О новой находке в саркофаге, неведомом шифровальщике, семиструнной лире и воздушном письме

 

На черной полированной крышке рояля в комнате Нины лежат стопкой научные журналы в строгих, корректных обложках.

Журналы эти появились здесь совсем недавно и выглядели весьма странно в соседстве с беспорядочным ворохом нот, украшенных затейливыми завитками, точь‑в‑точь такими же, что покрывали обложки нот у наших прабабушек, игравших на клавесинах.

Внезапное увлечение Нины наукой, конечно, было не случайным, и Наталья Павловна каждый раз, когда видела в руках дочери научный журнал, тихонько посмеивалась. А Нина нервничала, должно быть потому, что никак не могла осилить этих журналов. Научная терминология ей определенно не давалась, а строгая логика и однообразный стиль научных статей наваливались на сознание тяжелым непривычным грузом и навевали дремотное состояние.

Вот и теперь она сидит возле открытого окна, держит в руках нераскрытый журнал, а нетронутая стопка журналов на рояле напоминает ей о ее беспомощности и ограниченности.

«Да, да, ограниченности, – с безжалостной строгостью к самой себе думает Нина. – Вероятно, я не совсем полноценный человек. Можно ли не интересоваться тем, что увлекает в наши дни всех!» Она каждый день слышит, как люди рассказывают в трамваях и автобусах о новых победах советской науки, со знанием дела спорят о малопонятных для нее технических деталях, связанных с полетами космических кораблей, об использовании электронных машин, о проблемах продления жизни человека. А вот она не может прочесть нескольких статей в научных журналах, которые ей принес Виктор Петрович. Милый… милый Виктор Петрович! Он так заботится о ней в эти длинные дни, когда Андрей опять и, видимо, надолго заперся в своей лаборатории. Виктор Петрович даже сопровождает ее на симфонические концерты в филармонию и делает вид, что получает от этого большое удовольствие, хотя она‑то хорошо знает, как ему скучно.

Уже дважды Виктор Петрович приглашал ее в музей, где работает, и с увлечением рассказывал о памятниках древнего Египта, об обычаях египтян и о фараонах каждой из тридцати одной династии, запомнить имена которых не было никакой возможности. Нина осматривала почерневшие останки мумий в саркофагах, позеленевшую от времени бронзу древнего оружия, ритуальные фигурки из дерева, камня и металла и тоже делала вид, что все это ее очень занимает. Впрочем, Виктор Петрович показывал иногда действительно очень интересные вещи. Он дал ей подержать в руках обрывок папируса с иероглифами, нарисованными красками, все еще не потерявшими своей яркости. Нина помнит холодок, пробежавший по ее телу, когда она узнала, что держит в руках письмо, написанное человеком, жившим более трех тысяч лет тому назад.

Виктор Петрович объяснил, как египтяне готовили материал для своего письма. Стебли болотного растения – папируса они разделяли на тонкие полоски и складывали их так, что края находили один на другой. Затем на слой вертикальных полосок клали слой горизонтальных, смачивали их водой и клали под пресс. Полоски склеивались – и получался лист папируса. Писали египтяне красками и чернилами, выделяя начало абзаца или главы красной строкой. Вместо ручек или пера употребляли тростниковую палочку, разжеванную на конце.

– Подумать только, – сказала тогда Нина, возвращая Виктору Петровичу обрывок папируса, – человек умер в незапамятные времена, даже прах его развеян, а мысль его живет в этом папирусе тысячелетия. И сколько мыслей, может быть еще не высказанных, законсервировано вместе с этой мумией, – добавила она, указывая на стоящий рядом саркофаг.

