IV. Преобладающее положение Франции в Европе

 

Пока политические конвульсии, в которые впадала Англия, не возымели своих гибельных для Франции последствий, они по контрасту лишь укрепляли престиж Валуа. Изнутри Французское королевство выглядело ослабевшим из-за безумия короля, непреходящей нищеты деревни, начинающихся распрей принцев. Но извне оно еще казалось могущественным. Какое государство в Европе могло соперничать с ним в конце XIV столетия, когда все рушилось? На это не способно ни папство, все еще расколотое схизмой, в ситуации, когда тиару оспаривали два соперничающих понтифика; ни Империя, где князья, устав от власти Вацлава, апатичного пьяницы, объявили о его низложении и заменили его Рупрехтом Пфальцским, бессильным претендентом; ни, наконец, Англия, опять погрузившаяся в страшную пучину смены династии путем переворота. Трон Валуа действительно был самым устойчивым в христианском мире, пусть даже на нем сидел жалкий монарх.

Несмотря на слабое здоровье суверена, во дворце Сен-Поль снова начались праздники. Ими упивалась королева в перерыве между беременностями. Вовлекал ее в увеселения герцог Орлеанский, и столь активно, что скоро их обвинили: мол, они любовники и вместе обманывают бедного коронованного безумца. При дворе кормились голодные Виттельсбахи. Все принцы соперничали в роскоши и расточительности. Каждый хотел иметь свой девиз, свой герб, свою ливрею и даже свой рыцарский орден. Это давало доход всем поставщикам двора, суконщикам, ковроделам, ювелирам, маклерам. Париж наслаждался процветанием — несомненно обманчивым, но блистательным, которое росло благодаря присутствию итальянских банкиров — это одновременно купцы, менялы, ростовщики, откупщики и инвесторы. На смену флорентийцам и пизанцам, преобладавшим в предыдущих поколениях, пришли выходцы из Лукки, имеющие конторы в крупных торговых городах, в Брюгге и в Италии, обогащающиеся на службе двору и быстро офранцуживающиеся: это семьи Рапонди, Ченамми, Спифами, Избарри. Самый активный среди них, Дино Рапонди, стал всесильным фактотумом Филиппа Храброго.

Под сенью дворцов магнатов расцветала блестящая культура. Из частных резиденций, общественных монументов, церквей, построенных при Карле VI, до нас не дошло почти ничего. Быть может, их и было немного — ведь такие постройки требуют времени и денег, которые на них отпускали не слишком щедро. Меценаты вкладывали средства в другое, поощряя создание произведений искусства, рассчитанных на менее долгое существование, но более драгоценных и притом занимающих меньше места: ковров, золотых и серебряных изделий, миниатюр, картин. Французские художники, уже освободившиеся от итальянского и авиньонского влияний и пока не вытесненные фламандцами, чьи работы позже наводнят Францию, в это время образовали оригинальную школу, произведения которой по приемам всегда очень близки к миниатюрам. Именно тогда Жан Лимбургский завершил для столь утонченного и щедрого мецената, как герцог Беррийский, тщательно прописанные рисунки «Роскошного часослова», которыми ныне можно любоваться в Шантийи. Именно к французским или рейнским художникам обратился Ричард II, чтобы заказать либо свой портрет на престоле, теперь находящийся в Вестминстерском аббатстве, либо свое изображение со свитой, святыми и синими ангелами в широких одеждах, обильно усеянных серебряными оленями с подогнутыми коленями — гербом этого английского короля, на херувимском алтаре, ныне хранящемся в Национальной галерее в Лондоне. Свидетельства изысканной культуры — экстравагантные моды, насаждавшиеся французским двором, которые в начале XV в. станут лишь еще вычурнее: высокие раздвоенные геннины[88] на головах дам, шоссы[89] и жюстокоры[90] в обтяжку у мужчин, яркие расписные шелка, длинные упланды[91] на меху с широкими воронкообразными рукавами, причудливые чепцы и башмаки «а-ля пулен»[92].

