В Берлине – столице королевства Пруссии

Граф Сен‑Жермен направился в столицу Пруссии по приглашению князя Фридриха‑Августа Брауншвейгского[370] и с согласия Фридриха II через посла фон Альфенслебена король передал графу еще до его отъезда из Лейпцига, «что в Потсдаме люди не легковерные и, как правило, верят только в то, что можно потрогать. Пусть граф подумает, готов ли он представить свою науку и свои способы изготовления. Иначе он потеряет время, которое мог бы с большей пользой использовать в другом месте».[371]

Исследователи берлинского периода жизни Сен‑Жермена не нашли каких‑либо документов о том, что граф нанес визит королю и его племяннику в их дворце в Сан‑Суси, в Потсдаме, есть только не подтвержденные косвенные указания современников на то, что такое в принципе было возможно.[372] Некоторые свидетельства утверждают, что Фридрих II отнюдь не испытывал к графу Сен‑Жермену пылких чувств, в отличие от других представителей своей фамилии. Зато точно известно, что граф пробыл больше года в Берлине, с августа 1777 года по начало октября 1778 года.[373] Эти подробности известны благодаря мемуарам господина Дьедонне Тьебо, на которые в основном опирается эта глава. В них говорится:

«В Берлине целый год жил один весьма примечательный человек, именовавший себя графом Сен‑Жерменом».[374]

По приезде в Берлин «граф был стариком, возраст которого не знал никто. Он был очень крепким, несмотря на небольшой излишний вес. Снял апартаменты в одной из лучших гостиниц города, где стал жить уединенно, с двумя слугами. У его дверей стоял экипаж, который он так же нанял, но которым не пользовался никогда».[375]

Автор мемуаров замечает между прочим о странном обыкновении Сен‑Жермена обращаться к пожилому барону Книпхаузену со словами «сын мой».[376] В 1777 году барон Книпхаузен занимал в Берлине высокий пост – отвечал за коммерцию. Именно ему, бывшему тогда прусским послом в Лондоне, граф был обязан возможностью отъезда из этого города в 1760 году.[377] Он первым нанес визит графу Сен‑Жермену. Как пишет господин Тьебо, барон направился к графу «как к старому знакомому, и пригласил его на обед.

– С удовольствием, – ответил граф Сен‑Жермен, – но при условии, что Вы пришлете за мной карету. Я не могу пользоваться наемными экипажами, у них слишком жесткие рессоры».[378]

Граф свел знакомство и с Домом Пернете[379] – хранителем городской библиотеки, членом Академии и аббатом в городе Бургель, в Тюрингии, с благословения Фридриха II. Господин Тьебо пишет об этом так: «Аббат Пернети сразу угадал в нем адепта и явился к нам, переполненный множеством чудесных историй».

Дом Пернети был горячим поклонником алхимии. Будучи бенедиктинцем, он нашел в библиотеке аббатства экземпляр работы герметиста Мишеля Майера: «Arcana Arcanissima h.e. Hieroglyphica Aegyptograeca».[380] Как настоящий адепт он потрудился перевести это произведение, с небольшими изменениями и добавлениями,[381] под названием «Разоблаченные египетские и греческие фабулы, сведенные к одному и тому же принципу, и объяснение иероглифов Троянской войны».[382] Как раз перед отъездом в Пруссию он основал в городе Авиньоне герметический ритуал, имеющий шесть ступеней, с напоминающей греческие легенды символикой, объяснение которой можно было найти в его работе. Он даже создал седьмую ступень, ритуал которой содержит целый курс герметизма и гнозиса.

Поль Шакорнак не отрицает, что Дом Пернети был очень ученым человеком (он помнил многое).[383] Но согласно Дьедонне Тьебо его знание было только rudis indigestaque moles,[384] и, наверное поэтому граф Сен‑Жермен ограничился поверхностным светским знакомством с ним.

Далее мемуарист сообщает о том, что желание познакомиться с графом изъявила княгиня Амалия,[385] жена брата монарха Фридриха II Прусского и сестра его супруги (Фридрих и его брат Август‑Вильгельм были женаты на родных сестрах).

Граф направился в дворец «Мон Бижу» (мое сокровище), находившийся у ворот Берлина. Перед ним стояла болезненного вида особа, в которой можно было угадать былую красоту. Княгиня приняла графа в роскошно обставленной и богатой библиотеке, в которой почти все книги были аннотированы ее рукой. Княгиня была к тому же прекрасным музыкантом – искусство, которым граф Сен‑Жермен сам виртуозно владел. Они нашли почву для взаимопонимания. Княгиня поинтересовалась, откуда был родом граф:

– Какая страна – ваша родина?

