О жизни и смерти, безыменном саркофаге, мечте молодого ученого и таинственном папирусе

 

Действие этой главы мы перенесем в маленький домик, спрятавшийся в молодом яблоневом саду. Пусть это будет дачный домик, каких тысячи вокруг каждого большого города.

На застекленной террасе сидит за роялем девушка и играет что‑то серьезное и прекрасное. Она могла бы, конечно, играть что‑нибудь легкое, просто веселое. Но так как для событий, которые произойдут в дальнейшем, важно, чтобы наша героиня любила серьезную музыку и хорошо в ней разбиралась, мы заставим ее играть прелюдию Рахманинова. Остается только дать девушке имя: Нина.

Нина сидит так, что видит всю террасу, отраженную, как в зеркале, в блестящей крышке рояля.

Совсем близко, почти рядом с роялем, в глубоком кожаном кресле полулежит, вытянув длинные ноги, человек средних лет. Назовем его Андреем Васильевичем Ковалевым. В одной руке он держит давно погасшую трубку, а другой рукой легко и неслышно отбивает такт по упругой ручке кресла. Запрокинув светловолосую, гладко причесанную голову, Андрей смотрит куда‑то в сад, поверх цветущих яблонь.

Напротив, в углу дивана, устроился еще один человек – маленький, коренастый и уже лысеющий. Его зовут Виктор Петрович. Положив руку на колено, он внимательно разглядывает ногти, щурит близорукие глаза и даже не пытается скрыть, что ему скучно.

«Эти люди могут подтвердить старую истину, что противоположности сходятся», – наверное, думает Нина. Андрей – подвижный и нервный, легко увлекающийся, привыкший к тому, что все ему дается сравнительно легко. А Виктор Петрович – медлительный, всегда спокойный и немного застенчивый, но умеющий проявлять невероятное упорство в достижении поставленной цели. Вкусы и склонности у них тоже разные. Андрей понимает и страстно любит музыку, а Виктор Петрович равнодушен к ней. Андрей всегда мечтал об активном вторжении науки в жизнь и нашел свое призвание в биологии. А Виктор Петрович увлекался историей и стал археологом. Они всегда спорят, но это не мешает им оставаться связанными самой прочной и искренней дружбой, окрепшей еще давно, в студенческом общежитии университета. Виктор Петрович немного старше Андрея, и это, по его собственному убеждению, дает ему право по отношению к другу держаться давно усвоенного слегка покровительственного тона. Андрей привык к этому и не обижается.

Нину забавляет, что она, не оборачиваясь, может следить за своими слушателями, В темной глубине полированного дерева ей хорошо видна за их спинами широкая дверь террасы, выходящая в сад. Нина видит, как тяжелая грозовая туча, неподвижно повисшая над садом, впитала в себя, будто огромная губка, горячую массу солнца, и лужица перед террасой, только что посылавшая на крышку рояля весело мерцающие световые зайчики, сразу стала мелкой и скучной.

Подул легкий ветер. Где‑то далеко лениво громыхнул гром.

Нина продолжает играть. Мелодичные звуки музыки наполняют террасу, бьются в застекленные переплеты рам, а вылетев в окно и точно испугавшись непогоды, возвращаются, чтобы по‑прежнему упрямо кружиться над головой Виктора Петровича, напоминая ему мелодичное журчание нильской воды у первых порогов и песни Хофни Гуссейна.

Гуссейн, рейс[1] археологической экспедиции в долине Нила, всегда напевал во время работы. Одна и та же однообразная мелодия без слов – видимо, столь же древняя, как сам Египет, – неслась над светло‑желтым песком пустыни каждый раз, когда в руках Гуссейна появлялись заступ или лопата и он показывал молодым неопытным рабочим приемы контрольных раскопок или, отстраняя всех, сам быстро, но с бесконечной осторожностью разбрасывал песок и щебень в тех местах, где, по его мнению, можно было наткнуться на хрупкие предметы древности.

Нет, Хофни Гуссейн не был только наемным рабочим. Всю жизнь он, так же как его отец и дед, работал вместе с археологами и приобрел большой опыт.

Виктор Петрович познакомился и подружился с Гуссейном несколько лет назад, когда приехал в Верхний Египет вместе с группой советских специалистов, чтобы помочь египтянам в изысканиях, связанных со строительством высотной Асуанской плотины. Когда главный инспектор департамента древностей в Верхнем Египте подозвал Гуссейна к Виктору Петровичу и сказал, что они будут работать вместе, Гуссейн, узнав, что Виктор Петрович русский, радостно заулыбался, поднял над головой руки и, пожимая левую кисть правой, воскликнул:

– Русси хара‑шо!