В литературе, начавшей чахнуть еще при Карле V, в конце века появились новые акценты. Мы не имеем в виду Фруассара, полностью обращенного в прошлое, который именно тогда писал свои пространные хроники, многословные и изобилующие диалектизмами, где больше пересказа суждений рыцарского общества, чем исторической точности. Новизну надо искать в других местах. Конечно, Франции Карла VI некого поставить в один ряд с первым великим национальным поэтом — Джеффри Чосером, появившимся в Англии при Ричарде II. Но если Чосер в своих «Кентерберийских рассказах» и сумел блистательно соединить петраркизм с духом английского языка, то познакомился с итальянским гуманизмом он через посредство Франции; сами его выразительные приемы остаются полностью французскими, в чем нет ничего удивительного, потому что для всего культурного общества за Ла-Маншем было еще естественно разговаривать по-французски. По сравнению с ним наш Эсташ Дешан[93] — не более чем придворный рифмоплет, вносящий в баллады политическую, военную и религиозную злободневность. Но главное, что в окружении Карла VI тогда зарождался настоящий французский гуманизм. Через посредство Авиньона, анжуйского двора Прованса эти гуманисты познакомились с Петраркой, упивались вместе с ним латинскими классиками, закругляли цицеронианские периоды, писали на языке, правильность и изящество которого достойны великих латинистов XVI в. Из произведений этой маленькой группы утонченных знатоков до нас дошло немногое. Знак времени, что эти люди уходили от университетской рутины и что рядом с клириком Никола де Кламанжем здесь можно было увидеть мирян — Жака де Нувьона или Гонтье Коля, секретаря канцелярии и служителя у герцога Беррийского. Все это исчезнет в пламени гражданской войны, сверкнув лишь на краткое время.

Тем не менее к 1400 г. французская гегемония существовала не только в сфере культуры. Монархия Валуа жила репутацией, приобретенной еще в прошлые века, по инерции двигалась на гораздо большей скорости, чем позволили бы развить лишь ее нынешние силы. Она внушала уважение Европе, ее король еще по необходимости представлялся вождем латинского христианства. Именно в ней еще сохранились люди, с прежней горячностью отстаивающие идеалы крестовых походов. Так, поборником этих идеалов стал рыцарь Филипп де Мезьер, который, прежде чем сделаться воспитателем короля, много лет прожил на Востоке в должности канцлера Кипрского королевства. Он с радостью приветствовал франко-английское примирение и развил в «Видении старого пилигрима» в характерной для того времени аллегорической форме планы совместных действий под руководством Карла VI, в ходе которых была бы наконец воплощена идея объединенного Запада. Французское рыцарство не дожидалось призывов этого визионера, чтобы ринуться в авантюры: с тех пор как перемирия и скрытая война лишили его занятия, оно вновь ощутило тягу на Восток и толпами спешило в походы, организуемые для него. В 1391 г. не кто иной, как дядя короля, «добрый» герцог Людовик II Бурбон, по просьбе дожа Генуи ведет рыцарей в бессмысленный тунисский поход, который терпит крах под стенами Махдии — «Африки» наших хронистов. В 1396 г. начинается более значительная авантюра. Османы только что завоевали Балканы, уничтожив сербскую империю и разгромив болгарские княжества, и приближались к Дунаю, угрожая венгерской равнине. По призыву брата Вацлава, Сигизмунда Люксембурга, который благодаря браку стал королем Венгрии, французские рыцари собрались вокруг старшего сына Филиппа Храброго — Иоанна Неверского. Они пересекли всю Европу и, не слушая благоразумных советов трансильванских и молдавских воинов, отряды которых присоединились к ним, смело бросились на войска Баязида под Никополем, на берегах нижнего Дуная. Французы потерпели разгром, Иоанн Неверский попал в плен и был освобожден только через два года благодаря посредничеству банкира Дино Рапонди, приобретя в результате этой авантюры лишь репутацию храбреца и прозвище Иоанн Бесстрашный. Эта катастрофа не умерила воинственного пыла французской знати. Когда византийский василевс Мануил Палеолог, со всех сторон окруженный подступающими османами, обратил отчаянные призывы к христианскому Западу, а потом и сам поехал по всем европейским столицам молить о помощи, только французы под началом маршала Бусико попытались провести мало-мальски крупную операцию на берегах Босфора. Что такое рядом с этими походами скудные подкрепления, которые Генрих Ланкастер отправил тевтонским рыцарям для помощи в борьбе с литовскими язычниками? Даже в сфере дальних экспедиций преимущество французов было несомненно.

