Мемуарист из Ансбаха и встреча с Алексеем Орловым в Нюрнберге

 

Пребывание Сен‑Жермена документально зафиксировано в 1774 году (и несколько месяцев или даже лет до этого) в Ансбахе, или Анспахе, маленьком княжестве во Франконии, в настоящее время являющейся частью Баварии. Это свидетельство запечатлело перо Фрайхера Райнхарда Гемминген‑Гуттенберга из Бонфельда, родившегося в 1739 году, который в течение трех лет служил министром при маркграфе Карле Александре фон Ансбах и Байройт. За перо он взялся поздно, и возможно, никогда бы ничего не написал вовсе, если бы не опубликованные в 1811–1812 годах воспоминания фон Гляйхена, прочитанные им, вероятно, из любопытства, поскольку фон Гляйхен был на службе у предыдущего маркграфа Байройта, который в 1769 году был объединен с Ансбахом под управлением его собственного маркграфа. Фон Гляйхен не мог ничего знать о времени пребывания Сен‑Жермена в Ансбахе из первых рук, и именно неточности его воображения подтолкнули Геммингена‑Гуттенберга записать в виде мемуаров все, что он, будучи непосредственным свидетелем, мог вспомнить. Его изложение производит впечатление честного рассказа, наилучшим образом соответствующего воспоминаниям и пониманию пишущего, хотя надо сказать, что местами автор несколько поверхностен. Приходится делать скидку на то, что автору трудно рассказывать о специальных предметах, в которых он не разбирается.[289]

Для удобства изложения разделим свидетельство на две части, так как затронутые в нем темы кардинально отличаются.

«Этот необыкновенный человек, который в свое время породил столько незаслуженных сенсаций, несколько лет прожил в княжестве Ансбах, и при этом никто не имел ни малейшего понятия о том, что он и был тем таинственным авантюристом, о котором люди распространяли такие необычайные истории.

В 1774 г. покойный маркграф Бранденбургский Карл Александр узнал, что в одном из городов княжества – Швабахе – жил, очень скромно и уединенно, хотя и участвуя во многих добровольных работах, какой‑то иностранец, выдававший себя за российского офицера. Война, шедшая в то время между Россией и Турцией, и присутствие российского флота в архипелаге вызвали предположение, что российское правительство направило во Франконию своего доверенного человека, который мог бы работать в условиях отсутствия перехвата корреспонденции, которому она подвергалась при пересечении Италии. Князь, сколь мудрый, столь и гуманный, отдал распоряжение, чтобы полиция просто держала его под пристальным наблюдением, пока он будет вести себя спокойно и не будет давать оснований для ее вмешательства.

Некоторое время спустя служитель реформистской церкви Швабаха, господин Дежан, сообщил нам, что этот иностранец, который с самого своего приезда в княжество всегда обращался за советом к нему и к покойному ныне городскому советнику Гмайнеру хотел бы, если можно, не афишируя этого, встретиться с маркграфом, чтобы поблагодарить за его либеральное покровительство. Это желание было удовлетворено, и маркграф встретился с ним впервые зимним вечером в квартире известной актрисы Клерон, тогда [удалившейся на покой] и жившей в Ансбахе.

Иностранец оказался человеком среднего роста, скорее худощавым, выглядел он лет на 60–70, его седые волосы скрывал парик, он был похож на обычного пожилого итальянца. Одет он был очень просто; внешность его не представляла ничего необычного.

После того как он на французском языке, акцент которого выдавал итальянца, поблагодарил маркграфа за позволение спокойно оставаться в его землях, иностранец произнес несколько комплиментов правлению маркграфа, рассказал о собственных многочисленных путешествиях и закончил словами, что в качестве выражения своей благодарности хотел бы доверить ему некоторые секреты, которые будут способствовать его счастью и благоденствию его княжества. Естественно, такое заявление привлекло внимание, которое достигло пика, когда он продемонстрировал несколько очень красивых камней, которые могли быть алмазами и которые, если он говорил правду, имели огромную ценность.

Маркгаф пригласил его поехать вместе с ним весной в Трисдорф, его летнюю резиденцию, и граф Цароги – имя, под которым он приехал – принял его приглашение при условии, что ему позволят жить там, как ему хочется, и что при этом никто не будет обращать на него внимания.