– Я из страны, над которой чужеземцы никогда не царствовали, – ответил он.[386] Такими же ловкими и таинственными фразами граф ответил на все вопросы княгини. Наконец она отчаялась и отослала его, так ничего и не узнав.[387]

Другой человек, более скромного рождения, пожелал встретиться с графом. Это была госпожа дю Труссель – наперсница княгини Амалии, известная также под именем «Красавица из Клейста». По словам господина Тьебо, Фридрих II как‑то высказался о ней таким образом: «Вижу ее уже 30 лет, и она по‑прежнему одна из самых красивых женщин при дворе. В ней есть сияние, которого нет в других, и кажется, что она не стареет».[388] Госпожа дю Труссель предпочитала астрологию (у нее был собственный астролог, которого она называла «планетарием» и который был‑де замечательным человеком[389]), а княгиня Амалия отдавала предпочтение гаданию на картах, которым безоговорочно верила. Дьедонне Тьебо пересказывает циркулировавшие в Берлине слухи о том, что «во время Семилетней войны, особенно в самые критические для Пруссии дни, княгине целыми днями гадали на картах для Фридриха II, и она посылала брату результаты и предупреждения».[390]

Как‑то вечером граф Сен‑Жермен был приглашен на званый ужин к госпоже дю Труссель, где присутствовал и господин Дьедонне Тьебо, оставивший об этом свидетельство:[391]

«Госпожа де Труссель также горела желанием увидеться с ним. Уступив ее просьбам, аббат Пернети устроил встречу, и в один из званых вечеров в ее доме появился граф. В завязавшейся беседе речь зашла о «философском камне», и граф отрывисто заметил, что большинство людей, стремящихся его найти, находятся в невероятном заблуждении, возлагая все свои надежды по получению этого камня на огонь, и забывают при этом, что последний является стихией разрушительной, а не созидательной, и, следовательно, верхом неразумия являются их попытки создать нечто новое с помощью этой стихии. Он довольно долго рассуждал об этом, но в конце концов перевел разговор на более общие темы. Во внешности Сен‑Жермена сквозили изящество и интеллект. В нем чувствовалось благородное происхождение и знание светских условностей. По слухам, знаменитый Калиостро (известный своими парижскими мистификациями кардинала Рогана и других) был его учеником. Ученик, впрочем, так и не достиг уровня своего учителя, достойно окончившего свою карьеру, и часто соскальзывал на криминальную стезю, что и привело его в конце концов к смерти в темнице римской инквизиции… История же Сен‑Жермена являет нам образцовый пример истории человека мудрого и предусмотрительного, остерегавшегося нарушить правила общепринятого поведения или оскорбить мораль. Чудес о нем рассказывают великое множество, однако они не скандальны и не низменны».[392]

Далее господин Тьебо приводит пересказ одного своего любопытного разговора о графе Сен‑Жермене, который и здесь, без сомнения, был одним из главных героев светских пересудов: «В то время, когда этот странный человек жил в Берлине, я как‑то поговорил о нем с французским посланником, маркизом Понсом Сен‑Морисом. Я сказал ему, что меня очень удивляет, что у этого человека были тесные и особые связи со многими людьми высокого рождения, в том числе с кардиналом Берни, как утверждали, конфиденциальные письма которого, написанные в то время, когда этот кардинал был министром иностранных дел, он хранил. Господин Понс об этом ничего не сказал. Зато он высказал целую цепочку простых предположений: «Предположим, что некий действительно оригинальный человек решил выразить себя и сыграть в мире необыкновенную роль, способную будоражить умы людей и производить впечатление на всех. Допустим, что этот человек занят только этой идеей и подчиняет весь свой ум, свои познания, свое внимание ко всем деталям, свое упорство осуществлению этой идеи. Допустим, что он способен умело обманывать всех, когда речь идет о нем, что ни присутствия духа, ни гибкости ему не занимать. Наконец, допустим, что он заработал или получил большое состояние, скажем, у него рента в двадцать пять ливров: посмотрим, каким будет его поведение. Он не станет откровенно говорить ни о своем возрасте, ни о своей стране, ни о себе и накинет самую густую пелену на все, что его касается. Он сэкономит часть своего капитала, вложит в какой‑нибудь надежный и малоизвестный банк. Например он приедет в Берлин, а деньги будет держать в Лейпциге. Некоему берлинскому банкиру будет поручено передать ему двадцать тысяч франков или более. Получив их, он перешлет их какому‑нибудь банкиру в Гамбург, который тут же перешлет их ему обратно. То же самое он будет проделывать с банкирами из Франкфурта и других городов. Это будут все те же самые деньги, на которых он потеряет каждый раз маленькие проценты, зато он достигнет своей цели: все будут думать, что каждую неделю он получает значительные суммы, и никто не будет знать зачем, тем более что тратить он будет мало и ни в какие дела вмешиваться не станет. Все невероятные вещи, которые рассказывают об этих неизвестных и экстраординарных людях, могут объясниться так же легко, как загадка о суммах, постоянно получаемых графом Сен‑Жерменом».[393]

В это самое время по немецким княжествам, направляясь во Францию, проезжал русский писатель Денис Иванович Фонвизин. Он отправился из Санкт‑Петербурга в сентябре 1777 года и через Варшаву проследовал в Саксонию и далее в Германию и Францию, в Монпелье. Его жена страдала от паразитарного заражения, которого русские доктора вылечить не могли и отправили Фонвизина к европейским врачам. В письмах о своем путешествии Фонвизин не только рассказал, в виде путевых заметок, интересные для русского человека подробности о немецких княжествах той поры, но и упомянул о состоявшемся в ходе поездки знакомстве с Сен‑Жерменом, от которого тоже надеялся получить врачебную помощь. Увы, Сен‑Жермен помочь не смог, зато успешным было лечение с помощью принятия внутрь орехового масла, предложенное лекарем из Монпелье Деламюром, о чем Фонвизин пишет в письме от 25 генваря (5 февраля) 1778 года из Монпелье, где описывает и предыдущие методы лечения:

«Монпелье, 25 гене. (5 февр.) 1778.