Оно, притом более ощутимо и более успешно, утверждалось и ближе к границам королевства. В течение двух поколений Дофине управляли агенты Валуа. Людовик Анжуйский, оккупировав в 1381 г. Прованс, сделал его французским, насколько это требовалось, и поставил здесь анжуйских и лангедокских чиновников. Бывшее Арльское королевство[94] формально не имеющее отношения к французской короне, естественным образом попало в зависимость от нее, особенно когда граф Амедей Савойский, по прозвищу Зеленый граф, путем брака породнился с семьей Карла V. Еще в 1368 г. император Карл IV мог в церкви Св. Трофимия надеть на себя древнюю корону арльских королей, продемонстрировав тем самым, что его владычество простирается до низовий Роны. Никто из его преемников не повторит этого жеста и не потребует от монархов Валуа оммажа за Дофине и Прованс.

Присоединение этих юго-восточных провинций ввело в сферу интересов французской политики и итальянские дела, куда до сих пор французы вмешивались лишь неохотно и с крайней осторожностью. В царствование Карла VI начались великие заальпийские авантюры — разорительные и обманчивые, но престижные. Корректно ли говорить об итальянской политике Франции? При дворе Валуа сталкивались и пересекались тысячи интересов, в конечном счете порождая величайший разброд. Есть анжуйская политика, целиком ориентированная на Неаполь, где Людовик II Анжуйский оспаривал корону у своего соперника Владислава, и эта борьба ему обходилась дорого; есть орлеанская политика, которая была полностью основана на союзе с Миланом; есть баварская политика — политика королевы — враждебная Висконти, но дружественная по отношению к Флоренции; есть, наконец, авиньонская политика, нацеленная на завоевание Рима и изгнание итальянского папы. Каждая поочередно одерживала верх, разрушая то, что кропотливыми интригами создали творцы политики предшествующей. Теперь — и это существенно — итальянские сеньории, безнадежно расколотые на враждующие группировки, видели спасение лишь в обращении к иностранцам; а поскольку Империя умерла или вот-вот умрет, все они обратили взоры к Франции. Поэтому Карл VI при всей несогласованности действий французов в Италии осуществлял над ней настоящий протекторат. Чтобы убедиться в этом, нам достаточно здесь вспомнить самые ощутимые результаты этой политики.

Анжуйская авантюра — самая неудачная из всех. Находясь на голодном пайке по сравнению с другими удельными князьями, Людовик II Анжуйский и его властная мать Мария Бретонская все-таки сумели в 1389 г., а потом в 1399 г. ненадолго утвердить свою власть над Неаполем и его пригородами. Но в полуостровном королевстве у них была всего горстка приверженцев, и через несколько месяцев им каждый раз приходилось отпускать добычу. Орлеанские притязания в Северной Италии выглядели куда солидней. Молодой брат короля после женитьбы на Валентине Висконти стал надеждой Климента VII, и понтифик мечтал создать для него королевство из папских владений в областях Романья и Марке, назвав его Адриатическим, — но тот должен был сначала завоевать эти земли. Как бы там ни было, Людовик с согласия «мармузетов» способствовал отправке французского экспедиционного корпуса в Ломбардию и заключению в 1391 г. наступательного союза со своим тестем Джан Галеаццо. Темные происки англичан вынудили французов отложить этот поход. Но Людовик продолжал действовать на собственный страх и риск. Его наместники поселились в Асти и оттуда вмешивались в дела Лигурии, поддерживали Савону, восставшую против генуэзцев, которую в ноябре 1394 г. наконец занял его именем Ангерран де Куси. Но тут в ход событий вмешались проводники баварской политики, поддерживаемой и герцогом Бургундским. Они вынудили короля расторгнуть союз с Миланом, выгодный только Людовику Орлеанскому, и вступить в союзные отношения с Флоренцией, до сих пор хранившей верность римскому папе и стоявшей на стороне врагов Франции; они убедили генуэзского дожа Антонио Адорно, которому грозит прямая опасность со стороны приверженцев Орлеанского герцога, отдаться под покровительство короля Франции, и в результате в 1396 г. французские послы, а в 1401 г. маршал Бусико водрузили на стенах великого портового города Лигурии знамя с королевскими лилиями, которое будет развеваться над ними вплоть по 1409 г. как зримый символ гегемонии Валуа.

Еще внушительней выглядит роль французской монархии в преодолении схизмы, которая с 1378 г. приводила в отчаяние римскую церковь. Парижский двор, который как будто способствовал возникновению раскола и усугублял гибельный характер его последствий, теперь взял на себя инициативу его прекращения и пожелал, чтобы его усилия поддержали все остальные государства. Неслыханное дело: во главе этого движения становится Парижский университет, хотя с тех пор, как номиналистская критика разрушила здесь красивые схоластические построения XIII в., он во многом утратил былой блеск. Его магистры становятся важными персонами, к ним прислушиваются при решении государственных вопросов. Жан Жерсон[95] поучал короля; Пьер д'Айи, Жан Пти, Жан Куртекюисс[96] диктовали правительству, какую политику проводить. Это участие во власти, которое в конечном счете и ускорит его падение, подняло университет Парижа до такой степени могущества, на какой он никогда не находился.