В Трисдорфе его комната была на первом этаже, там же находилась и квартира мадемуазель Клерон. Маркграф и его жена жили в Фалъконри. Слугу графа не было, пищу, по возможности, максимально простую, он принимал в одиночестве в собственной комнате, которую вообще редко покидал. Его потребности были сведены к самому минимуму. У него не было собственного круга общения, вечера он проводил с маркграфом, мадемуазель Клерон и несколькими друзьями, которых приглашал маркграф. Его так и не смогли уговорить питаться за княжеским столом, и он встречался с супругой маркграфа лишь несколько раз, хотя она и стремилась познакомиться с этим странным человеком.

Речи его всегда были очень интересными и показывали обширные знания света и людей, но иногда он произносил таинственные слова, и когда кто‑то пытался узнать больше, замолкал или менял тему разговора. Он любил говорить о своем детстве и о матери, которую всегда упоминал с большим чувством. Если верить его словам, воспитывался он как князь.

Он говорил откровенно, но никогда не был нелюбезен. Написать, как сделал барон фон Гляйхен, что он вел себя как избалованный фаворит и обращался с маркграфом как со школьником, было бы неправдой и не соответствовало бы его характеру. Маркграф, как ни мало он подчеркивал свое достоинство в кругу семьи, был князем и требовал уважения, на которое ему давали право его рождение, положение и моральные качества. Он никогда не позволил бы какому‑то иностранцу отдавать себе приказы или управлять собой.

Однажды Цароги показал маркграфу письмо, полученное им от графа Алексея Орлова, возвращавшегося из Италии; оно содержало настоятельное приглашение встретиться с ним в Нюрнберге, через который лежал его обратный путь. Он предложил маркграфу использовать эту возможность, чтобы встретиться с героем Чесменской битвы. Так и было сделано, и автор сопровождал их обоих в Нюрнберг, куда Орлов к тому времени уже прибыл.

Орлов встретил с раскрытыми объятиями Цароги, который впервые надел форму российского генерала, обнял его и назвал «саго padre, саго amico» («дорогой отец», «дорогой друг»), и тому подобное. Он принял маркграфа с необычайной любезностью и поблагодарил за покровительство по отношению к его другу. Этот случай породил замечание, приписываемое бароном фон Гляйхеном графу Григорию Орлову (которого маркграф никогда не встречал), что следует предположить, что Цароги сыграл огромную роль в революции 1762 г. в России.

В полдень мы все сели за стол в качестве гостей графа Орлова. Беседа была чрезвычайно интересной и частично затрагивала военную кампанию на архипелаге, но большей частью касалась полезных открытий. Среди прочего Орлов показал маркграфу кусок негорючего дерева, который, когда к нему подносят огонь, никогда не загорается и не превращается в золу, а набухает, как губка, и затем распадается в тонкий пепел.

После того как стол был убран, Орлов отвел Цароги в соседнюю комнату, где они оставались вдвоем довольно значительное время. Автор, которому случилось стоять у окна, за которым был виден экипаж графа Орлова, заметил, как один из слуг графа открыл дверь кареты и достал из‑под сиденья красную кожаную сумку, которую отнес в комнату, где находились граф Орлов и Цароги.

Вскоре после этого мы откланялись. В экипаже на обратном пути Цароги достал из кармана венецианские цехины и машинально начал играть с ними. Имея привычку пристально за ним наблюдать, я могу с уверенностью сказать, что раньше у него денег не было.

Он передал маркграфине от имени графа Орлова красивую серебряную медаль, которая была выбита в память победы в Чесменской баталии. Когда мы вернулись, он впервые показал нам свой патент российского генерала, с большой печатью, и признался маркграфу, что имя Цароги было заимствованным, или анаграмматическим, и что на самом деле он был Ракоци, единственным представителем этого рода и прямым потомком принца‑изгнанника, некогда управлявшего Зибенбюргеном времен императора Леопольда.[290]

Все это вместе только увеличило наше любопытство, которое, однако, чуть позже было удовлетворено не очень приятным образом.

В 1775 г. маркграф приехал в Италию в сопровождении автора. В Италии нам стало известно, что последний из рода Ракоци, который проживал там в течение некоторого времени, уже давно скончался, и род этот угас. В Ливорно английский консул сэр Джон Дик сказал нам, что неизвестный был не кто иной, как граф Сен‑Жермен, и что именно в Италии он встретился с князем Григорием Орловым и его братом, имея к тому горячее желание.

