О загадочном переселении мумий, живых консервах, важном научном открытии и драме на берегу Нила

 

Прошел почти год… Виктор Петрович был очень загружен своими обязанностями преподавателя в университете и только месяц назад смог вернуться к исследовательской работе. Он почти не выходил из музея, где в странном саркофаге из эбенового дерева лежала безыменная мумия. И вот сегодня, когда расшифровка древнего папируса приблизилась к концу, наконец, решил выйти побродить по городу.

В сквере около театра не было ни одной свободной скамейки, и он несколько минут ходил, разыскивая себе место. Почему‑то ему хотелось посидеть именно тут. Он устал от одиночества среди реликвий древнего Египта, и даже, если говорить по совести, ему немного надоела эта мумия, так долго занимавшая его воображение. Хотелось видеть людей, их лица, слышать говор толпы, шум большого города.

Напротив сидели и весело смеялись две девушки, очевидно студентки, и Виктор Петрович вдруг вспомнил, что уже три дня не был в парикмахерской. Ему стало неловко и подумалось, что девушки смеются над ним. Чтобы скрыть неловкость, он стал бесцельно шарить по карманам и услышал легкий хруст бумаги, лежащей во внутреннем кармане пиджака. И воображение вновь перенесло его в далекое прошлое.

Налетел веселый весенний ветерок, поднял облачко пыли на садовой дорожке… А Виктор Петрович видел иное. Перед его глазами – выжженная солнцем земля. Уже много дней дует хамсин – палящий ветер пустыни Сахары. Дует день за днем, поднимает тучи мельчайшей пыли, она покрывает сплошным слоем растения, постройки, одежду людей. В это время года, почти на два месяца, вплоть до нового разлива Нила, замирает жизнь в древнем Египте. Лишь чиновники – неутомимые и вездесущие сборщики податей – рыскают из селения в селение. Каждая вторая корзина урожая должна быть сдана в казну. И горе тому, кто не заплатит подати. Его хватают, кладут на землю и долго бьют плетьми и палками, потом связанного бросают в канаву. «Его жена и дети связаны перед ним; его соседи бросают все и бегут…»

На раны несчастного оседает пыль, поднятая ветром пустыни, но никто не поможет ему. Ведь фараону нужно много богатств – он строит себе новую столицу.

Летят, закручиваются, уносятся в небо пылевые вихри. Солнце висит во мгле, словно бубен из красной кожи гиппопотама. И уже с другой стороны доносятся глухие удары палок, свист плетей, отчаянные вопли истязуемых. «И оторви землепашца от труда его, и пусть он работает больше, чем могут сделать его руки…»

Ведь фараон строит новую столицу – ему нужно много, очень много рабочих.

Но что за странная процессия движется по дороге? Впереди идут чиновник и жрец. Одежды их покрыты пылью, лица грязны, – эти люди идут издалека. В тесном кольце вооруженных воинов бредут полуголые рабы, на их плечах закрытые пологом носилки. Кто из знатных отважился путешествовать в это время года?

Много таких процессий идет по дорогам из Долины Царей. В каждой процессии закрытые носилки. На носилках тяжелые саркофаги, а внутри мумии фараонов. Их погребения были разграблены в разное время, и теперь мумии переносят в новые гробницы, в месяц ветра и бурь, чтобы как можно меньше людей знало о втором посмертном путешествии властителей Египта.

Странные процессии собираются возле дикого безлюдного ущелья. Отсюда отпускают чиновников, надсмотрщиков за рабами. Остаются только воины и рабы‑носильщики. Дальше их поведут двое: жрец бога Амона и человек, на пальце которого сверкает перстень самого фараона – знак неограниченной власти.

Когда солнце село за горы, обступившие ущелье, вспыхнули кровавым пламенем смоляные факелы. Длинная процессия тронулась в дальнейший путь.

Впереди покачивается черная деревянная фигура шакала. Это бог смерти Анубис провожает души умерших. Затем идет вереница носильщиков, а за ними отряд воинов. Но нет здесь обычных для таких процессий плакальщиц, не слышно погребальных песен: надо хранить этот путь в тайне.