С 1391 г. он уговаривал светских государей брать церковные дела в свои руки по причине несостоятельности понтификов и действовать на благо единения. Единение (union) — волшебное слово, которое вскоре будет у всех на устах. На смену «пути насилия», на котором европейские армии тщетно боролись между собой, стремясь поставить одного папу над другим, теперь пришел «путь уступок»: короли должны вынудить соперничающих понтификов отречься, чтобы могло восстановиться согласие. Советники Карла VI, его дядья, его брат, поначалу не принимавшие этой установки, к концу 1392 г. позволили себя убедить. С тех пор именно Франция будет вести первую скрипку в игре, подогревать в других энтузиазм, бороться с апатией. Со смертью Климента VII в 1394 г. ее политики уже было сочли, что цель достигнута. Но авиньонские кардиналы, вместо того чтобы отложить выборы его преемника, поспешили назначить себе нового папу в лице арагонца Педро де Луны. Хотя ранее тот объявлял себя убежденным сторонником единения, но, став Бенедиктом XIII, новый понтифик более не захотел ничего знать — ведь он родом из страны добрых мулов[97], как говорят его враги. Это не обескуражило французский двор, который продолжал бурную деятельность: он увлек за собой Кастилию, обратил в свою веру Ричарда II (но не англичан), однако потерпел неудачу, попытавшись воздействовать на Вацлава. Это почти единственный двор, который требовал применения против упорствующих понтификов одного грозного оружия и действительно использовал его: «отказ в повиновении», который в 1398 г. апостолы единения навязали французскому духовенству, лишает папу всякой власти над церковью Франции и всех доходов от нее и отвечает чаяниям зарождающегося галликанства[98], создавая национальную церковь, которой, прикрываясь лозунгом свободы, полностью распоряжается светская власть.

Осмелев в борьбе, парижские магистры выдвинули доктрины, оправдывающие их бунт против папской монархии. Главное — вопреки двум упрямым папам восстановить единение. Университет, доселе верная опора абсолютизма Святого престола (чем тот активно и пользовался), теперь отказывал папе в действенном духовном влиянии на национальные церкви и призывал, совсем как Англия при Эдуарде III, к восстановлению галликанских «свобод». Он пошел и дальше, выковывая в борьбе опасную теорию «соборности». Чтобы добиться от верующих единодушия в отношении к тем, кто домогается тиары, надо признать за этими верующими, созванными на собор, право смещать пап, то есть судить их и управлять церковью вместо них. Такие идеи, имеющие столь большую будущность, били ключом только в Париже. Ни одному из других крупных научных центров Европы — ни Оксфорду, ни Праге, ни Болонье — подобная смелость еще неведома. Упорно проводя в жизнь идеи парижских магистров, правительство Валуа брало в свои руки руководство церковью. Конечно, чтобы эти идеи окончательно восторжествовали, потребуется еще много времени. Еще будут прискорбные отречения от прежних взглядов, возврат к повиновению в 1403 г., потом ориентация на «путь совещания» между понтификами-соперниками, которые станут играть в прятки, чтобы не встречаться, и наконец, новый отказ от повиновения в 1408 г. Когда, наконец, кардиналы обоих лагерей, которым опротивеет такая недобросовестность, соберутся в 1409 г. в Пизе, чтобы отречься от своих понтификов, созвать собор и назначить нового папу, — для Парижского университета, как и для двора Валуа, это будет триумфом политики, за которую они неуклонно ратовали пятнадцать лет.

Таким образом, что бы ни происходило, на рубеже 1400-х гг. преобладание Франции в Европе становится явным, и она сияет прежним блеском. Через полвека после поражений при Креси и Кале истерзанная Франция вновь заняла былое место на христианском Западе. Она здесь пользуется престижем, какого не имела со времен Людовика Святого и лишить которого ее смогут лишь новые поражения, которых пока никто не в состоянии предвидеть.

 

VI. ЗАВОЕВАНИЯ ЛАНКАСТЕРОВ

(1400-1420 гг.)