Виктор Петрович до сих пор, кажется, ощущает на своем лице нестерпимо горячие струи воздуха, несущиеся из раскаленных ущелий Ливийского хребта, помнит прохладу глубоких пещерных храмов Абу‑Симбела и слышит скрипящий звук собственных шагов, когда они с Гуссейном бродили по грудам оставленного древними каменотесами известнякового щебня, почти белого и такого прочного, словно это осколки слоновой кости. Вот во время таких переходов из одного храма в другой Гуссейн и рассказал Виктору Петровичу свою родословную.

Говорил он на странном языке, состоящем из смеси английских, французских и даже русских слов, которые уже успел выучить.

Происходит он из селения Курна и состоит в родстве с потомками семьи Абд эль Расулов, которая пребывала в безвестности и неожиданно в конце прошлого века прославилась на весь мир.

Кто‑то из членов этой семьи обнаружил совершенно случайно недалеко от Долины Царей[2], в ущелье Дейр‑эль‑Бахри, тайник, а в нем мумии фараонов и целый склад сокровищ. Так как Абд эль Расулы были бедны и не отличались бескорыстием, они решили сохранить в тайне свою находку. Но все тайное раньше или позже становится явным. Абд эль Расулов уличили в торговле ценностями, похищенными в гробницах, и привлекли к ответу. Тайна была раскрыта, мумии фараонов и сокровища перевезены в музеи, а Абд эль Расулы распрощались с надеждами на богатство. Но слава о находке уже прокатилась по миру. Абд эль Расулов сочли великими кладоискателями, за их помощью обращались заезжие археологи, хранители музеев древностей, иностранные коммерсанты, бравшие на откуп право на раскопки в Египте. Многие жители Курны занялись новым промыслом, они научились помогать археологам. Не миновал этой судьбы и Хофни Гуссейн. Но он не жалеет, профессия разведчика прошлого оказалась ему по душе.

Позже Гуссейн вызвался сопровождать Виктора Петровича в обратный путь до Каира. Они вместе бродили по сонным от жары улицам Луксора, глазели на сушеных крокодилов, прибитых над входом в лавки торговцев древностями, и вместе же на утлой феллахской лодчонке с драным парусом переплыли священный Нил в том месте, где в Долине Царей время сохранило нам памятники Фиванского некрополя.

В Каире Хофни Гуссейн помогал Виктору Петровичу упаковывать небольшую коллекцию древностей, переданную египетскими учеными для советских музеев. В этой коллекции, кроме нескольких мелких предметов, все очарование которых может понять только археолог, был еще деревянный сфинкс размером в рост человека и довольно грубой работы. Виктору Петровичу казалось, что сфинкс этот не представляет большой ценности, зато Хофни Гуссейн почти не отходил от деревянного изваяния. Он скреб его длинным желтым ногтем, долго выстукивал и все к чему‑то прислушивался. Потом, взяв Виктора Петровича за рукав и молча подведя его к сфинксу, Хофни Гуссейн сказал медленно, стараясь, чтобы было понятно каждое слово:

– Слушай, друг руси! Этот сфинкс очень древней работы. Там внутри, – Гуссейн постучал по сфинксу согнутым пальцем, – он пустой! Там, – Гуссейн снова постучал по сфинксу, – надо искать большие сокровища.

Виктор Петрович не придал особого значения словам Гуссейна. Сам‑то он не верил в древность деревянного сфинкса, подозревал подделку и брал его с собой только потому, что не хотел обидеть своих египетских коллег.

Когда все вещи были погружены на самолет и Виктор Петрович поднимался по трапу, он увидел в толпе провожающих Хофни Гуссейна. Его зубы блестели в улыбке, поднятые над головой руки пожимали одна другую, он что‑то кричал, но в шуме грохочущих вблизи моторов Виктор Петрович не столько расслышал, сколько угадал только три слова:

– Он пустой, руси!

На родине специалисты исследовали коллекцию египетских древностей и подтвердили заключение Виктора Петровича: деревянный сфинкс не является сколько‑нибудь значительной художественной ценностью. До поры до времени его поместили в запаснике музея. Но Виктор Петрович все чаще вспоминал слова Хофни Гуссейна. Сфинкс определенно не давал ему покоя, и он нет‑нет да спускался в подвал, чтобы исследовать странную деревянную фигуру.

И вот как‑то раз, соскоблив кусочек не то смолы, не то потемневшей от времени краски, Виктор Петрович увидел ровную линию, разделяющую туловище сфинкса вдоль на две части. Неужели прав был Хофни Гуссейн?

Виктор Петрович вспоминает, как перехватило у него дыхание, когда он решился, наконец, с помощью железного долота и молотка проверить это предположение.