Из другого источника, не менее достойного доверия, мы узнали, что он родился в Сан‑Джермано, маленьком городке в Савое, и что его отец, по имени Ротондо, был сборщиком налогов, но обладал значительным состоянием, позволившим ему дать сыну хорошее образование, которое, однако, настроило его против работы сборщика налогов. В знак протеста он взял себе в качестве имени название города своего отца и сделал себе из него титул граф Сен‑Жермен. С того времени он объехал весь мир как авантюрист, живя в Париже и Лондоне под именем Сен‑Жермена, в Венеции – графа ди Белламаре, в Пизе – шевалье Шёнинга, в Милане – как шевалье Уэлдон, в Генуе – как Салтыков, и ему должно было быть около 75 лет.

Естественно, маркграфу после таких открытий пришлось выступить против человека, который мистифицировал его по поводу своего происхождения и утаил, стыдясь, многое другое. Вернувшись в 1776 г. из путешествия, маркграф возложил на автора тяжелую обязанность поехать в Швабах, где он должен был поставить этого человека перед лицом всех тех фактов, которые были ими собраны. Автор должен был сказать ему о неудовольствии князя злоупотреблением его добротой и от имени маркграфа потребовать обратно те письма, которые он время от времени ему направлял. Если письма будут возвращены, то ему разрешалось оставаться в Швабахе при условии, что все будет тихо, иначе его документы будут изъяты и он будет изгнан за границы владений маркграфа.

Прибыв в Швабах, автор нашел графа Сен‑Жермена, несмотря на обычно хорошее его здоровье и всяческие его снадобья, прикованным к постели возрастом и приступом подагры.

Он выслушал все обвинения абсолютно спокойно и сказал, что иногда он действительно использовал все перечисленные имена, даже имя Салтыкова; но, сказал он, под всеми этими именами он был известен как человек чести. Если бы клеветник обвинил его в некорректных деяниях, он ответил бы немедленно, как только узнал бы, кто и в чем его обвиняет. Он ничего не боялся, потому что не было ничего, что могло бы его дискредитировать. Он заявил с непоколебимой уверенностью, что не сказал маркграфу ни малейшей неправды по поводу своего имени и открыл ему свою настоящую фамилию. Доказательство его рождения было в руках человека, от которого он зависел, и это навлекло на него худшее преследование в его жизни. Это преследование и нападение на него, хотя ему и удалось спастись, помешали ему и воспрепятствовали достойному использованию его обширных знаний. Именно поэтому он искал уединенного места, где бы он мог жить неопознанным и незамеченным. Если бы никто не препятствовал продолжению его работ, то мог наступить момент, когда его труд достиг бы точки, к которой он стремился.

Когда его спросили, почему он заранее не предупредил маркграфа о том, что жил в разных городах и странах под различными именами, он ответил, что не считал это необходимым; он думал, что так как он ничего не просил у маркграфа, никого не задевал и не обижал, то судить о нем будут просто по его поведению. Он не злоупотребил доверием маркграфа и сообщил ему свое настоящее имя. Через короткое время его достижения уже не оставили бы сомнений в отношении образа его мыслей, и тогда он был бы в состоянии привести доказательства своего происхождения. Ему причинило страдание то, в каком виде его изобразили перед маркграфом. Однако теперь он хотел бы, взяв на себя обязательство жить спокойно, попытаться вновь заслужить уважение маркграфа или же покинуть его владения.

Затем он объяснил, что именно в Венеции он впервые встретил графа Орлова. Патент, который ему был вручен и который теперь он снова показал, был сделан для него графом в Пизе, на имя шевалье Уэлдона. В связи с этим он упомянул, что в 1760 г. Людовик XV доверил ему попытаться скрытно и неформально провести мирные переговоры с Англией. Его довольно близкое знакомство с маршалом Б ель‑Ил ем навлекло на него ненависть герцога Шуазёля, который написал в Англию и попросил Питта арестовать его. Король Пруссии предупредил его о надвигающемся ударе и посоветовал ему никогда не возвращаться во Францию».

Эти воспоминания совпадают с тем, что написал в своих мемуарах фон Гляйхен, и с тем, что было написано королем Фридрихом II в его Oeuvres Posthumes («Посмертные произведения»), IV, с. 73, где король упоминает Сен‑Жермена как человека, чья тайна никогда не была разгадана.

Он вернул все письма, полученные им от маркграфа, с очевидным сожалением, кроме одного, которое, как он сказал, он передал графу Орлову.

После этого он оставался еще некоторое время в Швабахе, затем уехал в Дрезден.

Еще один небольшой отрывок из воспоминаний Геммингена‑Гуттенберга, связанный с предыдущим рассказом:

«В частности, маркиз [sic] гордился своими медицинскими знаниями, с помощью которых он достиг довольно преклонного возраста. Его рекомендации сводились в основном к строгой диете и чаю, который он называл The de Russie («Русским чаем») или Aqua Benedetta («Благословенной водой»). Маркграф получил рецепт этого снадобья от вышеупомянутого английского консула в Ливорно. Российский флот взял с собой этот чай в Архипелагскую кампанию для защиты людей от солнечного удара.