 

Перемирием в Лелингене и встречей королей в Кале завершился первый этап Столетней войны. Прерываемый долгими, плохо соблюдавшимися перемириями и даже одним очень непрочным миром, этот конфликт со всей своей свитой бедствий, скорбей и опустошений уже затянулся на шестьдесят лет по единственной причине — Валуа и Плантагенеты так и не смогли прийти к единому мнению относительно Аквитании. Таким образом, эта война по своим причинам, течению, целям оставалась по сути феодальной. Пусть Эдуард III, по рождению, воспитанию и вкусам французский принц, мечтал надеть корону Франции, став правителем обоих королевств, — к своему осуществлению эта мечта не была близка никогда, даже после самых блестящих его побед. А если бы он и добился успеха, то, вероятно, по завещанию разделил бы эти королевства, отдав Францию одному из младших сыновей. После этого обе страны продолжали бы существовать раздельно под властью родственных династий, как это уже было при Людовике Святом и Генрихе III — свояках или при Филиппе Красивом и Эдуарде II, второй из которых был зятем первого. Но в реальности завоеватель не загадывал так далеко. Опираясь на Аквитанию, где гасконский партикуляризм традиционно оставался враждебным французскому королю, он добивался восстановления бывшей империи Плантагенетов, расширив ее до Луары, а то и до нормандских берегов. Но, чтобы избежать повторения прежних ошибок, чтобы окончательно устранить угрозу грабительской конфискации, он требовал, чтобы его континентальные владения оставались полностью суверенными и не предполагали с его стороны никаких вассальных обязанностей.

В этом смысле можно сказать, что он добился и раздробления Французского королевства. Но завоевания Плантагенета — это еще не завоевания Англии. Кроме появления нескольких высоких сановников из-за Ла-Манша, кстати, не слишком почитаемых населением, в жизни провинций, вышедших из ленной зависимости от Валуа, ничего не изменилось: они остались французскими по языку и по форме управления и сохранили собственные институты. Исключение составлял только Кале. Там по военным и экономическим соображениям был применен более суровый подход. Занятый сильным английским гарнизоном, этот город, став эмпорием шерсти, был и заселен английскими горожанами. Должность «мэра этапа» обычно исполнял богатый лондонский купец. Во всех остальных местах Плантагенеты правили как французские принцы, при помощи французских чиновников, следуя местным традициям и не ущемляя их.

Но при всем том следует ли полагать, что обе страны оставались равнодушны к беспощадной борьбе, которую вели их соперничавшие династии? В души народов, до которых прежде никому не было дела, война заронила зерна ненависти, которые дадут обильные всходы в будущем. Любопытно, что эти зерна можно обнаружить даже в Англии, на территории которой военных действий никогда не велось. Королевские воззвания, в течение полувека непрестанно обличавшие коварство французов, возлагавшие на них ответственность за все ссоры, утверждавшие право Плантагенетов на возвращение своего континентального «наследия», в конечном счете создали у всех классов общества своеобразный менталитет. Бароны и рыцари, которых в XIII в. совершенно не интересовали континентальные домены династии и именно безразличие которых в конечном счете было причиной неудач Иоанна Безземельного и Генриха III[99], теперь пристрастились к набегам, приносившим богатую добычу и выкупы; они требовали войны, потому что война стала для них доходной операцией. Пока представители высших классов по языку и воспитанию оставались французами, заморские экспедиции их не интересовали. Теперь, когда они все больше англизировались, они всем своим авторитетом поддерживали французскую политику своего короля: своеобразное противоречие, позволяющее предсказать, что власть английского суверена над завоеванными землями еще проблематична и не будет длительной. Для народа война означала рекрутские наборы, реквизицию кораблей, тяжелые подати. Вину за эти непопулярные меры возлагали на французов, хотя толком их не знали. Свидетельства монастырских хронистов на этот счет неопровержимы. У духовенства франкофобия обострилась после появления папских налогов, введенных авиньонскими французскими папами. Наконец, на французов-врагов распространялась та же ненависть, какой в Англии ненавидели всех иностранцев: ганзейских купцов, итальянских банкиров, фламандских торгашей и которая порой проявлялась в неслыханных насилиях, как во время крестьянского восстания 1381 г. Франция еще лучше, чем Англия, узнала противника, который в течение двух поколений топтал ее землю, и еще больше его возненавидела. До 1340 г. ненависть между народами проявлялась разве что в распрях между нормандскими и английскими, ларошельскими и байоннскими моряками. Теперь же ненависть поселилась в сердцах жителей всех провинций, страдавших от грабежей рутьеров во время мира, перемирий и войны. Это состояние национального духа тем более упрочилось, что соединило два чувства, пустивших равно глубокие корни в душах, но часто противоречивших одно другому: верность монарху и местный партикуляризм. Поскольку англичанином называли любого, кто воевал с французами и грабил страну, откуда бы родом он ни был, то дело защиты от врага объединило на местах все население. В самые трагические моменты, когда знать, побежденная на полях сражений и поредевшая от войны, проявляла неспособность возглавить сопротивление, инициативу приходилось брать на себя городской буржуазии и деревенскому крестьянству.