А потом странный деревянный ящик в форме сфинкса неожиданно раскрылся, и он увидел там…

Виктору Петровичу показалось, что он вновь явственно слышит сухой треск раскрывающегося сфинкса. Он вздрогнул и с испугом посмотрел на Нину. Нет, она не заметила, что он не слушает игру, она по‑прежнему, кажется, целиком поглощена музыкой.

Вот последние два аккорда, и Нина, оттолкнувшись от рояля, повернулась на вращающемся стуле к друзьям.

– Ну как?

– По‑моему, очень хорошо, – поспешно сказал Андрей.

– Как всегда, – пожал плечами Виктор Петрович, – слишком нежно.

Нина весело рассмеялась.

– Виктор Петрович, мумия вы моя египетская, откровеннейшее ископаемое, услышу ли я когда‑нибудь комплимент из ваших мудрых уст?

Виктор Петрович покраснел, опять посмотрел на свои ногти, зачем‑то спрятал руки в карманы и смущенно взглянул на все еще смеющуюся Нину:

– Обиделись?

– Нисколько, – все еще смеясь, ответила она, – привыкла.

Виктор Петрович пытался еще бормотать что‑то похожее на извинения, но Нина уже не слушала.

– Пойдемте лучше чай пить! – решила она и, схватив Виктора Петровича за руку, увлекла его к дверям.

Чай разливала Наталья Павловна – мать Нины, высокая женщина с гладко прибранными волосами, чуть тронутыми сединой, преподавательница математики в средней школе.

В комнате под светящимся шаром люстры было тепло и уютно. А за окном, как и полагается в таких случаях, шумел ливень, гремел гром. В голубом свете молний на темном фоне оконных стекол, как на негативной пластинке, появлялись и исчезали призрачные контуры крупных листьев, закрывших собой половину окна.

Виктор Петрович пил чай из голубой чашки с замысловатым орнаментом и упорно пытался вспомнить, где он видел похожую… В каком‑нибудь хранилище музея? Или даже при раскопках какой‑то древней гробницы?

Около Натальи Павловны домовито шумел самовар, и Андрей подумал, что вот с таким же точно шипением начинает работать радиоприемник в комнате его соседа по квартире. Только Нине окружающее ничего не напоминало. Здесь было все свое, домашнее. Она пила маленькими глотками чай с лимоном и посматривала то на Андрея, то на Виктора Петровича.

Больше всего, думалось ей, она любит музыку. И, конечно, Виктор Петрович шутит, когда так небрежно отзывается о ее исполнении. В конце концов в консерватории на третьем курсе она считается одной из первых. После музыки она одинаково любит и ветхую, но увлекательную археологию и мало для нее понятную биологию. Но, пожалуй, биологию чуть‑чуть больше. Чуть‑чуть!

Наконец Виктор Петрович прервал молчание и, как всегда, завел разговор о саркофагах и иероглифах. В цветистых выражениях, обычных для текстов древних папирусов, он начал, наверное уже в десятый раз, рассказывать новый вариант египетской легенды об Озирисе, старшем сыне Геба, бога земли, и Нут, богини неба.

Все это было давным‑давно известно еще по школьным учебникам древней истории и поэтому скучно. Но Виктор Петрович каждый раз уверял, что это совсем новый, оригинальный вариант мифа об Озирисе, лишь недавно обнаруженный учеными‑египтологами. Когда он дошел до плача Изиды, супруги Озириса, Наталья Павловна, улыбаясь всем своим широким и добрым лицом, взмолилась:

– Виктор Петрович, нельзя же каждый раз одно и то же. И почему ваша Изида обязательно после чая плачет? Обидно даже!

– Да? – удивился Виктор Петрович. – Мне казалось, я этого еще не рассказывал.

Вдруг он, словно спохватившись, торопливо полез в карман и вынул вчетверо сложенный лист бумаги.

– Тогда, друзья мои, – сказал он серьезно и даже немножко торжественно, – я прочту вам подлинный исторический документ, написанный почти три с половиной тысячи лет назад. Кажется, я уже имел честь докладывать вам о том, что я занимаюсь сейчас интереснейшей работой. В одном из наших музеев хранится саркофаг с египетской мумией очень странного происхождения.