– Да, да, Ниночка! – подхватил Виктор Петрович, обрадовавшийся, что ему удалось, наконец, ее заинтересовать. – Каждая мумия могла бы поведать о многом! К сожалению, оживление мумий – лишь тема для безудержной фантазии и настолько беспочвенная, что она ныне не увлекает даже нетребовательных читателей. Впрочем, когда‑нибудь люди научатся читать мысли человека и после его смерти. Ученые, изучающие биотоки мозга, утверждают, что можно создать машину, записывающую мысли. А ведь мозг – это нечто вроде запоминающего устройства электронносчетной машины, только он еще более сложно организован. Поэтому, если машины смогут расшифровывать мысли живого человека, почему бы им не прочесть их и после его смерти, если, конечно, удастся приостановить распад клеток мозга. Но это уже область нашего друга Ковалева…

Так было каждый раз. О чем ни заходил разговор, он неизбежно сводился к проблемам жизни и смерти, к научной работе Андрея. И повод к этому всегда давала сама Нина. Виктор Петрович и виду не подавал, что замечает особый интерес, проявляемый Ниной к биологии. Но как‑то раз он принес с собой эту кипу научных журналов и молча положил их на крышку рояля…

Нина вздохнула, наугад раскрыла популярный журнал, который держала в руках, и улыбнулась: журнал, как по заказу, раскрылся на статье Андрея Ковалева о проблемах анабиоза. Нина стала читать прямо с той страницы, на которой журнал раскрылся:

 

«Шли годы, десятилетия складывались в столетия и тысячелетия, а естествоиспытатели по‑прежнему все свои усилия посвящали выяснению состава, строения, развития и происхождения животных и растений. И мало кто осмеливался посягнуть на тайну самого загадочного сфинкса на свете – на исследование основ жизни и причин смерти. И по сей день в этом направлении сделаны лишь первые шаги.

Поэтому нам представляется очень важным изучение анабиоза – состояния промежуточного между жизнью и смертью. И пусть в наши дни к анабиозу в естественных условиях способны только немногие животные, все равно мы видим в нем наиболее полное проявление общих свойств, присущих любым формам живой материи. Разве не об этом свидетельствует такой парадоксальный на первый взгляд факт, что холод, считавшийся извечным врагом медиков, стал теперь их надежным другом?

Чем ниже температура тела, тем медленнее протекают химические реакции в нервных клетках, а следовательно и обмен веществ во всем организме. Потребление кислорода клетками при этом резко сокращается. А это значит, что при пониженной температуре тела животное может выдержать сравнительно длительное кислородное голодание.

Кто не знает, что тело тяжело раненного человека быстро холодеет? С этим явлением всячески боролись, так как считали его грозным признаком приближающейся агонии. И никто не подозревал, что это защитная реакция организма, приспосабливающегося к кислородному голоданию, вызванному большой потерей крови.

Сердце у животных при нормальной температуре можно остановить только на четыре‑шесть минут. При более длительной остановке кровообращения в мозгу в результате кислородного голодания возникают необратимые изменения, ведущие к смерти. У человека сердце может быть остановлено всего на полторы минуты. А американские физиологи доказали, что при охлаждении животных до двадцати – двадцати пяти градусов сердце можно выключить уже на двадцать пять минут. Советские ученые пошли еще дальше. Они увеличили этот срок до тридцати пяти – сорока минут.

Клиническая смерть – наиболее тяжелая форма кислородного голодания. Срок клинической смерти при средних сроках умирания и при нормальной температуре не превышает пяти‑шести минут. И вот советскому ученому В. А. Неговскому удалось оживить собак, охлажденных до двадцати двух – двадцати шести градусов, после клинической смерти, длившейся сорок минут. Эти опыты имеют очень большое значение.

Искусственное охлаждение тела, или искусственная гипотермия, ныне уже входит в практику медицины и позволяет делать на сердце, мозгу и других внутренних органах такие сложные операции, о каких хирурги ранее не могли даже мечтать. Чтобы вызвать искусственную гипотермию у человека, стараются прежде всего затормозить нервную систему, регулирующую температуру в организме.

Одновременно тело охлаждают извне в ледяной ванне. Для торможения нервной системы используют разные виды наркотиков или глубокий наркоз, вводят в организм препараты, расслабляющие мышцы и замедляющие обмен веществ.

Искусственная гипотермия – это глубокий морозный сон, похожий на зимнюю спячку животных. Подобное состояние еще далеко от полной остановки жизнедеятельности, которую мы называем анабиозом. Но разве не естественно предположить, что организм, способный длительное время находиться в состоянии гипотермии, способен и к полному анабиозу? Исследование этого вопроса представляет огромный интерес и может привести к совершенно неожиданным выводам. Мы уже имеем…»

 

Звонок у входа прервал чтение. Нина пошла открывать дверь и подумала, что так резко и требовательно, словно к себе домой, имеет обыкновение звонить только Виктор Петрович. И действительно, это был он. Но в каком виде! Нина даже опешила от неожиданности.