Здесь, в пустынном ущелье, уже давно работают рабы‑каменоломы. От зари до зари они выламывают из гор огромные камни. Надсмотрщик чертит на скале линию входа в будущую пещеру. Рабы медленно, с величайшим трудом высверливают в камне глубокие отверстия, вбивают деревянные клинья, затем долго поливают их водой. Дерево разбухает и рвет скалу, отваливается каменная глыба. Затем все повторяется сызнова. Так вырубаются глубокие гроты с подземными коридорами и узкими входами. Теперь работа уже закончена. Надсмотрщики ожидают обещанной платы, рабы – облегчения своей участи, а некоторые – наиболее усердные – долгожданной свободы.

Погребальная процессия подходит к огромной скале, скрывающей от взоров наиболее глубокую часть ущелья. Дальше не пойдут даже воины. Они остаются, а рабы уносят носилки с саркофагами. Жрец и посланец фараона указывают им путь и торопят:

– Помните: нужно закончить все до восхода солнца. Знайте: богатые дары ожидают усердных!

Саркофаги внесены в пещеру, внутренние входы тщательно замурованы, а внешние завалены камнем. Замаскированы, заметены все следы работ.

Теперь можно тронуться в обратный путь. Надсмотрщики, рабы‑каменщики и рабы‑носильщики идут вместе, и каждый мечтает о своей доле награды. Вот и скала, где у костров ожидают их воины фараона. Быть может, они дадут усталым вина и хлеба?

Но что это? Зачем воины окружают пришедших и что это шепчет там жрец на ухо военачальнику?

Подан знак, и поднялись, сверкнули при свете факелов серповидные бронзовые мечи. Крики ужаса и предсмертной муки огласили долину. Воинов много, они обступили тесным кольцом, руки их сильны, сердца словно из меди, а бежать некуда.

Через несколько минут все кончено. Рядом с мертвыми рабами лежат мертвые надсмотрщики. Их также не пощадили бронзовые мечи. Теперь только два человека – жрец и посланец фараона – знают место погребения. А эти люди умеют молчать…

Отряд воинов быстро исчезает, будто убегая от места страшной расправы. Там, где только что раздавались крики и лилась кровь, теперь вьются с противными криками птицы, питающиеся мертвечиной. А рядом в недрах скалы лежат саркофаги с мумиями фараонов, многие из которых умерли сотни и даже тысячу лет назад, так давно, что их имена уже стерлись из памяти потомков. Они пролежат здесь еще сотни и тысячи лет, и вместе с ними будет лежать мумия в саркофаге, сделанном в форме сфинкса из драгоценного эбенового дерева…

«Но почему так громко кричат эти противные птицы? – думает Виктор Петрович. – Почему они кружатся над ним, опускаясь все ниже и ниже? – Вот одна сложила крылья и упала камнем, вцепившись острыми крючковатыми когтями в его руку…»

Виктор Петрович даже отдернул с отвращением руку, – так ясно представил он себе эту картину. И сразу же вернулся к действительности, увидел сквер около театра, проносящиеся мимо автомашины. Только на скамейке напротив уже не было двух девушек, а рядом с ним сидела Нина и смеялась.

– Виктор Петрович, вам не холодно? – она посмотрела на его тяжелое демисезонное пальто, и он впервые почувствовал, что весна на исходе и очень жарко.

На Нине легкое платье, в руке папка с нотами и большая модная, но все же напоминающая о кондукторах трамвая красная сумка через плечо.

Виктор Петрович не видел Нину больше месяца, обрадовался, начал расспрашивать о новостях, общих знакомых. На его вопросы она отвечала, как всегда, весело. Только когда он спросил у нее, как поживает Андрей, она недоверчиво посмотрела на него.

– Я не видела его столько же, сколько и вас.

– Как? И у вас он тоже не появлялся?

Виктор Петрович откинулся на спинку скамейки и, в свою очередь, недоверчиво посмотрел на Нину.

– Чем же это позволите объяснить?

Нина торопливо встала:

– Ну, мне пора!

– Нет, нет, подождите! – И он усадил ее снова. – Я думаю, вам это будет интересно. Вот, полюбуйтесь!