Виктор Петрович бережно положил бумажный квадратик на пустую чайную чашку и продолжал в том же тоне:

– Вы подумайте только о том, сколько веков история древнего Египта оставалась загадкой! Люди бродили вокруг удивительных памятников архитектуры, сохранившихся еще со времен Древнего, Среднего и Нового царств! Задрав головы, люди смотрели на пирамиды, на таинственного сфинкса и удивлялись. Иногда находили документы, написанные иероглифами на каменных плитах, на глиняных табличках, на листках папируса, но никто не мог прочесть их. Только в 1808 году удалось найти ключ к чтению египетских иероглифов, к пониманию древнеегипетского языка. И вот тогда‑то перед наукой открылся новый мир! Оказалось, что в те времена, когда Европа была еще покрыта непроходимыми лесами, в которых не было ни городов, ни сел, ни оседлого населения, в долине Нила уже процветала высокая культура. Шаг за шагом, расшифровывая иероглиф за иероглифом, ученые начали заново воссоздавать историю древнего Востока…

Когда речь заходила о древнем Египте, Виктор Петрович сразу же садился на своего любимого конька и так увлекался, что уже не замечал, слушают его или нет. И теперь он говорил долго и скучно, все время уклоняясь от главной темы. А суть его рассказа была вот в чем. Работа египтологов не закончена и поныне. В истории Египта все еще немало «белых пятен». Поэтому каждый предмет материальной культуры того времени имеет огромное значение. Главный источник таких предметов древние погребения, особенно гробницы фараонов. Но беда в том, что не осталось почти ни одной нетронутой царской гробницы. Фараоны древнего царства сооружали для своего погребения гигантские пирамиды. Все они были разграблены. Позже стали хоронить фараонов на западном берегу Нила, в пещерах, вырубленных в скалах Долины Царей. Но и здесь не сохранилось ни одного нетронутого погребения. И все же мы знаем, что хоронили фараонов с необычайной роскошью. Это и привлекало грабителей. Когда в 1922 году удалось отыскать почти нетронутую гробницу фараона Тутанхамона, археологи обнаружили там неисчислимые сокровища…

– Я уж не буду рассказывать о золотых колесницах и кроватях, украшенных фигурами огромных золотых львов и фантастических чудовищ! – патетически восклицал Виктор Петрович. – О бесчисленных ларцах, сундуках и коробках, наполненных драгоценностями! Об этом можно рассказывать целую вечность! Достаточно сказать, что мумия фараона лежала в саркофаге из литого золота, а саркофаг был заключен в семи футлярах, сделанных из…

На этом месте Виктор Петрович, заметив улыбающиеся лица слушателей, вдруг осекся и, сокрушенно разведя руками, добавил:

– Ну вот, видите, опять я уклонился от темы и, наверное, повторяю всем известные вещи. Так что же я хотел рассказать вам?

– Ты хотел прочесть нам какой‑то древний документ, наверное, еще один вариант легенды об Озирисе, сыне Геба и Нут, – сказал, смеясь, Андрей.

Виктор Петрович бросил взгляд на листок бумаги, лежащий на чайной чашке, поспешно взял его в руки и поднял, держа за уголок, словно флажок.

– Нет, нет, – поспешно сказал он. – Тут совсем другое. Я, кажется, напал на след любопытных событий. В 1881 году при помощи местных жителей нашли недалеко от Долины Царей потайную гробницу, в которой лежало более сорока мумий фараонов. Сорок мумий в одной гробнице! Это было настоящей сенсацией! В грубо и, видимо, наскоро высеченной пещере покоились, сложенные друг возле друга, могущественные владыки древнего Востока, чьи имена были известны всему миру, но которых никто, даже в самых смелых мечтах, не надеялся увидеть собственными глазами. Потребовалось, однако, много времени, чтобы убедиться, что все мумии были перенесены сюда после ограбления их погребений, некоторые лежали даже в чужих саркофагах.

И вот, сопоставляя надписи на саркофагах и надписи на пеленах, в которые были обернуты мумии, с ранее известными папирусами, ученые установили, чьи это мумии. Позже в тех же местах обнаружили еще несколько тайных захоронений с саркофагами. Среди предметов, найденных вместе с мумиями, был и деревянный сфинкс размером в рост человека. Этого сфинкса нам подарили, когда мы покидали Египет. А потом… по некоторым причинам я стал подозревать, что сфинкс внутри полый и что там, следовательно, могут храниться предметы или документы, представляющие научную ценность. Не буду рассказывать вам, сколько мне пришлось повозиться с этим сфинксом, пока подтвердилась эта догадка. И что бы вы думали? Деревянный сфинкс из потайной гробницы также оказался саркофагом, но саркофагом совершенно необычным, сделанным не в форме человеческой фигуры, а в форме сфинкса из двух кусков драгоценного эбенового дерева. Это обстоятельство указывало, что мумия, которая лежит в саркофаге, принадлежит если и не фараону, то во всяком случае члену царской фамилии. Саркофаг, очевидно, был раньше обит листовым золотом, позже ободранным грабителями. Никаких надписей на саркофаге нет. И все же мы можем уверенно отнести его к началу Нового царства, а еще точнее – к 1424–1400 годам до нашей эры.

