жизнь любили болеть: понемногу, с пользой для себя, как бы играючи. Но, попав в экстремальную ситуацию, они испытывают ужас и страх. Лицо смерти и страдания для них незнакомы.

Здесь важно влияние на семейную, сексуальную сферы, а также на господствующие интересы и развлечения. Современная «цивилизация досуга» порождает уродливые явления.

Нам приходилось общаться с заядлым филателистом, стремительно терявшим зрение в результате неоперабельной глаукомы. Он впал в депрессию с мыслями о самоубийстве, поскольку болезнь отнимала у него самое, как ему казалось, главное: возможность видеть и коллекционировать марки, которые превратились для него в идола. Перевести внутренний взор со своего хобби на участь в вечности ему не хотелось. Марки стали сверхценным миром, затмевающим мысли о спасении. И невозможность жить в мире своих интересов вызывала реакцию отторжения от жизни.

Есть вопрос, который уже набил оскомину и который тем не менее необходим: говорить ли умирающему правду о его состоянии?

Врач-хирург, долго корпевший над непонятным больным, заподозрил у него онкологическую патологию. Настоял на биопсии[724] и с нетерпением ждал результата. Когда он узнал, что его догадки подтвердились, он прямо-таки с радостью ворвался в палату к своему пациенту с сообщением: «У Вас рак!»

Что ж, этого врача можно понять: перед ним интересный случай из практики, сложный диагноз, который удалось разгадать. Однако подобный восторг в присутствии больного, мягко говоря, был неуместен. Мы приводим этот случай, чтобы высветить одну из крайностей в решении этого вопроса. Другая крайность — обман больного, упрямое желание пощадить его чувства из гуманистических соображений. Но истина, как всегда, посредине. Обманывать больного, скрывать его положение является грехом для врача и окружающих. Но ни один больной не похож на другого, и надо прочувствовать каждую ситуацию отдельно.

Митр. Антоний (Блум), который был военным хирургом и видел очень много смертей, считал, что предупредить человека о предстоящей смерти можно только после подготовки: «Сказать человеку: «Друг мой, над тобой висит смерть», — значит, что ты с ним должен пройти этот путь, это уже ваше общее... Сказать: «Ты умираешь, но смерть не конец, а начало» — можно очень зрелому человеку. Но что можно сделать — это постепенно готовить человека к тому, что смерть перед каждым из нас лежит, поделиться с ним чем-то, что может его укрепить».[725]

Изучение психологии показывает, что сам заболевший редко теряет надежду, но при этом чрезвычайно сильно зависит от окружения и внешних обстоятельств.[726] Врач должен чувствовать горе больного и родственников, однако «умирание» с каждым пациентом и сентиментальность сокращают жизнь самому доктору. «Христианское врачевание придерживается золотой середины: с одной стороны, дистанцироваться, отстраняться от больного, ибо невозможно подарить свою жизнь тому, чья жизнь в руках Божиих; а с другой стороны — быть рядом, чтобы помочь принять трагическую неизбежность болезни или смерти».[727]

Врач-онколог восклицает в статье по медицинской этике: «Не наши русские больницы не созрели для правды, а мы — русские доктора — не были выучены для высокой миссии говорить правду, мы не были готовы».[728] Этот же автор приводит несколько случаев, как московские «светила» откровенно обманывали приехавших из провинции пациентов, убеждая в отсутствии онкозаболеваний, оказывая медвежью услугу самим больным и ставя в неудобное положение медиков на местах.

В современном мире существует тенденция «изгнать» смерть и страдания из своего сознания. Заболел — в больницу, там же многие и заканчивают жизнь. В западном мире тело умершего не лежит в доме, «родные его не видят, с ним не остаются и не прощаются. На кладбище ходят все реже». [729]