Он долго рылся в карманах пальто, потом вынул клочок бумаги и протянул ей.

Нина сразу узнала размашистый почерк Андрея.

 

«Виктор! Мы, кажется, давно не виделись. Если располагаешь временем, зайди ко мне в институт. Я угощу тебя твоей любимой воблой. Ведь ты так любишь ее к пиву. Андрей».

 

Виктор Петрович в упор посмотрел на Нину.

– Что же это? Конечно, я воблу люблю… впрочем, и пиво тоже, но при чем тут институт? Смеяться надо мной, когда мы не виделись так долго? И ни слова о деле, о работе, хотя он прекрасно знает, как я интересуюсь его опытами! Видимо, Андрей заработался и потерял счет времени. Ведь так недолго вообразить себя пионером освоения Марса и прислать записку с приглашением ловить рыбу в тамошних каналах. После фантазий о сушеном сердце от него всего можно ожидать. Знаете что? Надо пойти и пробрать его хорошенько за то, что он забывает своих друзей. Идемте в институт и устроим ему хорошую головомойку!

Нина не ожидала такого предложения и поэтому немного растерялась. Она встала, испуганно отмахнулась от Виктора Петровича и даже отступила на шаг назад.

– Что вы? Да я у него в институте никогда не была и… – она посмотрела на кончики своих туфель, – он меня не приглашал.

– Вот и хорошо, – неизвестно чему обрадовался Виктор Петрович. – Идемте!

– Нет, нет, до свидания, – она опять протянула ему руку.

Через несколько минут прохожие с удивлением наблюдали, как небритый человек, одетый не по сезону в плотное драповое пальто, тащил за руку упирающуюся девушку.

 

Андрей встретил их в дверях лаборатории. Нина заметила, что он похудел и что в белом халате, в белой шапочке, надвинутой на лоб, походит на хирурга. В комнате, кроме Андрея, были два его ассистента.

– Константин Сергеевич! – представил Андрей, и Нина пожала руку щуплому молодому человеку, тоже в белом халате. Через стекла очков на нее смотрели почти вдвое увеличенные темные глаза.

– А это Верочка, – продолжал Андрей. Нина поморщилась от слишком крепкого рукопожатия высокой розовощекой девушки.

«Так вот как она выглядит, лаборатория Андрея, – про себя Нина всегда называла его просто по имени, – вот где он пропадает иногда месяцами, заставляя ее волноваться». Что же, здесь не плохо. Напротив у окна стоит небольшой письменный стол и кресло. Рядом на тумбочке сгорбились два микроскопа. Посредине комнаты низкий белый стол, напоминающий операционный, и два больших аквариума. Справа у стены высокий белый шкаф, не то холодильник, не то термостат, и еще какой‑то странный прибор: большой стеклянный колокол и до десятка стеклянных сосудов соединены вместе стеклянным же змеевиком, а сверху увенчаны шкалой манометра.

За стеной лаборатории, наверное, сад. Открытое окно почти наполовину заслонил раскидистый клен. Молодые ветви с любопытством заглядывают в комнату.

Виктор Петрович начал агрессивно:

– Позвольте дать объяснение, батенька мой. Во‑первых… – он многозначительно взглянул на Нину. – Во‑первых, и даже во‑вторых, что должна означать сия записка? – И он повертел перед глазами Андрея клочком бумаги. – Я привык разбираться в самых запутанных иероглифах, но тут все мои познания, весь мой опыт оказались бессильными.

– Константин Сергеевич! – обратился Андрей к ассистенту. – Посмотрите, пожалуйста, как идет опыт шестьдесят седьмой… и, пожалуй, Верочка вам поможет.

Ассистенты вышли.

– Прежде всего я очень рад видеть вас, – начал Андрей таким тоном, как будто до этого ничего не было сказано. – Особенно вас, Нина! Вы у меня здесь самый неожиданный и самый приятный гость. И пришли как нельзя более кстати. Быть может, вы помните? Это было давно, у вас на даче. Мы тогда несколько повздорили с Виктором Петровичем на сугубо научную тему и пришли к выводу, что легче написать научно‑фантастический роман…

– Вот я же говорил вам, что дело дойдет до фантастики! – подхватил Виктор Петрович.