– Разве мыслима такая точность? – спросила Нина. – Как можно установить время изготовления предметов древности, когда на это нет прямых указаний?

– В данном случае это было нетрудно. На груди сфинкса сохранились контуры солнечного диска с лучами, протянутыми в виде рук. А такое изображение могло быть сделано лишь в период царствования фараона Аменхотепа IV. Это любопытнейшая личность! Всю жизнь он боролся за объединение государства, преодолевал яростное сопротивление жрецов и землевладельческой знати, державшей в своих руках сепе, или номы, – небольшие владетельные княжества. В борьбе со жрецами и аристократией Аменхотеп был вынужден опираться на мелких землевладельцев – немху. Этому фараону, пожалуй, нельзя отказать в последовательности. Если можно установить неограниченную монархию на земле, то почему бы не сделать этого и на небе? И Аменхотеп запретил поклонение древним божествам во главе с Амоном‑Ра, уничтожил их изображения и имена на всех памятниках и установил поклонение единому богу солнца – Атону. Фараон покинул ненавистную ему столицу Фивы, или (по‑египетски) Уасет, и построил себе в Среднем Египте новую роскошную резиденцию – город Ахетатон, что значит горизонт Атона. Даже имя свое Аменхотеп сменил на Эхнатон – угодный Атону. После смерти Аменхотепа восторжествовала жреческая реакция, все новшества были уничтожены, новый город разрушен, а самое имя Аменхотепа исключено из списка фараонов…

– Ведь ты, кажется, хотел что‑то прочесть нам, – нетерпеливо прервал друга Андрей, которому начинала надоедать эта бесконечная лекция о древнем Египте.

Виктор Петрович помолчал и медленно развернул лист белой бумаги, покрытой строчками мелкого, бисерного почерка.

– Вот здесь, – сказал он, – записан перевод папируса, хранящего историю саркофага в форме сфинкса. Я нашел этот папирус в золотом футляре, лежавшем на груди мумии.

Виктор Петрович опять помолчал, обвел присутствующих взглядом и убедился, что теперь все явно заинтересованы его рассказом.

Виктор Петрович встал и поднес бумагу к свету.

– «Велик и всесилен бог Атон – единый, который создал себя сам, – торжественным голосом читал он. – Велик и всесилен Эхнатон – повелитель Верхнего и Нижнего Египта. Много мудрых законов издал фараон, да прославится имя его. И было то благом для немху. Воздали люди хвалу, обнимали друг друга, благодарили бога Атона и фараона. Но были законы фараона в тягость жрецам Амона‑Ра: Карнакского храма и Луксорского храма – главных святилищ древней столицы Египта – Уасет.

И вот случился ветер и буря, и воды Нила пошли вспять. Началось наводнение безо времени, и погибли многие посевы. И сказали жрецы народу, что это все оттого, что неугодны небу дела фараона и что еще будет горше. Предсказали они ветер раньше, чем он выйдет, и бурю раньше, чем она случится. Сердце каждого из них было трусливей и рука. слабее, чем у другого. Накликали они ветер и обрушили бурю на самих себя.

Разгневался повелитель, и поверг он старых богов и обратил народ к стопам единого бога Атона – сокровенного покровителя Египта.

Но не были привержены сыновья фараона к делам его. И хотя сделал он одного главным судьей империи, а второго своим соправителем, – видел он, что хитры они и склоняются сердцем к жрецам Амона‑Ра.

Одна отрада была у фараона: смелый и преданный друг был у него – молодой архитектор Мересу. Сделал его повелитель своим советником, хотя происходил Мересу из рода простых немху. Прошло время, и совершилось нежданное: человек из рода презренных земледельцев стал тем, кто носит опахало слева от фараона[3]. Поднесли Мересу знаки хранителя сокровищницы империи – пурпурную мантию и радостную весть от бога Атона о его согласии с мудрым решением фараона.

Потом призвал фараон Мересу пред лицо свое. И тот распростерся на животе и коснулся почвы у ног повелителя.

«Не исчезнет камень в веках, даже если исчезнет память о делах великого, – так сказал фараон. – Задумали мы соорудить для себя каменный Дом вечности, где будем пребывать, когда взойдем в свой горизонт. И назначаем мы тебя управителем всех строительных работ, чтобы была в верных руках важная работа империи».

Поцеловав подножие трона и медленно поднявшись, Мересу обратил свое лицо к владыке и воскликнул: «Привет тебе, о Эхнатон, великий владыка всей земли до границ ее! Да прославят тебя в столице и пред лицом всех народов! Да приведут тебе ладьи, нагруженные всем прекраснейшим, что есть в Египте, подобно тому, как делают богу! А я иду по повелению твоему».