Ведая, сколь милостивое участие ваше сиятельство приемлете в моем состоянии, почитаю за долг уведомить вас, милостивый государь, что надежда, которую имел я о выздоровлении жены моей, исполняется к моему истинному счастию. Не тщетно предпринял я столь дальное путешествие. Главная причина ее болезни истреблена, и le ver solitaire, от коего она столько времени страдала, на сих днях выгнан. Я возьму смелость описать здесь образ ее лечения. Может быть, послужил он и у нас, хотя удобности наши к исцелению больных и гораздо здешних меньше…»

Вояж для восстановления сил после изнурительной болезни жены в Спа и другие южные французские провинции занял у четы Фонвизиных два месяца, так что следующее письмо было отправлено Панину из Парижа только 20 (31) марта 1778 года. В нем‑то Фонвизин и упоминает о встрече с Сен‑Жерменом. Исследователям, натолкнувшимся на это упоминание и не прочитавшим внимательно это письмо, могло показаться, что встреча Фонвизина и Сен‑Жермена состоялась в Париже, но это не так. Фонвизин возвращается к событиям полугодовой давности и вспоминает о своей поездке через Саксонию и немецкие княжества, в которых живал Сен‑Жермен и курьезное описание которых знаменитым русским сатириком из его предыдущего письма нельзя не привести здесь:

«Письмо из Монпелье, 22 ноября (3 декабря) 1777 г.

Позвольте, милостивый государь, продолжить уведомление о моем путешествии. Последнее письмо имел я честь писать к вашему сиятельству из Дрездена. В нем пробыл я близ трех недель. Осмотрев тут все достойное примечания, поехал я в Лейпциг, но уже не застал ярмарки. Я нашел сей город наполненным учеными людьми. Иные из них почитают главным своим и человеческим достоинством то, что умеют говорить по‑латыни, чему, однако ж, во времена Цицероновы умели и пятилетние ребята; другие, вознесясь мысленно на небеса, не смыслят ничего, что делается на земле; иные весьма твердо знают артифициальную логику, имея крайний недостаток в натуральной; словом – Лейпциг доказывает неоспоримо, что ученость не родит разума. Оставя сих педантов, поехал я во Франкфурт‑на‑Майне. Сей город знаменит древностями и отличается тем, что римский император бывает в нем избран. Я был в палате избрания, из коей он является народу. Но все сие имеет древность одним своим достоинством, то есть: видел я по четыре пустых стен у старинных палат, а больше ничего. Показывали мне также известную, так называемую la Bulle d’or (Золотую Буллу) императора Карла IV, писанную в 1356 году; я был в имперском архиве. Все сие поистине не стоит труда лазить на чердаки и слезать в погреба, где хранятся знаки невежества. Из Франкфурта ехал я по немецким княжествам: что ни шаг, то государство. Я видел Ганау, Майнц, Фульду, Саксен‑Готу, Эйзенах и несколько княжеств мелких принцев. Дороги часто находил немощеные, но везде платил дорого за мостовую; и когда, по вытащении меня из грязи, требовали с меня денег за мостовую, то я осмеливался спрашивать: где она? На сие отвечали мне, что его светлость владеющий государь намерен приказать мостить впредь, а теперь собирать деньги. Таковое правосудие с чужестранными заставило меня сделать заключение и о правосудии к подданным. Не удивился я, что из всякого их жилья куча нищих провожала всегда мою карету. Наконец приехал я в Мангейм, резиденцию курфирста пфальцского…»

Сопоставление с датами этого самого первого отправленного из заграничной поездки письма, где Фонвизин описывает свой маршрут, и еще трех писем из Монпелье, позволяет сделать вывод, что он встречался с Сен‑Жерменом в октябре 1777 года. Вероятно, встреча имела место в Берлине, через который пролегал путь Фонвизина и где жил в это время граф Сен‑Жермен. Граф не только рекомендовал лекарство, но и предложил другие полезные для России проекты, которые далекий от таких предметов Фонвизин посоветовал ему представить официальному дипломатическому представителю Российской империи при саксонском дворе:

«Что ж надлежит до другого чудотворца, Сен‑Жерменя, я расстался с ним дружески, и на предложение его, коим сулил мне золотые горы, ответствовал благодарностию, сказав ему, что если он имеет столь полезные для России проекты, то может отнестися с ними к находящемуся в Дрездене нашему поверенному в делах. Лекарство его жена моя принимала, но без всякого успеха; за исцеление ее обязан я монпельевскому климату и ореховому маслу…».

Глава 17