И Нина впервые за все время улыбнулась.

– …чем переубедить, – продолжал спокойно Андрей, – упрямца, привыкшего верить в науке только каменным склепам тысячелетней давности.

– Нет, ты все же должен мне объяснить! – Виктор Петрович протянул ему злополучную записку.

Андрей повертел ее в руках и улыбнулся.

– А ты разве не любишь воблу?

Он быстро подошел к белому шкафу и раскрыл его. Там внутри сразу же вспыхнула электрическая лампочка, и тогда стало ясно, что это сушильный шкаф усовершенствованной конструкции. В ярком свете были видны высушенные лягушки и изолированные органы животных: овальные комочки – сердца земноводных и млекопитающих, сморщенные ящерицы, длинные просвечивающие уши кроликов. А ниже на сетчатых полочках лежала… обыкновенная вяленая рыба.

Андрей взял одну рыбину за голову и бросил на стол. Она покорно шлепнулась рядом с какой‑то колбой и, перевернувшись, осталась лежать неподвижная и плоская, уставившись на Виктора Петровича глубоко запавшим глазом.

– Так, так, – сказал Виктор Петрович. Он взял рыбу в руки и постучал ею о край стола.

– Нет, батенька, это не вобла, – разочарованно протянул он.

– Да, но еще более суха, чем вобла. Не правда ли?

– Коптим? – иронически полюбопытствовал Виктор Петрович.

– Сушим! – поправил Андрей.

– Предположим… только тогда лучше говорить – вялим. А пиво, позвольте узнать, вы где, в аквариуме держите?

Андрей спокойно взял рыбу из рук Виктора Петровича и опустил ее в аквариум.

– Что ж, подведем итоги! – Виктор Петрович зашагал по комнате. – Жил‑был ученый, – сказал он, обращаясь к Нине, – хороший ученый! Можно сказать, талантливый ученый! Занимался он проблемой оживления организмов… Хорошее, полезное дело! В один прекрасный день ему надоела эта проблема – вся, целиком. И решил он заняться новыми опытами. Спокойной жизни захотел наш ученый! Притащил он два аквариума, сушильный шкаф для рыбы и, решив, что наука подождет, устроил у себя в лаборатории рыбозавод.

Андрей и Нина стояли теперь у окна и следили за Виктором Петровичем, который, сутулясь, расхаживал большими шагами по комнате и жестикулировал, многозначительно поднимая вверх указательный палец.

Вот Виктор Петрович подошел к аквариуму, зачем‑то понюхал воду и на мгновенье опустил в нее указательный палец.

– А вода‑то, оказывается, теплая, – удивился он. – Должно быть, нас собираются здесь вместо воблы и пива угостить ухой.

– Виктор, не можешь ли ты сказать мне, сколько сейчас рыб в аквариуме? – спросил Андрей таким тоном, будто не слышал горячей тирады друга.

Виктор Петрович вновь заглянул в аквариум.

– Вы хотели, наверное, спросить, сколько здесь дохлых рыб? – ответил он, подчеркивая слова «вы» и «дохлых». – Ну, что же, пожалуйста. Четыре рыбы лежат на дне, а одна, которую вы изволили только что бросить, еще болтается в воде.

– И больше в аквариуме нет ничего? – снова спросил Андрей.

– Больше ничего!

Виктор Петрович подошел к Андрею и взял его за пуговицу халата.

– Вы взгляните на свою лабораторию взглядом постороннего человека. Мне кажется, тут не хватает четырех удочек: двух вам и по одной ассистентам. И кроме того, в этой обстановке вам не к лицу этот халат. С вашего разрешения я пришлю вам пижаму и соломенную шляпу. Но мой совет – не поленитесь, перенесите вашу лабораторию куда‑нибудь на озеро.

Он говорил довольно долго в этом же тоне, не то шутя, не то серьезно, затем подошел к шкафу, скептически оглядел его содержимое, потом шагнул к аквариуму и…

Виктор Петрович растерянно посмотрел на Андрея, на аквариум, на Нину и опять на аквариум, потом ткнул пальцем в стекло, указывая на плавающих рыб.