И отправился Мересу в путь, на котором лежал древний город Уасет. Там встретил его верховный жрец бога Амона‑Ра и призвал войти в храм, чтобы приветствовать гостя и просить у него милости.

Вошел Мересу в храм богини Мут и снова увидел там Сушоу. Была эта девушка такой красоты, какой не было второй в Египте. Хранила она вечные светильники в храме и с младенчества своего была посвящена богам. Много раз уже сворачивал Мересу с прямой дороги, чтобы войти в этот храм и посмотреть на Сушоу. Знал Мересу, что нарушает он волю повелителя своего, ибо храм принадлежал врагам фараона, ненавистным жрецам Амона‑Ра. Знал это Мересу, но не мог поступать иначе. И долго стоял он в храме, следил за тем, как Сушоу оправляет светильники, и не мог оторвать от нее взгляда…»

Виктор Петрович замолчал, но так и остался стоять с листком бумаги в вытянутой руке и думал о чем‑то своем.

Тучи рассеялись, и в комнате стало светлее. Нина смотрела в окно, где за кружевным сплетением листьев повисла радуга, похожая на расписное праздничное коромысло. Андрей методично помешивал ложечкой в пустом стакане, а Наталья Павловна теребила в руках салфетку, смотрела куда‑то мимо Виктора Петровича и, казалось, тоже думала о чем‑то далеком‑далеком.

Первым вернулся из древнего Египта Виктор Петрович. Он бережно сложил и спрятал в карман лист бумаги, который стал теперь таким значительным.

– А дальше? Что было дальше? – спросила Нина.

– Но настало утро, – улыбнулся Андрей, – и Шехерезада прекратила дозволенные речи.

Виктор Петрович, казалось, не обратил внимания на эту шутку. Продолжая сохранять серьезность и торжественность, он в том же тоне сказал, обращаясь к Нине:

– А дальше? Дальше – не прогневайтесь, Нина, – не расшифровал еще. Да‑с!

– Разве это так трудно? – спросила Нина. – Я думала, что если человек знает значение иероглифов, то он может легко разобрать любые египетские письмена.

– Ну, это не совсем так. Особенно когда речь идет о папирусе столь древнего происхождения. Ведь иероглиф – это отдельный рисунок. Изображение совы – это звук «м», волна «н»; две руки со щитом и булавой читаются как «аха»; рисунок ящерицы – это «аша», а крокодил – «месех». Не всякому доступно было красиво изображать такие знаки. Да и времени на это уходило много. И вот в рукописях стали все более упрощать иероглифы, применяя так называемое беглое письмо. Иногда упрощение доходило до того, что расшифровать теперь рукопись почти невозможно. На этот раз, сознаюсь, мне и попался такой твердый орешек. Второй месяц бьюсь.

Виктор Петрович склонился над чашкой с чаем, налитым Натальей Павловной.

– Ваша наука, – сказала она, – интересна и мне понятна… Но чем занимается Андрей Васильевич, – она пожала плечами, для меня совершенная загадка.

Андрей недовольно поморщился:

– К сожалению, это далеко не так интересно, как романтические легенды древнего Египта. Да и не умею я рассказывать о себе.

– Ложная скромность запечатала уста нашего молодого ученого, – усмехнулся Виктор Петрович. – Что ж, Андрей, я думаю, ты не обидишься, если я кратко расскажу о твоих делах.

Андрей молча кивнул головой.

– Наш общий друг, – продолжал Виктор Петрович уже тоном лектора, в сотый раз повторяющего свою лекцию, – занимается проблемой, которая в настоящее время привлекает всеобщее внимание. Опыты по оживлению организмов – это совершенно новая область в медицине, физиологии и биологии. Если от древнего Египта на многих веет затхлым запахом пыльных архивов и смертельной скукой, то когда речь заходит о жизни и смерти, тут уж самый толстокожий человек не остается равнодушным. Ваш покорный слуга – яркий пример тому. Даже я знаю кое‑что из истории этого вопроса…

Виктор Петрович начал издалека и, видимо, собирался говорить долго, надеясь на выносливость собеседников. Мы же, не желая испытывать терпение читателя, вновь прервем нашего археолога и перескажем его речь коротко своими словами.