Обездоленные порой проявляли потрясающий героизм, вызывая восхищение даже у хронистов, обычно склонных повествовать только о деяниях рыцарей. Так, от множества подвигов, оставшихся неизвестными, до нас дошло сообщение о делах могучего крестьянина из области Бове по прозвищу Большой Ферре, который в самый разгар наваррской войны в 1358-1359 гг. боролся с утвердившимися в Крее бандами англичан и встретил здесь славную смерть.

Однако о патриотизме в современном смысле слова говорить еще нельзя. Большинство не заглядывало дальше своей колокольни. Люди хотели одного — чтобы прекратились беспорядок, бедствия, грабеж. Когда они боялись мериться силами с рутьерами, то откупались, тем самым позволяя им грабить соседний кантон. Несомненно, народ даже в беде сохранял верность королю и династии. Но национальное сознание возникало лишь проблесками. Существовало Французское королевство, но не французская нация. Это уже продемонстрировали Фландрия, Бретань. Даже самые верные провинции были связаны с королевской властью лишь тонкими нитями личной преданности. Так, по призыву сюзерена дворяне из центральных областей поспешили на гибель под Пуатье, как позже отправятся под Азенкур. Но в завещаниях, составляемых перед отъездом, они сообщали о своем намерении ехать на службу королю во Францию, как будто Францией был только бывший королевский домен севернее Луары. От бедствий гражданской войны эти смутные чувства еще более ослабнут. Когда именем короля страну станут разорять банды грабителей и врагов, многие из подданных возмечтают о возвращении порядка пусть даже ценой иностранного вторжения. И, как всегда в подобных случаях, пример отступничества покажут имущие классы, удельные князья, торговая буржуазия, высшее духовенство. Не будем бросать камень в современников Жанны д'Арк: с тех пор мы насмотрелись и не такого[100]. Чтобы страна опомнилась, понадобится урок долгой оккупации, всегда целительный. До 1400 г. его не было. Пришествие Ланкастеров сделало его возможным.

 

 

I. ПРИШЕСТВИЕ ЛАНКАСТЕРОВ

 

Противопоставляя двух соперников, Ричарда Бордоского и Генриха Болингброка, которые в последние месяцы 1399 г. боролись за английский трон, Шекспир сделал первого прожектером, поглощенным своими мечтами об авторитарном правлении, о мире с Францией, о легкой и роскошной жизни, второго — принцем холодным, практичным, хитрым, приземленным, скрывающим свои намерения до тех пор, пока он не соразмерит их со своими возможностями. Это поэтическая интерпретация характеров, но она имеет под собой основания. Генрих Ланкастер был совсем иным человеком, чем его кузен Ричард II, хотя детство и юность они провели вместе. Долгое пребывание за границей, в Пруссии, в Святой земле, ссылка во Францию все-таки не привили ему того космополитизма, который характерен для всех Плантагенетов вплоть до Ричарда II. Хотя он еще говорил по-французски, как почти вся аристократия его страны, он оставался прежде всего английским принцем и землевладельцем, добавившим к обширному уделу предков значительные владения на западе Англии, которые принесла ему жена, последняя представительница прославленного англо-нормандского рода Боэнов. Этот зрелый человек долго скрывал свою игру. Были ли у него убеждения или замыслы, кроме желания захватить трон и удержать его? В этом можно усомниться. С холодным и расчетливым цинизмом он использовал все средства, чтобы победить соперника, в том числе подчеркнутое почтение к привилегиям парламента и войну с Францией. Это, однако, не значит, что, сделавшись сувереном, он станет искренним почитателем конституционности или рьяным милитаристом. В его показном благочестии, которое унаследует и его сын, также сильно недоставало христианских чувств. Двуличие во время подъема на вершину, но смелость в беде — вот две черты, лучше его характеризующие, чем долгий анализ. Мы ближе познакомимся с ним, узнав о его действиях.