Какие ресурсы имел Сен‑Жермен для поддержания потребностей своего существования – это загадка, которую трудно разгадать. Автор предполагает, что он владел искусством удалять из алмазов дефекты, уменьшавшие их ценность. Это просто догадка.

Было бы неблагодарным назвать его обманщиком. Для такого обвинения необходимо доказательство, а его нет. Все время, пока он жил у маркграфа, он ничего не просил, ничего не получал, даже малоценного, и не участвовал ни в чем неприличном. Вследствие очень простого образа жизни потребности его практически сводились к нулю. Если у него были деньги, он делился ими с бедняками.

Неизвестно, чтобы он оставил хоть какие‑нибудь долги. Автор узнал, что в последний период своего пребывания в Швабахе барон фон Л. жаловался, что стал на тысячу гульденов беднее из‑за того, что вложил их в его проекты в надежде получить немалую прибыль. Однако не было предъявлено никакого обвинения, и это не было связано ни с обманом, ни с жульничеством. Остается тайной, как этот авантюрист смог находить средства поддерживать свою жизнь в высшем обществе Лондона и Парижа.

Маркграф обнаружил портрет, изображающий его в более молодом возрасте, у мадам д’Юрфе или Рошфуко, и привез с собой его копию, которая и сегодня находится в Трисдорфе, там, где раньше была комната Сен‑Жермена».

Далее Джин Овертон Фуллер весьма тщательно рассматривает это ценное свидетельство, отмечает неточности и очевидные ошибки автора мемуаров, естественные при записи по памяти событий через сорок с лишним лет и недостаточном знании предмета, и дает собственные комментарии или толкования к рассказу, которые весьма любопытны:

«Автор производит впечатление честного человека, пытающегося как можно точнее описать события. Он немного поверхностен, и делает одну или две очевидных ошибки в своем пересказе того, что ему было сказано Сен‑Жерменом, например, по поводу его проблем в Гааге. Не Питту, а д’Аффри написал Шуазёль, требуя его ареста, а побег его организовал Бентинк, хотя именно министр короля Фридриха, Книпхаузен, впоследствии избавил его от заточения в Лондоне. Но пусть читатель попытается сам пересказать историю, рассказанную ему сорок шесть лет назад; без заметок, подпитывающих его память, он наверняка сделает несколько ошибок. Свидетельство замечательно своей непредубежденностью и дает информацию огромной ценности, даже если нам приходится со всей тщательностью ее анализировать.

Именно в этом свидетельстве мы впервые встречаемся с идентификацией Сен‑Жермена как Ракоци, более того, цитируются его собственные слова, в чем у нас нет причин сомневаться».

Итак, самое главное: граф Сен‑Жермен – это вымышленное имя, одно из многих инкогнито, скрывавших подлинное имя принявшего его – князь Ракоци. Фамилия прозвучала. Уточнять личное имя пока рано, поскольку для этого нужно очень далеко углубиться в историю и фамильную генеалогию семьи Ракоци. В свое время и в своем месте это будет сделано. Пока же следует ограничиться тем, что «иностранец», назвавшийся графом Цароги, сообщил маркграфу Ансбаха и Байройта и Геммингену‑Гуттенбергу, и запомнить это, потому что позднее граф Сен‑Жермен еще несколько раз раскроет свое инкогнито при разных обстоятельствах и разным людям.

Фуллер продолжает:

«Но – будем подходить аккуратно – конечно, то, что было сказано маркграфу и Геммингену‑Гуттенбергу в Неаполе, было правдой. Сен‑Жермен не мог быть ни Иосифом, ни Георгом Ракоци, которые умерли соответственно в 1738 и 1756 гг. Маркграф и Гемминген‑Гутгенберг могли бы, однако, учитывать, что существовали и другие возможности принадлежать к семье Ракоци.