В конце XVII столетия русский лекарь Петр Васильевич Постников, к ужасу богобоязненных христиан, проводил небывалые опыты: он, по его собственному выражению, «живых собак мертвил, а мертвых живил». Некий иностранец по имени Лангердорф заставил в конце прошлого века биться сердце, отделенное от тела, а в начале нынешнего столетия русский ученый, профессор Томского университета Кулябко, восстановил деятельность сердца, взятого из груди человека через 20 часов после смерти. Для этого оказалось достаточным искусственно вводить в артерию, питающую мышцы сердца, кровь или заменяющий ее питательный раствор. В те же годы другой наш соотечественник, профессор Михайловский, занимался проблемой прижизненного «промывания» организма, то есть полной замены зараженной крови кровью донора. Михайловский работал в Средней Азии, в Ташкенте, и, как говорят, сделал попытку оживить тело собственного сына, но сам погиб от рук религиозных фанатиков, ополчившихся на него за «кощунственную» борьбу со смертью. Но то, что не удалось Михайловскому, сделали советские ученые.

В 1944 году путем подключения к телу аппаратуры, обеспечивающей искусственное дыхание и кровообращение, была возвращена жизнь воину Советской Армии, который несколько минут находился, так сказать, «в потустороннем мире». Ныне подобных примеров уже сотни, если не тысячи. Удачных же опытов, производимых на животных, великое множество. И если человечество, в течение многих тысячелетий мечтавшее о победе над смертью, облекало свои мечты в легенды о чудотворцах, то теперь место легенд заняло точное знание, а взамен чудотворцев действуют ученые – смелые рыцари борьбы со смертью.

В продолжение всей этой длинной лекции товарища Андрей сосредоточенно изучал пустой стакан, поворачивая его к свету то одной, то другой стороной.

– Ну‑с, батенька мой, – продолжал Виктор Петрович, – после столь пышной рекомендации тебе остается только встать и в общих фразах поддержать честь своей науки.

– Я готов подтвердить почти все сказанное Виктором, – сказал Андрей, отставив, наконец, стакан. – Только он, как всегда, увлекся и, хорошо начав, под конец… Ты не обижайся, Виктор, под конец ты действительно напутал.

– Может быть, может быть, – добродушно проворчал Виктор Петрович. – Ведь ты же знаешь, что я не специалист, и, кроме того, ты рядом, а это значит, что ты сейчас будешь спорить и поправлять меня.

– Не знаю, стоит ли, не будет ли это скучно? – спросил Андрей и взглянул при этом на Нину. Но та отрицательно покачала головой. и он, немного помолчав, начал говорить, обращаясь главным образом к Нине и, видимо, подыскивая понятные для нее выражения:

– Оживление организмов ничего общего не имеет с чудом воскрешения. Мечтать о бессмертии или воскрешении из мертвых бессмысленно, ибо биологическая смерть необратима. Но можно и должно бороться за продление жизни, а также за то, чтобы в отдельных случаях приостановить начавшееся умирание организма. Ведь смерть в естественных условиях не наступает внезапно. Процесс. умирания, угасание жизни – процесс постепенный. Биологическая смерть наступает только тогда, когда прекратится обмен веществ, а затем начнется распад тканей и органов. Но этому предшествует период, когда видимых признаков жизни уже нет, а биологическая смерть еще не наступила. Человек умирает…

– Ох, Андрей Васильевич, – не выдержала Наталья Павловна, – какие страшные вещи вы говорите! Ведь вы не медик. Кто бы мог подумать, что вы будете рассказывать о смерти!

– Обязательно рассказывайте дальше, – вмешалась Нина. – Все это необыкновенно интересно. Прошу вас, Андрей Васильевич, говорите!

– Итак, человек умирает. Уже прекратились последние редкие вздохи, окончательно остановилось слабо бьющееся сердце. Наступила так называемая клиническая смерть. Но в теле еще сохраняется минимальный обмен веществ. В этот очень кратковременный период, если в организме нет тяжелых повреждений, его можно возвратить к жизни. Правда, отдельные ткани и органы, например сердце, удается вернуть к жизни через несколько часов и даже дней, но организм в целом – только тогда, когда меры по оживлению предприняты не позднее чем через пять‑шесть минут с момента клинической смерти. Затем начинаются уже необратимые изменения в коре головного мозга, и тогда оживление невозможно. Конечно, эти сроки не предел для науки. Уже проводятся весьма обнадеживающие опыты: распад нервной ткани, оказывается, можно задержать путем охлаждения. Вот, собственно, и все… Что же касается меня лично, то… – Андрей помолчал и затем решительно закончил: – Уже скоро год, как я в корне изменил тему своей работы.

– То есть как это?! – почти закричал Виктор Петрович. – Неужели ты решил забросить свои опыты, которые уже получили признание в научном мире?

– Не забросил, а, повторяю это, сознательно изменил направление исследований, так как опыты, о судьбе которых ты печешься, были только подготовкой к тому, что я делаю теперь.