Высадившись в мае 1399 г. в Англии, Генрих подчеркнуто потребовал только наследия Ланкастеров, несправедливо отобранного у него. В этом он получил поддержку всех недовольных: баронов, оттесненных от власти, изгнанных прелатов, жестоко притесняемых лондонских бюргеров. Когда Ричард поспешно вернулся из Ирландии, сторонников у него больше не было. Несколько недель он блуждал по Уэльсу, зря потерял время, потом, чувствуя, что игра проиграна, попросил о переговорах. Во Флинте он согласился простить мятежников, отдать им власть, созвать новый парламент. Он надеялся такой ценой спасти трон и вернуться к униженному положению времен «апеллянтов». Но это была лишь комедия. В Лондоне его бросили в Тауэр, сделав узником. Выступая перед парламентом, Генрих напомнил о дурном правлении короля и предъявил документ, согласно которому пленник якобы «с улыбкой на устах» при свидетелях сознался в своих провинностях, признал себя недостойным царствовать и наконец отрекся. Потом Ланкастер потребовал себе корону, и ассамблея в сентябре-октябре 1399 г. даровала ему право ее носить. Так Генрих IV стал королем по праву завоевания и с согласия парламента, но это был не тот человек, чтобы удовлетвориться узурпацией. Ему нужно было задним числом придать себе легитимность. Был пущен слух о незаконности брака Черного принца. Словно этого недоставало, Генрих IV объявил, что занимает трон как прямой и законный потомок Генриха III Плантагенета, умершего в 1272 г. Он цинично воспользовался бытовавшей в народе легендой, согласно которой младший сын Генриха III Эдмунд Ланкастер был на самом деле старшим, но его отстранили от наследования трона из-за физического дефекта — горба. Будучи по матери правнуком Эдмунда Ланкастера, узурпатор сделал вид, что поверил, будто славная линия трех Эдуардов, чьим потомком он был по отцу, совершенно нелегитимна. Эта наглая уловка (но кого она обманула?) отстраняла от наследования английского трона разом всех потомков Эдуарда III — дочь Кларенса, сыновей герцога Йорка и даже узаконенных бастардов Джона Ланкастера, не задев только Генриха IV и его потомство.

Если этот тезис еще выглядел благовидным, когда речь шла об английской короне, то какое отношение он имел к титулу короля Франции, который Генрих тоже присвоил? Отказавшись считаться наследником Эдуарда III, хотя и его наследником он был не самым прямым — Кларенс, второй сын старого суверена, оставил дочь, вышедшую за Роджера Мортимера, графа Марча, — по какому праву он домогался наследия Капетингов, будучи связан с ними лишь дальним и сомнительным родством? Но подобные юридические тонкости его не смущали. Титул французского короля входил в Англии в комплект королевского реквизита. Никто и не думал оправдывать его — он составлял часть наследства. Кстати, своей популярностью Генрих был обязан тем, что афишировал антифранцузские чувства. Было известно, что к политике примирения, проводившейся предшественником, он относится враждебно. С самого момента восшествия на престол он заявлял, что надо возобновить войну и отвоевать его континентальное «наследство». Доказательства такого рода были убедительней, чем генеалогическое древо.

Во Франции узурпация Ланкастера вызвала удрученные чувства. Политика мира, продолжавшаяся десять лет, держалась на персоне Ричарда. С тех пор как его не стало, можно было опасаться чего угодно. Поначалу здесь надеялись, что реакция будет кратковременной. Ричарда после коронации Генриха держали в Тауэре, потом перевели в донжон Понтефракт в Йоркшире. Еще оставалась возможность похищения, побега, возможность восстания его сторонников. В ожидании лучшего надо было выиграть время. А поскольку Генрих, еще непрочно сидящий на троне, только того и желал, что отсрочить выполнение своих воинственных планов, то в мае 1400 г. Франция спешно приняла выдвинутое им предложение ратифицировать то самое Лелингенское перемирие, которое он клялся прервать. Это была передышка и для узурпатора, позволявшая ему упрочить свое положение. Карл VI, отчаявшись увидеть свою дочь Изабеллу королевой, теперь требовал ее возвращения, как было оговорено в брачном контракте принцессы. Здесь Генрих мог в свое удовольствие унижать могущественного Валуа, уверенный, что это не поставит под угрозу мир. Свергнутая королева служила для него средством шантажа: он незаконно ограничивал ее свободу, сокращал ее французскую свиту, отказывал ей в свиданиях с послами ее отца, заламывал непомерные условия ее освобождения. Когда в августе 1400 г. он наконец согласился вернуть ей свободу, то приданое и драгоценности несчастной королевы оставил себе, якобы в качестве компенсации за не полностью уплаченный выкуп за короля Иоанна.