То, о чем Сен‑Жермен говорит как о худшем преследовании в своей жизни, должно было означать преследование со стороны Шуазёля, в результате которого он был вынужден отказаться от имени Сен‑Жермена. Но когда Гемминген‑Гуттенберг цитирует его слова «доказательство его происхождения находились в руках человека, от которого он зависел, и это навлекло на него худшее в его жизни преследование», надо задать вопрос, правильно ли он это понял. Трудно представить, как доказательство происхождения Сен‑Жермена могло находиться в руках Шуазёля, или же – если представить, что Шуазёлю, благодаря его австрийским связям, его показал император, императрица или Кауниц – как оно могло попасть в их руки. Совершенно очевидно, что Сен‑Жермен не был в зависимости ни от кого из этих людей. Гемминген‑Гуттенберг знал Сен‑Жермена как бедного человека. Очевидно, что богатства его лишила авантюра в Брюсселе и Турне – не дошедшая, в отличие от других, до ушей Гемминген‑Гуттенберга и маркграфа. Его богатство было в драгоценностях, а драгоценности хранились в банке госпожи Неттин, который, после того как Сен‑Жермен был отстранен отдел в Турне, задержал их. Объединение Кобенцля, семейства Неттин и Кауница – это было для него уже слишком. Его обманом лишили всего, чем он владел. Гемминген‑Гуттенбергу он об этом не рассказал. Гемминген‑Гуттенберг, неправильно понимая рассказанное, видя в нем человека без средств и слыша слова «зависимость», объединил это с рассказом о его происхождении и вообразил, что обстоятельства его рождения сделали его зависимым в финансовом плане. Возможно, однако, что в определенном смысле Сен‑Жермен действительно от кого‑то зависел, но в чем и от кого – Гемминген‑Гуттенберг совершенно не догадывался.

Чтобы перейти к этому вопросу, мы должны вернуться к тем отрывкам из его свидетельства, которые относятся к Орлову и российскому флоту.

Мы видели, как Сен‑Жермен подтвердил Геммингену‑Гуттенбергу, что он впервые встретил Алексея Орлова в Италии, а вовсе не во время своего пребывания в России. Это, очевидно, лишает ценности идею фон Гляйхена о том, что Орлов приветствовал его в Нюрнберге якобы в память о том, какую роль он сыграл в революции, вознесшей на трон Екатерину. Более того, переворот, организованный братьями Орловыми, был делом всего одной ночи, и трудно было бы представить себе, какую роль в нем мог бы сыграть Сен‑Жермен, да еще такую, для которой ему надо было бы надеть форму российского генерала. Есть и более важный момент. Форменная одежда не выпускается, подобно медалям, в память прошлых заслуг, но выдается для облегчения неких будущих действий. Сен‑Жермен говорит нам, что именно в Пизе он получил свой патент. Это означает – зимой 1769–1770 годов, когда русский флот вошел в Ливорно на своем пути в Турцию (но не на обратном пути, так как флот получил от него рецепт чая против солнечного удара в турецких водах). Здесь мы должны отметить ошибку во времени в повествовании Геммингена‑Гуттенберга. Орлов вернулся в Санкт‑Петербург в марте 1771 года. Когда Гемминген‑Гуттенберг приехал вместе с Сен‑Жерменом и маркграфом Александром в Нюрнберг для встречи с Орловым, это должно было произойти, когда он ехал из России за границу с совершенно другой миссией. Екатерина получила известие, что в Италии два поляка представляли какую‑то девушку в качестве незаконной дочери императрицы Елизаветы. Это могло означать только одно – они готовили ее стать претенденткой на трон Екатерины, и тогда она послала Орлова привезти девушку из Италии (что он и сделал, завлек ее на борт корабля в Ливорно; однако это произошло уже после обеда в Нюрнберге).

Но состояла ли именно в этом та услуга, которую Сен‑Жермен мог оказать Екатерине, для которой ему необходим был патент и форма русского генерала, переданные ему при встрече с Орловым в Пизе, когда как русский флот зашел в Ливорно на пути в Турцию? Необходимо ли ему было влиться в среду русских офицеров, причем в ранге, дающем ему определенную власть? Однако чин в армии, даже самый высокий, не давал ему власти над офицерами флота. На борту корабля даже генерал – только пассажир. Собирался ли он присоединиться к флоту? Вышел ли он в плавание с Орловым в сторону Архипелага под именем генерала Салтыкова?[291] Предполагалось, что в случае победы в первом сражении против турок (как и произошло при Чесме), они должны были следовать далее через Дарданеллы до Константинополя и выйти в Черное море. Элфинстон, должно быть, действительно настаивал на том, чтобы сделать это до того, как турки успеют восстановить свои силы, но Орлов, менее опытный или менее решительный, чем британец, слишком долго проболтался без дела в Эгейском море, и к моменту, когда они попытались пройти через Дарданеллы, французские инженеры сделали это невозможным. Если бы они вышли в Черное море и высадились в тех частях турецких владений в Европе, которые были известны как Валахия и Молдавия (части современной Румынии), а затем, возможно, соединились с сухопутными силами, подошедшими с Юга России, то они могли бы пойти прямо на Трансильванию.