Некоторое время Виктор Петрович молча стоял, смешно согнувшись, прижимаясь лбом к толстой стеклянной стенке, и наблюдал за рыбами, плавающими в аквариуме, а когда повернулся, в глазах его больше не было ни иронии, ни юмора. В них светилось жадное любопытство.

– Так, значит, это не фантазия? Конечно, нет! Это успех! Большой успех! – почти крикнул Виктор Петрович. – Ну что ж, рассказывай, рассказывай! – требовал он и присел на стул рядом с Ниной.

– Что же тут рассказывать, – Андрей улыбнулся широко и добродушно. – Начал опыты почти два года тому назад. Были, конечно, неудачи. Тревожили сомнения, высказанные крупными учеными, неверие окружающих, иногда даже насмешки. Помогала внутренняя уверенность в конечном успехе. А потом… ну то, что получилось потом, вы сейчас видели.

– Но как ты мог добиться таких поразительных результатов?

– Простите, Нина, – повернулся Андрей к девушке. – Сейчас, кажется, опять начнется скучный спор на научные темы. Но, если вы позволите, я коротко объясню Виктору.

– Что вы, Андрей Петрович, это так интересно! – и Нина с просительным выражением коснулась его руки.

– Так вот, – начал Андрей, – в нашей стране проделаны сотни исследований анабиоза рыб при замораживании. Большинство этих попыток закончилось неудачей, так как при сильном охлаждении образовывались ледяные кристаллы и накапливались соли, нарушающие целостность живых клеток. Потом было замечено, что при охлаждении до нуля градусов рыбы не замерзают, но впадают в состояние полной неподвижности, дыхание у них прекращается, и они производят впечатление мертвых. Такое состояние окоченения может продолжаться часами. А если перенести рыб в более теплую воду, они оживают. Был даже такой случай: осетров, находящихся в состоянии окоченения, вынули из воды, положили на лед в изолированные ящики и доставили на самолете в Ленинград. Там осетры были опущены в воду, ожили и плавали в аквариумах рыбных магазинов. Однако окоченение, в котором находились эти рыбы, еще не было анабиозом. Это скорее преданабиоз, так как жизненные процессы в организме в данном случае лишь снижались до минимума, но не приостанавливались совсем. Вероятно, поэтому рыбы в состоянии окоченения могут пробыть не более суток и только при условии сохранения постоянной температуры. Можно ли удлинить период пониженной жизнедеятельности? Становилось ясным, что это осуществимо только при полном анабиозе. И так как замораживание не дало ожидаемых результатов, я занялся анабиозом при высыхании. Эксперименты с высушиванием и оживлением лягушек и изолированных органов животных прошли хорошо. А вот на рыбах я споткнулся. Да это и понятно. Ведь рыбы всю жизнь проводят в водной среде и их организм наименее приспособлен к потере влаги. Но именно трудность этой задачи и увлекли меня. Я ставил опыт за опытом. Результат был один и тот же: рыбы, засушенные самыми различными способами, не оживали. Они задыхались еще до того, как замедлялась благодаря высушиванию жизнедеятельность их организма. И вот тогда пришла мысль: а что, если на службу сухому анабиозу поставить анабиоз холодный? Мысль эта оказалась счастливой. Вот посмотрите, – Андрей подошел к мудреному стеклянному прибору, который уже давно заметила Нина, и, указывая поочередно на стеклянный колокол, змеевик и сосуды, продолжал:

– Рыбу, доведенную до состояния окоченения, мы вынимаем из воды и помещаем под этот герметически закрытый стеклянный колокол, где поддерживается постоянная температура около одного градуса тепла. При такой температуре рыба еще не проявляет видимых признаков жизни и может быть высушена холодным, сухим воздухом, который, прежде чем попасть под колокол, проходит систему сосудов с серной кислотой, жадно поглощающей влагу. Под постоянным током холодного, но совершенно сухого воздуха рыба подсыхает, жизненные процессы в тканях сводятся к минимуму, но никаких необратимых разрушений в органах не происходит. Постепенно рыба теряет всю воду, и тогда жизненные процессы в ее теле приостанавливаются окончательно – начинается сухой анабиоз. Такую рыбу можно, как вы видели, хранить в обычном сушильном шкафу при постоянной температуре, а для оживления достаточно… впрочем, заключительную стадию опыта вы также видели, – и Андрей указал на аквариум, где по‑прежнему плавали и плескались рыбы. – Следует только добавить, что вода в аквариуме не только теплая. К ней еще добавлен препарат, созданный нами совместно с химиками нашего института и названный мной «КС», то есть комплексный стимулятор. В состав этого препарата входят вещества, убыстряющие проникновение влаги через оболочки клеток. В воде растворены также различные антибиотики. Это позволяет предотвратить губительное действие микробов в тот период, когда клетки еще не обладают полной жизнедеятельностью и не могут оказать сопротивление натиску бактерий.

– Я все же не совсем понимаю, Андрей Петрович, – сказала Нина. – Если воскрешение из мертвых невозможно, то как удается возвратить к жизни ваших сушеных рыб? А если анабиоз не смерть, то тогда что это такое?

Андрей подумал, потом молча взял Нину за руку и подвел ее к стене, где висели большие настенные часы с маятником.

– Видите, Нина, часы идут: тик‑так, тик‑так – они «живут»… – Андрей протянул руку и задержал маятник – часы замолкли.

– Теперь часы остановились, они более не живут, но они и не умерли, так как стоит лишь толкнуть маятник, и они снова пойдут, заживут прежней жизнью, – и Андрей толкнул маятник: тик‑так, тик‑так… – Состояние часов, когда был остановлен маятник, как бы безжизненно, оно соответствует состоянию животного во время анабиоза. Это, конечно, условный пример, но он верно отражает суть явления. Анабиоз – это полная остановка жизни, неравноценная смерти. Жизнь всего организма приостанавливается на время под влиянием угнетающих условий. Для своего сохранения жизнь создает отсутствие жизни, как бы временную смерть.

– Но как примирить противоречия, лежащие в основе твоей теории? – вмешался Виктор Петрович. – Раз анабиоз это полная остановка жизни, то он, следовательно, предполагает отсутствие обмена веществ. Но тогда ты идешь наперекор законам природы и превращаешься, хотя и отрицаешь это, в чудотворца, воскрешающего из мертвых. Ведь обмен веществ – это существенный момент жизни, а его‑то и нет при анабиозе в твоем понимании.

Андрей был спокоен. Все эти возражения он слышал уже много раз и был к ним готов.

– Обмен веществ, – сказал он, – существенное условие жизни, это общеизвестно. Но если не стоять на догматических позициях, то нельзя отрицать того, что уже добыто наукой. Еще в начале тридцатых годов нашего века французский ученый Беккерель взял семена табака и клевера, собрал тихоходок – крошечных животных, обитающих во мху, тщательно высушил их и хранил четыре месяца в запаянных трубках, лишенных воздуха. Потом семена и тихоходок Беккерель на десять часов поместил в жидкий гелий с температурой минус двести шестьдесят девять градусов.

И что же получилось в результате опыта? Тихоходки ожили, а семена проросли даже лучше, чем те, что хранились в обычных условиях. Разве можно предполагать обмен веществ в условиях и при температуре, когда даже газы находятся в твердом состоянии? Конечно, нет! А это значит, что если для проявления активной жизнедеятельности обмен веществ действительно необходим, то для сохранения жизни в скрытом состоянии он, видимо, необязателен. При правильном высушивании протоплазма живой клетки переходит в состояние, подобное высохшему желатину, но ее внутреннее строение не нарушается. Это и дает возможность восстановить жизнедеятельность при изменении условий…

Виктор Петрович больше не перебивал. Он уже понял, что речь идет об открытии, имеющем принципиальное значение, и предпочитал слушать.

– Я изложил вам суть своего доклада на ученом совете института, – продолжал Андрей. – После этого я и получил разрешение изменить профиль работы нашей лаборатории. Подумайте только, какие откроются перспективы, если нам удастся расшифровать загадку анабиоза! Я предполагаю, что способность к анабиозу – общее свойство живого вещества, возможная стадия его существования. Продолжительность этой стадии различна. У примитивных организмов она стала защитным приспособлением и может продолжаться очень долго, у других – это мгновение.