Дальше пока не шла ни та, ни другая стороны. Перед Генрихом Ланкастером встали все проблемы, с какими обычно сталкивается узурпатор, которого привела к власти коалиция, сплоченная корыстью. Ему надо было либо удовлетворить интересы слишком многих, либо иметь дело со слишком многими противниками. Чтобы выйти из этого положения, он стал проводить политику, во всем противоположную политике Ричарда II. В свое время Генрих, этот честолюбец, приверженец авторитаризма и насилия, протестовал против абсолютизма Плантагенетов. Собирался ли он теперь пойти под опеку баронов, из среды которых вышел, или парламента, который провозгласил его? Обманутые внешней видимостью, либеральные историки прошлого века пели дифирамбы ланкастерскому «конституционализму», якобы гармонично сочетавшему представление о необходимости сильной королевской власти с идеалом контролируемого правления. На самом деле в государственных институтах не изменилось ничего, даже дух. Разве что, еще чувствуя непрочность своего трона, Генрих IV скрепя сердце был вынужден проявлять предупредительность, чаще собирая великие баронские советы и парламентские ассамблеи. Испрашивая субсидии у общин, он принял необычные меры предосторожности, убедив тем самым палату, что она участвует в управлении страной. В результате образовалось слабое правительство, которому постоянно мешали и которое перед лицом опасности часто не могло получить достаточных средств, чтобы действовать.

Полной удачи — и пока что — он добился только в отношениях с духовенством. Ричарда убедили следовать политике единения, к которой призывал двор Валуа. Но епископы и университеты не пошли за ним. Генрих вернулся к политике пламенной, хоть и малоэффективной поддержки римского папы. Бонифаций IX, а потом его преемники Иннокентий VII (с 1404 г.) — который под именем Космы Мельорато долгие годы был в Англии сборщиком налогов для Апостолической палаты — и Григорий XII (с 1406 г.) могли не сомневаться в верности королевства за Ла-Маншем. Генрих демонстративно держался в стороне от всех попыток Франции побудить обоих понтификов отречься или договориться. Когда же в 1409 г. в Пизе кардиналы наконец назначили третьего папу, Александра V, лондонский двор, хоть и неохотно, решился его признать. Но в то же время, если Ричард II заключил с Бонифацием IX конкордат, фиксировавший раздел бенефициев между папой и королем, то Генрих громогласно этим возмутился, представил себя защитником «свобод» англиканской церкви и официально ввел антипапское законодательство. Пусть на практике это ничего не изменило, но, во всяком случае, он угодил общественному мнению и привлек на свою сторону низшее и среднее духовенство. Наконец, Ричарда II в свое время упрекали, что он недостаточно энергично преследует оставшихся сторонников Уиклифа. Не имея возможности приписать еретические взгляды свергнутому королю, ланкастерские хронисты додумались обвинить в таковых его окружение. Эхо небылицы о четырех рыцарях королевского двора, замешанных в кознях лоллардов[101], докатилось и до наших дней. Как бы то ни было, епископат во главе с архиепископом Арунделом рьяно требовал от светской власти поддержки в искоренении ереси. Генриху IV принадлежит сомнительная заслуга введения преследований на религиозной почве в стране, до него очень веротерпимой, где никогда не было инквизиции. На основании статута «De heretico comburendo»[102], ратифицированного в 1401 г. парламентом, в Англии, к великой радости епископов-ортодоксов, запылали костры.

Но все это не смягчило нарастающего политического кризиса. Генриха IV по-настоящему поддерживали только Home counties[103], семнадцать графств, притеснявшихся его предшественником, которые приблизительно соответствуют тому, что географы называют Лондонским бассейном или, если угодно, осадочными землями. На всем остальном острове, исключая герцогство Ланкастер, вотчину узурпатора, но включая Север, Midlands[104], земли грозных чеширских горцев, уэльские марки, гранитный Юго-Запад, еще хватало сторонников свергнутого режима. В январе 1400 г. возникают первые заговоры с целью освобождения Ричарда II и возвращения ему трона, в которых, вероятно, участвует герцог Йорк — последний из «дядьев», еще оставши<