Виктор Петрович, обычно мало внимания уделявший своей внешности, стоял перед ней в безукоризненном вечернем костюме, вылощенный, чисто выбритый, пахнущий хорошими духами. Он поздоровался, взмахнув церемонно шляпой, молча, с официальным и даже мрачным выражением на лице прошел в комнату Нины и, не ожидая приглашения, сел в кресло. Только теперь Нина пришла в себя от неожиданности.

– Виктор Петрович! Что с вами? Этот официальный вид! Уж не жених ли вы?

– К сожалению, не жених! И даже не приглашен на свадьбу. Речь идет, Ниночка, скорее о похоронах.

– Чьих похоронах? – Нина вздрогнула, в ее голосе прозвучал испуг.

– Похоронах зазнавшегося археолога Виктора Петровича Замятина.

– Да расскажите же, наконец, что произошло?

– Да ничего особенного, если смотреть на дело со стороны. Был человек, который считал себя ученым и даже иногда бахвалился мелкими открытиями, которые мог бы сделать студент третьего курса. Потом на пути человека встала настоящая научная загадка, и он убедился в собственном невежестве.

Виктор Петрович вздохнул и с прежним мрачным выражением на лице стал рассматривать носки своих модных остроносых башмаков.

– Продолжайте же! – уже требовательно и строго сказала Нина.

– Помните, Нина, историю с мумией архитектора Мересу? Так вот эта история еще не закончена. Я не рассказывал об этом только потому, что хотел сделать вам неожиданный сюрприз, когда все будет закончено. Дело в том, что после тщательного исследования саркофага в форме сфинкса мне удалось обнаружить небольшое, умело скрытое углубление, вырезанное на внутренней стороне крышки – в голове сфинкса. В тайничке я нашел еще один золотой футляр, а в нем папирус.

– И что же было на нем написано? – живо спросила Нина, в голове которой вновь пронеслись события, связанные с возвышением и гибелью молодого хранителя сокровищ империи.

– Вот этого‑то я и не знаю, – уныло ответил Виктор Петрович. – Я оказался неспособным расшифровать этот папирус, хотя бился над ним денно и нощно целых два месяца. Текст, видимо, зашифрован. А как найти ключ к шифру, когда сам шифровальщик исчез с лица земли несколько тысячелетий тому назад? Вот посмотрите! Это начало нового папируса, я снял с него копию.

Виктор Петрович вынул из бокового кармана пиджака четвертушку писчей бумаги и разгладил ее на коленях. Нина, придвинув маленькую скамеечку, села у его ног и увидела на белом листе ряды причудливых фигурок людей и животных и какие‑то вовсе непонятные знаки.

– Вот здесь, – продолжал Виктор Петрович, указывая пальцем на первый значок, – вы видите иероглиф из двух фигур: сверху горизонтальная черточка, а под ней прямоугольник. Что это за слово? Сам иероглиф не дает ответа на этот вопрос, так как египтяне, как и некоторые другие народы древности, не писали гласных. Черточка передает звук «с», а прямоугольник – «ш». Надо еще знать, какой гласный звук следует поставить в середине. На это указывает так называемый определитель, который ставился после иероглифа. В данном случае в качестве определителя дан знак писцового прибора. Значит, слово в целом читается как «сеш», что значит «письмо, запись». Так обычно начинали текст папирусов. И действительно, дальше идут знакомые мне знаки и иероглифы, обозначающие отдельные звуки и слова, но, как я ни старался, в каком бы порядке ни переставлял их, они не складываются в осмысленные фразы. Так оказалось, что папирус зашифрован, а самонадеянный исследователь потерпел в моем лице полное фиаско.

– Быть может, следует попробовать еще раз? – неуверенно произнесла Нина.