Умирает человек. Агония сменяется состоянием клинической смерти… За ней следует смерть биологическая – необратимый распад тканей и органов. Но где‑то на границе между агонией и клинической смертью или между клинической смертью и началом распада скрывается таинственная, мимолетная стадия анабиоза. Если мы научимся продлевать это состояние скрытой жизни, будут решены многие проблемы, связанные с оживлением умирающего организма. Путь к этому лежит через изучение анабиоза теплокровных животных.

– Так, батенька мой, – опять заговорил в Викторе Петровиче прежний осторожный и недоверчивый исследователь. – Ну, засушить вы засушите, размочить тоже, предположим, размочите, а вот как будете оживлять?

– Вот когда, наконец, ошибся мой суровый критик! – засмеялся Андрей. – Дело, дорогой Виктор, обстоит как раз наоборот! Мы уже владеем техникой оживления теплокровных организмов. Если начинать оживление вовремя, это не составит особенных трудностей. Есть у нас в этом деле кое‑какой опыт, есть аппараты искусственного дыхания и кровообращения. Гораздо труднее добиться состояния сухого анабиоза, или, пользуясь твоим же выражением, высушить животное. Опыты подобного рода уже делались. Мышей помещали в сушильные камеры и подкармливали сухим зерном. Потеряв некоторый процент воды из организма, животные погибали. Это и понятно! Ведь жизнедеятельность всех органов в данном случае не снижалась, потребность в воде оставалась прежней, а воды не было. Поэтому надо избрать другой метод. В тот момент, когда недостаток влаги станет угрожающим, мы искусственно прервем жизнедеятельность организма подопытных животных и постараемся продлить стадию мнимой смерти, или холодного анабиоза, на срок, достаточный для того, чтобы можно было совершенно обезводить ткани. Но как это сделать? Тут‑то и начинаются основные трудности. Для приведения теплокровных животных в состояние анабиоза необходимо прежде всего изменить самую природу организмов, превратить их в существа с переменной температурой тела, подобные земноводным и пресмыкающимся. Казалось бы, фантастическая задача!

А между тем в ее решении могут помочь некоторые наркотические вещества. Уже давно было замечено, что у животных, впадающих в спячку, например у медведей, в крови накапливается углекислота. Поэтому кроликов, которые в спячку не впадают, заставляли дышать смесью углекислоты и кислорода. Кролики впадали в летаргический сон, а температура их тела понижалась до семи градусов. Я думаю также, что есть основание испытать облучение радиоактивными веществами. Если большая доза таких лучей приводит к лучевому поражению и вызывает тяжелую лучевую болезнь, то в строго ограниченных дозах, которые предстоит найти, и при направленном действии на клетки мозга радиоактивные лучи, может быть, вызовут состояние, подобное анабиозу…

– И вы – я имею в виду тебя, твоих научных руководителей и помощников – уверены в успехе? – спросил Виктор Петрович.

– Конечно, будет немало трудностей и даже неудач, но, – Андрей улыбнулся и мягко поставил кулаком точку на согнутом колене Виктора Петровича, – думаю, перешагнем!

…Вместо обещанного пива Андрей по дороге домой угощал Виктора Петровича и Нину мороженым, пышным и тяжелым, как новогодняя елочная вата.

Настроение у всех было приподнятым, и поэтому казалось, что мороженое как‑то по‑особенному празднично искрится в хрустальных вазочках.

– После такого успеха Андрея, – говорил Виктор Петрович в промежутках между глотками, – конечно, трудно чем‑нибудь похвастаться, и все же я беру на себя смелость прочесть вам расшифрованный до конца египетский папирус. – Он отодвинул вазочку и достал из бокового кармана лист бумаги.

– Мне помнится, в прошлый раз мы остановились на первом свидании юного Мересу и жрицы богини Мут – Сушоу. «…И долго стоял Мересу в храме, следил за тем, как Сушоу оправляет светильники, и не мог оторвать от нее взгляда», – процитировала наизусть Нина, продемонстрировав незаурядную память, которой, кстати сказать, авторы повестей иногда наделяют своих героев, чтобы они спасали положение в трудные минуты крутых поворотов сюжета.