Более того, это понимали и в Вене. На встрече между императором Иосифом II, сменившим на троне своего отца, и королем Пруссии Фридрихом II, которая состоялась 3–7 сентября 1770 года в Нойштадте, Кауниц, говоря от имени императора, сказал, что Австрия никогда не позволит России взять Молдавию и Валахию, так как оттуда они могли бы угрожать Венгрии.

Но могли ли императорские войска воспрепятствовать этому? В Эгейском море российско‑британские силы рассчитывали, и справедливо, на восстание греков, с целью использовать стечение обстоятельств и освободиться от ненавистного турецкого правления. Возможно, точно так же и в Валахии, и в Молдавии они нашли бы европейцев, жаждущих, чтобы их освободили от турецкого правления европейцы. Но в Трансильвании Сен‑Жермен мог бы объявить о своем настоящем имени и представиться сыном Ференца Ракоци, и тогда здесь, как и в Венгрии, все население начало бы отовсюду собираться вокруг этого человека в форме генерала русской армии, приветствуя его воинов, принесших им освобождение от гнета Австрии. Можно было ожидать, что его будут приветствовать как князя Трансильвании – преемника своего отца, было возможно даже его провозглашение королем Венгрии.

Таков, я полагаю, был замысел. Без предлога Екатерина не могла вторгнуться в эти земли. Однако, если бы она могла объяснить, что она возвращала их дому Ракоци, тогда ее моральная позиция была бы значительно прочнее. Потеснив и Турцию, и Австрию, и приобретая в этом регионе друга, который был бы обязан ей реставрацией своей династии, она была бы не узурпатором, а освободителем. Но чтобы план мог удаться, она должна была располагать доказательством происхождения Сен‑Жермена, которое она могла бы предъявить главам иностранных государств: монархам, их министрам и юристам.

Наверное, именно поэтому Сен‑Жермен сказал Геммингену‑Гуттенбергу, что он не мог показать ему этого доказательства, так как оно было в руках человека, от которого он зависел. Вероятно, он передал бумаги Екатерине во время своего пребывания в России, в ожидании того дня, когда такая согласованная инициатива могла стать исполнимой. Если он употребил слово «зависимый», это должно было быть в особом смысле, который Гемминген‑Гуттенберг, не знакомый с планом, не мог себе даже представить: в смысле, в котором можно сказать о союзнике или конфедерате: «Я не хочу идти с ней не в ногу. Мой ритм должен зависеть от ее ритма». Он также зависел от нее в смысле предоставления флота и войск, если бы ситуация показалась, по ее мнению, благоприятной для еще одной попытки.

Когда он сказал, что может наступить день, когда он прямо сможет открыть свое имя и имя своих предков, он, должно быть, вовсе не имел в виду день, когда химические эксперименты достигнут определенной точки. Здесь Гемминген‑Гуттенберг определенно смешал две различные вещи, о которых говорил Сен‑Жермен. Еще мог наступить день, когда, если ему не помешают продолжать его химические опыты, они привели бы к получению продуктов того качества, которое он пытался достичь; и если политическая ситуация будет развиваться соответствующим образом, любопытство маркграфа и Геммингена‑Гуттенберга по поводу его настоящего имени и происхождения могло быть удовлетворено его формальным провозглашением в качестве князя Трансильвании Ракоци.

Можно заметить, что имя Цароги (Tsarogy), действительно, является анаграммой для Ракоци, – в обычном немецком написании этой фамилии Ragotsy».

 

Несомненно, эти гипотезы весьма оригинальны и эксцентричны, как и все, что исходило из‑под пера Джин Овертон Фуллер. Но не выдерживают критики. Почему? Рассмотрим по порядку.

 

1. Как уже было убедительно показано на основе писем Екатерины Великой, записок княгини Дашковой и сведений из русской историографии, граф Сен‑Жермен не мог быть Мишелем Одаром, уроженцем Пьемонта, бывшим в России во времена восхождения Екатерины на русский трон в 1762 году и действительно, вопреки утверждениям умалявшей его роль Дашковой, сыгравшим определенную роль в этих событиях, поскольку, как было сказано выше, в 1764 году Одар оставил Россию и умер в Ницце около 1773 года.