– Нет, уже использованы все известные мне способы. И знаете, Нина, мне даже пришло в голову, что это и не текст вовсе. Вот здесь, у первого иероглифа, кроме определителя в виде писцового прибора, есть еще один знак – в виде лиры. Такое сочетание знаков я встречаю первый раз в своей практике. А все остальные иероглифы – разных размеров. Но это не случайность, так как их можно по величине рассортировать в семь групп. Однако и такая расстановка иероглифов не дала осмысленного текста. Тогда я и подумал: уж не ноты ли это? Ведь знак лиры в сочетании со знаком, означающим слово «запись», можно при некоторой фантазии прочесть как «музыкальная запись». Но и эта надежда рухнула, как только я вспомнил, что у древних египтян никогда не было нотной азбуки…

Виктор Петрович почему‑то виновато улыбнулся и вновь уставился на носки своих башмаков. А Нине все хотелось сказать ему что‑нибудь утешительное, но она так ничего и не придумала.

Они посидели еще немного молча, думая каждый о чем‑то своем, а когда Виктор Петрович стал прощаться, он вновь вошел в какую‑то несвойственную ему роль и, размахивая шляпой, заявил не то шутя, не то всерьез, что он устал от своей скучной профессии и теперь хочет немного отдохнуть и поразвлечься.

Проводив гостя, Нина села к роялю. Приближалась зачетная сессия, надо было работать. Привычным движением она провела рукой по клавишам, пытаясь сосредоточиться. Но необходимая собранность чувств не приходила. Прямо перед ней на крышке рояля лежала стопка научных журналов и листок с иероглифами, забытый Виктором Петровичем. Этот белый листок на черном фоне назойливо лез в глаза, отвлекал внимание.

«А ведь это удивительно, – подумала Нина, – что у древних египтян не было нот. Из лекций по истории музыки она помнит, что в те времена музыка звучала в народном быту, сопровождая различные трудовые процессы, празднества и гулянья, участвовала в торжественных шествиях и дворцовых развлечениях. Она была связана со словом пляской и жестом. Правда, до наших дней не дошло ни одного памятника древней музыки. Напевы передавались из уст в уста от посвященных к посвященным… Впрочем, можно ли говорить о полном отсутствии в древнем Египте нотной азбуки? Она была, но выражалась не в нотных знаках, а языком жестов. Уже за четыре тысячи лет до нашей эры существовало удивительное искусство хейронамии, сочетавшее дирижирование и «воздушное» нотное письмо».

Нина попыталась представить себе оркестр, сопровождавший религиозную церемонию в каком‑нибудь древнеегипетском храме. На возвышении стоит жрец в белом плаще, и точно рассчитанным движениям его рук повинуются разнообразные инструменты: дугообразные арфы, продольные флейты, двойные гобои, лютни, угловые арфы, инструменты типа двойного кларнета, семиструнные лиры, большие и маленькие барабаны…

Какая‑то быстро возникшая мысль заставила Нину вздрогнуть. Мысль была очень важная, но она мелькнула и исчезла. Что это было? Нина напрягла память, ее взгляд упал на белый листок с иероглифами.

Да, да, она вспоминает, важная мысль была связана именно с этим листком. Это что‑то касающееся семиструнной лиры, нарисованной рядом с первым иероглифом.

– Семиструнная… семиструнная, – прошептала Нина. Кажется, это и было самым главным в промелькнувшей мысли. Но почему? Надо вспомнить все, что ей известно о лире. Лира имеет семь струн, настроенных диатонически – теноровые и басовые…

Нина почувствовала, как учащенно забилось сердце. Пальцы вновь пробежали по клавишам, пытаясь найти звуки, подобные звучанию струн лиры. А мысль продолжала лихорадочно работать:

«На папирусе рядом с определителем первого иероглифа нарисована лира. У лиры семь струн, а на папирусе иероглифы семи размеров. Не значит ли это, что лира – ключ к шифру? Надо только группировать иероглифы не по сходству в размерах, а соответственно строю лиры: семь иероглифов – от самого маленького до самого большого, снова семь в том же порядке и так далее…»

У Нины от волнения даже пот мелкими бусинками выступил на переносице. Она сорвалась с места и подбежала к телефону.

Надо тотчас же, немедленно сообщить об этом Виктору Петровичу! Но где его отыскать? Ведь он, кажется, сказал, что идет куда‑то развлекаться? Не может быть! Уж она‑то хорошо знает этого человека! Конечно, он и теперь сидит где‑нибудь над своим папирусом…

И Нина уверенно набрала номер телефона того музея, где работал Виктор Петрович.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