Виктор Петрович кивнул головой и, развернув листок, начал читать, обращая на себя внимание сидящих за соседними столиками:

– «И подошел к принцу верховный жрец Корту и сказал ему: «Знаю, что есть в храме Мут девушка, которая зажгла огнем сердце твое, как удар молнии стройную пальму на берегу Нила. Горит оно ярким огнем любви и не может сгореть. Волосы этой девушки как грозовая туча, как два ястреба под нею, быстры и смелы глаза ее, а губы как свежая рана на теле убитого льва. И нет твоим мыслям пути от красоты ее».

И тот, кто носит опахало слева от фараона, в великом смущении опустил голову перед верховным жрецом. Понял он, что проник Корту в сокровенную тайну его сердца, и великий страх за Сушоу охватил его. Знал Мересу, что посвящена эта девушка в тайны богов, что не может она покидать храма, что запрещена ей любовь под страхом позорной казни без погребения.

Но когда настала ночь, вновь предстал пред лицо Мересу верховный жрец: «Не могу я разрешить хранителю сокровищницы империи, – сказал Корту, – взять к себе девушку из храма. Но властью, данной мне небом, разрешаю тебе поговорить с нею в храме под покровом ночи».

И удивились жрецы такому решению. Но мудр был Корту, и давно вверили они ему судьбы свои. Вошел Мересу в храм, и остались жрецы и стража на пороге его.

Прошла ночь. Настал день, и лучезарный, пламенеющий Атон еще раз медленно поднялся по течению небесных вод. Но Мересу не выходил из храма, и заволновались телохранители его. Хотели они войти в храм, но не допустил их верховный жрец в келью посвященной в дела богов.

Но каждый час наступает в свое время.

Еще выше поднялся Сверкающий в первобытном океане к высшей точке пути своего. Тогда сам Корту переступил порог храма.

А когда вышел он, увидели все слезы на лице его. Бросились тогда друзья Мересу в храм и нашли его лежащим в крови на каменном полу, а рядом была Сушоу – убийца его.

Не настал еще час заката, когда, оповещенный о страшном горе, прибыл на стремительной боевой колеснице фараон, величественный из величественных Эхнатон – властитель Верхнего и Нижнего Египта. И поведал верховный жрец историю любви и гибели друга его. И добавил, что никто не знает, за что убила девушка гостя своего, ибо молчит она и не отвечает на вопросы.

А Сушоу стояла над убитым ею, молча кусала губы и не могла отвести глаз от горячей раны на шее, чуть выше ключицы.

И наклонился повелитель над другом, который готов был отойти в вечную жизнь, в царство Озириса. В последнюю минуту земной жизни дало небо сознание Мересу, и сказал он великому: – «Отомсти… убийце, друг и повелитель мой… Сушоу…», – и не хватило дыхания в груди Мересу для последних слов, и отошел он в вечность, чтобы соединиться с Солнцем.

Тогда повелел фараон связать Сушоу кожаными ремнями, и заковать цепями медными, и надеть на ее ноги оковы и четыре кольца.

Но не успели выполнить повеление великого. С криком рванулась Сушоу из рук стражи, как легкая серна, прыгнула к высокому балкону храма и, бросившись вниз, разбилась о камни.

Построили для Мересу каменную гробницу посреди гробниц фараонов. Каменщики, которые строят гробницы, разметили ее основание; начальники живописцев ее расписали. Все вещи, которые ставят в склеп, были исполнены для нее.

Были назначены для Мересу заупокойные жрецы и сделан для него погребальный сад и поля в нем, как это делают для фараонов. Его статуя была обложена золотом и саркофаг в образе лежащего льва тоже. Все исполнено по желанию Эхнатона Великого – властителя Верхнего и Нижнего Египта. Закончено от начала до конца, как было повелено».

Нина смотрела прямо в рот Виктору Петровичу.

– Почему же девушка убила его? – спросила она, когда Виктор Петрович кончил читать.

– Этого, Ниночка, никто не знает и, к сожалению, не узнает никогда. Это, так сказать, тайна династии.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