 

2. Если Сен‑Жермен – об этом позже – был, как предполагает Фуллер, внебрачным сыном Ференца II Ракоци и сводным братом его двух законных сыновей Иосифа и Георга, то вряд ли существовали документы, подтверждающие его происхождение. Граф Сен‑Жермен пробыл в России в 1762 году от трех до пяти месяцев, мог быть близко знаком с великой княгиней Екатериной и принимать определенное участие в подготовке переворота, но это только догадки и гипотезы, не имеющие никаких документальных подтверждений. Конечно, он мог оказаться в России и позже, когда зимой 1765 года его «подвез» в своей карете Давид Хоц, и возобновить знакомство с Екатериной, тогда уже императрицей, и раскрыть ей тайну своего происхождения и даже представить какие‑то имеющиеся у него доказательства. Но это опять же не имеет никаких подтверждений и не отражено нигде, кроме воображения авторов исторических романов.

 

3. Судя по хронологии изложения, в 1774 году маркграф Шваба‑ха и Байройта узнал, что «граф Цароги» уже некоторое время жил в Швабахе, с весны 1774 года по приглашению маркграфа проживал в его летней резиденции в Трисдорфе, а в 1775 году маркграф отправился в путешествие в Италию, где узнал неприятные сплетни о том, что Сен‑Жермен якобы сын сборщика налогов Ротондо из Сан‑Джермано, и вернулся из этого путешествия в 1776 году. Следовательно, встреча Сен‑Жермена, маркграфа и Геммингена‑Гуттенберга с Алексеем Орловым в Нюрнберге должна была состояться в конце 1774‑го или в начале 1775 года. Однако вопреки утверждениям Фуллер Гемминген‑Гуттенберг не ошибается относительно направления поездки Орлова, ошибается она сама, поскольку недостаточно хорошо знакома с одной из самых романических страниц русской истории. Из биографии Орлова известно, что с марта 1773 года он безотлучно находился при русском флоте, базировавшемся в Ливорно, и покинул этот город 26 февраля 1775 года, действительно в связи с обстоятельствами «захвата» самозванки «княжны Таракановой», которую обманом заманил на флагманский корабль 5‑й эскадры под командованием Самуила Грейга «Исидор». Корабль с пленницей отправился вокруг Европы в Петербург, где несчастная была заключена в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, но несмотря на допросы и оказанное на нее давление, так и не раскрыла тайны своего происхождения и умерла в заточении 4 декабря 1775 года от чахотки. Алексей Орлов, выполнив повеление Екатерины о поимке «всклепавшей на себя имя» самозваной дочери покойной императрицы Елизаветы Петровны и Алексея Разумовского и претендовавшей на российский престол «княжны Елизаветы Владимирской», спешно выехал из Италии сухим путем, не дожидаясь разрешения императрицы, то есть поехал через европейские государства и мог следовать проездом через Нюрнберг в Санкт‑Петербург. Значит, встреча с Цароги в Нюрнберге могла состояться в марте‑апреле 1775 года. По преданию, в конце июля 1775 года Орлов навестил арестантку в Петропавловской крепости и в том же году был отправлен императрицей в отставку. Писатель Г.П. Данилевский в своем романе «Княжна Тараканова» утверждал, что умерла она от родовой горячки, произведя на свет сына от Алексея Орлова. По другим легендам, княжна Тараканова погибла при наводнении 1777 года, затопившем Алексеевский равелин – эту легенду запечатлел на своем полотне художник К.Д. Флавицкий. По некоторым сведениям, дочь Елизаветы Петровны и Разумовского, Августа Тараканова, воспитывалась за границей как племянница Разумовского – дочь его старшей сестры Веры, по мужу Дараган, а затем после неудачных притязаний на престол была перевезена из Петропавловской крепости в московский Иваново‑Предтеченский женский монастырь и насильно пострижена в монахини под именем инокини Досифеи; умерла в 1810 году.

 

4. Жестокость, с которой расправилась с претенденткой Екатерина, имела серьезную политическую подоплеку, о которой императрица знала из донесений из Рагузской республики, где некоторое время проживала самозванка. Идея заявить притязания «Елизаветы» на российский престол действительно исходила от поляков, примкнувших к противостоявшей планам Екатерины и короля Станислава Понятовского Барской конфедерации: князя Карла Станислава Радзивилла, великого гетмана литовского, и польского посланника при версальском дворе Михаила Казимира Огинского, впоследствии преемника Радзивилла в качестве великого гетмана литовского. Радзивилл рассчитывал привлечь к своим замыслам Францию и Турцию. Согласно плану Радзивилла «Елизавете» следовало отправиться в Константинополь, где вокруг нее должен был сформироваться добровольческий польско‑французский корпус, готовый начать военные действия против России. В дальнейшем во главе этого корпуса ей следовало обратиться с воззванием к действующей российской армии и склонить ее на свою сторону. В обмен на помощь, она обязывалась восстановить польское королевство в границах, которые то имело во времена саксонской династии и, свергнув с престола Станислава Понятовского, утвердить в качестве польского короля приверженца конфедерации. Не напоминают ли эти авантюрные планы те политические виды, которые, по мнению Фуллер, Екатерина могла иметь на князя Ракоци? Впрочем, в окружении «Ее Высочества принцессы Владимирской» были и другие польские шляхтичи: Михаил Доманский, Чарномский, иезуит Ганецкий.