– И чем же вы намерены заниматься? – почему‑то переходя на «вы», недоверчиво спросил Виктор Петрович.

– Я работаю над проблемой анабиоза.

– И ради этого дела, представляющего лишь теоретический интерес, ты оставил опыты, имеющие огромное практическое значение? – продолжал горячо Виктор Петрович. – Я всегда замечал в тебе, Андрей, склонность к непродуманным умозаключениям, но подобное легкомыслие, прости меня, недостойно серьезного ученого.

– Ты напрасно волнуешься и споришь по вопросу, о котором у тебя, видимо, нет ясного представления.

– То есть как это нет представления!.. – Виктор Петрович покраснел, и было видно, что он с трудом себя сдерживает. – Да ты, дорогой мой, еще ходил в коротких штанах, когда я зачитывался статьями профессора Бахметьева, открывшего анабиоз у насекомых и млекопитающих.

Бывают такие люди: безобидные и благодушные; они не переносят даже малейшего упрека в невежестве. К таким людям принадлежал и Виктор Петрович. Теперь он, по всем признакам, готовился произнести горячую защитительную речь.

– Суть проблемы в том, – пояснил он, обращаясь к Нине, – что при замораживании живые существа впадают в состояние, промежуточное между жизнью и смертью, когда уже нет никаких признаков жизни, но и смерть еще не наступила. Следовательно, анабиоз можно назвать мнимой смертью, или, если угодно, скрытой жизнью. В свое время многие отдали дань всеобщему увлечению анабиозом и в увлечении этом переоценивали его возможности. Кстати, то же случилось и с самим Бахметьевым. Он установил, что летучие мыши, жабы ну и еще некоторые виды рыб после значительного промерзания могут быть возвращены к жизни. А раз так, го почему нельзя сделать того же и с другими животными? И Бахметьев сформулировал правила, которые, по его мнению, следовало соблюдать при замораживании и последующем оживлении теплокровных животных. Отсюда возникла захватывающая воображение идея: раз в период анабиоза все жизненные отправления практически приостановлены, можно продлить жизнь организма. Если бы нашелся человек, который пожелал пожертвовать последние десять лет своей жизни на то, чтобы периодически прекращать свою жизнедеятельность, а затем вновь пробуждать ее, то можно было бы продлить жизнь его до тысячи лет или еще больше. Оттаивая через каждые сто лет, человек мог бы узнавать все, что произошло за время его пребывания в замороженном состоянии. Однако практические опыты на животных не подтвердили такой возможности. Дело в том, что вода, находящаяся в организме, при замерзании превращается в кристаллы, которые нарушают целость живых тканей…

Виктор Петрович с довольным видом оглядел присутствующих и продолжал:

– Все это относится, впрочем, к прошлому. И, чтобы отдать дань справедливости, я позволю себе задержать ваше внимание еще на одном факте. Наука уже нашла способ замораживать воду, минуя стадию кристаллизации. Для этого замораживание производят почти мгновенно, при очень низких температурах. В результате вода превращается в однородную, как бы стекловидную массу без кристаллов. При таком способе замораживания целость живых клеток уже не нарушается и теоретически представляется возможность замораживать рыбу, перевозить ее в таком виде на любое расстояние, а затем оттаивать и оживлять…

– Браво, браво! – Андрей захлопал в ладоши. – Я восхищен тобой, Виктор! Восхищен и пристыжен! Ведь я всерьез думал, что ты, зарывшись в свои иероглифы, совсем перестал следить за успехами науки. А между тем твои познания в области анабиоза делают тебе честь! Только все, о чем ты сейчас рассказал, имеет весьма отдаленное отношение к моей работе.

– Тогда я отказываюсь понять тебя, Андрей.

– Я считаю, что центр тяжести вопроса об анабиозе лежит в явлениях, связанных не с замерзанием, а с высыханием живого вещества. – Андрей говорил теперь серьезно, и в тоне его голоса звучала глубокая убежденность. – Впрочем, обе разновидности анабиоза сводятся к одной причине: ведь и процесс замерзания – это не что иное, как извлечение воды из клеток образующимся в них льдом. Ты, Виктор, уже сказал, что при замораживании организм может погибнуть от разрушения клеток ледяными кристаллами, – и это справедливо. Но английский ученый Паркс недавно нашел еще одну причину неудач, постигших исследователей холодного анабиоза. Именно она, эта причина, и сводила на нет все преимущества, которые давало мгновенное замораживание. Оказывается, при сильном охлаждении в межклеточной жидкости начинают бурно накапливаться электролиты, то есть соли, и это также приводит к необратимым изменениям в живой клетке. Так вот я подозреваю, что при