Одна из бед сегодняшней цивилизации заключается в том, что в большинстве случаев «наши родные и друзья, а потом и мы сами умираем в больнице, в изоляции от реальности, вдали от родных и друзей. В страшном одиночестве больницы… Если бы мы больше вникали в то, чем живет умирающий, вопрос об эвтаназии отпал бы сам собой, ибо нам стало бы ясно, что именно в последние дни жизни человек переживает хотя очень страшное, но удивительное время. Смысл последних дней жизни… заключается в том, что человек переживает в этот момент огромный духовный рост. Дорастает до полноты раскрытия своего «я»… Удивительно много дают эти дни и тем, кто остается с больным один на один, проводит с ним время - в разговорах или молча, но всегда прикасаясь к сердцевине бытия. Это страшно, но необходимо».[730]

Известно, что в США хорошо поставлена психологическая реабилитация инвалидов, тяжело больных и умирающих, прекрасно организован досуг. Но существует опасность подмены духовных потребностей легко доступной сферой потребления душевно-телесных благ. Цивилизация потребления и досуга порабощает человека, делая его слугой своих ценностей, и даже на пороге смерти эти щупальца мертвой хваткой держат свою жертву.

Православная аскетика и основанная на ней психология, не сбрасывая со счетов душевную поддержку, настраивает на подлинно значимые цели земного пути человека. Проведя всю жизнь с ориентацией на мнимые блага, порой и перед смертью трудно восстановить цели своего существования «в плане его истинного и вечного предназначения».[731]

И все же это время как нельзя больше подходит для того, чтобы задуматься о смысле жизни. «Мои болезни часто беседуют со мной о Вечности», — пишет в XIX веке свт. Игнатий (Брянчанинов).[732]

«Болезнь самое благоприятное время для возвращения в свое сердце, к Богу. С выздоровлением эта возможность опять отходит в бесконечную даль» - вторит ему священник, живший в XX веке.[733]

Физическая боль может уходить на второй план на фоне глубоких душевных страданий, и этому есть много жизненных примеров.

Реакция «отрицания, приуменьшения тяжести своего состояния, анозогнозия, убежденность, что диагноз является ошибочным» [734] описана у большинства исследователей как первый ответ человека на известие о неизлечимой болезни. И действительно, из эвдемонической культуры, где наслаждение признается смыслом и целью, изгнана мысль о вечности. «Сведение всего смысла жизни к обыденному уровню означает, что личность перестает расти духовно и развиваться».[735] И если человек не обретет незадолго до смерти смысла своего бытия, потом будет уже слишком поздно. Если же на последний отрезок жизни накладывается тяжелое заболевание, несущее моральные и физические страдания, то это скорее является милостью Божией, которую человек должен максимально использовать.

Верующий человек, по завету святых отцов, должен рассматривать все возможные варианты своей судьбы, быть нравственно и психологически готовым к любым ее поворотам. Неприятное известие хотя и потрясет его, но не вызовет бурю в стакане воды. Смирение не отменяет активной позиции к внешнему миру, а лишь гармонизирует отношения. Необходимость в последний раз погрузиться в глубины своей души для него осознанна. Этот путь он проходил много раз. Теперь, в оставшиеся месяцы или дни, предстоит более глубокое исследование своего внутреннего мира, сопровождаемое сугубым покаянием.

Для верующего нехарактерно чувство протеста перед совершающейся волей Божией. Большинство же представителей «цивилизованного» мира исполнены страхом перед неизвестностью.

В чем же действенная роль веры и живой религиозности человека в случае тяжелой или продолжительной болезни? Основные пункты можно сформулировать так.

1. Вера помогает при встрече с тяжелой болезнью, или приближающейся смертью — их легче перенести.

2. Вера подтверждает значимость жизни, как важнейшей ценности, что исключает такой акт, как эвтаназия.

3. Вера и молитва компенсируют и ограничения, связанные с возрастом и болезнью.[736]

В клинической практике у психически здоровых людей аутоагрессивное поведение встречается чаще всего при наличии длительного и выраженного болевого синдрома. Но мысли о самоубийстве могут приходить не только на основе эгоистических мотивов: «мне плохо, поэтому мне лучше умереть». Выделяют и альтруистический тип суицидального поведения.[737] Уйти из жизни пытаются и «для блага семьи», или по другим мнимым мотивам «общественного блага». Искуситель может подсунуть самые красивые формулировки: «обуза для родных», «чтобы дети не видели, как я мучаюсь»... При этом напрочь игнорируется участь собственной души в вечности.