 

5. Княжество Трансильвания окончательно лишилось независимости в 1711 году после закрепившего поражения восстания Ракоци Сатмарского мира и стало частью Австрийской империи Габсбургов. В этом государстве, хранившем традиции выборности правителей, титул владетельного князя не был наследственным. Князей избирало дворянское Законодательное собрание и утверждала Османская Порта, от которой Трансильвания находилась в некоторой вассальной зависимости. На княжеский трон последовательно избирались пять представителей фамилии Ракоци, но уже в 1738 году потерпел поражение план султана восстановить княжество Трансильванию, на чей трон он намеревался посадить старшего сына последнего трансильванского князя Ференца II Ракоци Иосифа Ракоци, которому дал княжеский титул. Население не поддержало повстанцев, несмотря на магию имени Ракоци, на которую так рассчитывал султан в своей борьбе с австрийской империей. Нечего и говорить о том, что спустя 60 лет со времени поражения восстания Ференца II Ракоци надежд на это имя не осталось никаких: ни политико‑экономическая ситуация, ни социально‑этнический состав Трансильвании, куда Габсбурги массово переселяли швабов, саксонцев, славян и румын, не позволяли на это надеяться. Кроме того, завоевание Трансильвании и Венгрии в планы Российской империи не входило, ее врагом в этой войне была Турция, а не Австрия, с которой были союзнические отношения.

 

6. Дунайские княжества Валахия и Молдавия к Трансильвании отношения не имели, и там ставка на имя Ракоци была бы бесполезной. В Русско‑турецкой войне Екатерине Второй не нужно было особого повода, чтобы направить туда армию Румянцева. По итогам кампании 1770 года территория дунайских княжеств и так находилась целиком под контролем русской армии, а с подписанием Кючук‑Кайнарджийского мирного договора в 1774 году Российская империя приобрела право покровительствовать православному населению обоих дунайских княжеств – как Молдавского, так и Валахии.

 

7. Думается, что предоставлением русскому флоту рецепта чая графом Сен‑Жерменом его участие в Архипелагской экспедиции исчерпывалось. Представляется весьма сомнительным его участие в Чесменской баталии или попытке прохода русской эскадры через Дарданеллы к Константинополю. Конечно, иностранные высокородные князья могли получать высокие генеральские чины на русской службе, но, как оговаривается сама Фуллер, граф Сен‑Жермен не был морским офицером и в морском сражении его участие как‑то нелогично. Еще менее вероятно, что Сен‑Жермен мог как‑то помогать Орлову завлечь «княжну Владимирскую» на русский корабль, способствуя выполнению плана Екатерины, хотя и не исключено, что пути графа и перемещавшейся по всей Европе самозваной «княжны» могли пересекаться и в 1770–1774 годах они где‑то встречались, например, в Киле, Берлине, Генте, Париже, Франкфурте, Лимбурге, Оберштейне, Франконии, Цвейбрюккене, Зусмаргаузене, Аугсбурге, наконец, в Венеции, Неаполе, Риме или где‑то еще в Италии.

 

8. Что же касается «генерала Салтыкова», то патент русского генерала, полученный Сен‑Жерменом в Пизе от Орлова – что вполне вероятно, учитывая, что Орлов почти все время находился в Ливорно и часто приезжал в Пизу, другой крупный город Тосканского княжества, был выдан на имя Уэлдона, а не Салтыкова. Зато в Русско‑турецкой войне 1768–1774 годов (а ранее в Семилетней войне, так же как и Алексей Орлов) отличился граф Иван Петрович Салтыков (28 июня 1730–14 ноября 1805), который к началу войны имел чин генерал‑поручика, а в 1773 году получил чин генерал‑аншефа. Правда, командовал он кавалерией, а в день Чесменского сражения участвовал в сухопутной битве при Ларге. Позднее, при Павле Первом, стал генерал‑фельдмар