Глава 2. Говорящие животные существуют не только в сказках

 

Кроме культуры, есть ещё несколько вещей, обладание которыми делает некоторых людей очень гордыми – язык, интеллект и способность пользоваться инструментами. Им кажется, будто всё это настолько отделяет человека от других животных, что людей даже и животными называть почти что оскорбительно.

Но всё это есть и в животном мире.

Может, вы думали, что у человека это возникло вдруг, из ниоткуда, словно чёрт из табакерки? Вот не было ничего, сплошная черная тьма безмыслия простиралась в биосфере и вдруг – будто свет включили, и мир осветился разумом.

Нет, друзья. Всё вырастает медленно, эволюционно. Огромный дуб поднимается из крохотного жёлудя, проходя этап малого росточка и постепенно крепчая год от года. Соответственно, и человеческий интеллект есть всего лишь закономерное развитие интеллекта животного. Между тем соображалка свойственна не только нашему виду «хомо сапиенс» и не только нашему отряду приматов, и даже не только млекопитающим.

Например, разум есть у птиц, самыми умными среди которых считаются врановые и попугаи.

Известен такой эксперимент. Перед вороной стоят стеклянные цилиндры, до половины наполненные водой. На поверхности воды плавает какая‑нибудь вкусность – сухарик, например. Но достать его ворона не может. Что она делает? Поднимает в цилиндрах уровень воды – берет лежащие рядом тяжелые предметы и кидает в воду один за другим, пока уровень воды не поднимется настолько, чтобы ворона уже смогла схватить лакомство. Причем из предметов, разложенных экспериментаторами, ворона старается выбрать самые тяжелые, которые наверняка утонут и поднимут уровень воды.

Если предметов недостаточно и вороне чуть‑чуть не хватает длины клюва, чтобы ухватить сухарик, она может взять проволочку, согнуть крючком и, держа ее клювом, поддеть и достать еду, плавающую в цилиндре. Считается, что интеллект взрослой вороны соответствует интеллекту пятилетнего ребенка. А пятилетние дети ужасно умные!

В дикой природе вороны не сталкиваются с сухарями, но близость к человеку дарит городским воронам много открытий – включая засохшие корки хлеба. Есть эти почти закаменевшие кусочки неудобно, поэтому вороны научились их размачивать в лужах и ручьях. Однажды ворона, размачивавшая в ручье кусок сухаря, выронила его, и сухарь уплыл в трубу под дорогой. Что сделала ворона? На секунду задумавшись, она перелетела на другую сторону дороги, села у противоположного конца трубы и стала ждать, когда её кусочек выплывет.

Память у ворон прекрасная! Американские студенты с биологического факультета поймали в окрестностях университета двух ворон, чтобы измерить им размах крыльев и вес. Измерили и отпустили. Но гордые вороны не простили им этого! Они запомнили обоих студентов и в дальнейшем несколько месяцев целенаправленно гадили на них сверху, когда те шли по двору учебного заведения.

Попугаи не отстают от ворон. Исследователи приучили попугая выклёвывать из коробочки столько зёрен, сколько лампочек загорается. Три – значит три. Пять – значит пять. И вдруг вместо световых сигналов исследователи дали три высоких звука. Попугай быстро сообразил, что от него хотят, и выклевал из коробочки ровно три зерна. Он сопоставил число звуков и число лампочек. Таким образом, попугай отделил некое абстрактное понятие числа от конкретных вспышек и звуков. Вот вам пример абстрактного мышления и первый шаг к математике.

Представьте себе шкатулку, закрытую на пять замков – штифт, щеколду, закрученный болтик, колёсико, крючок. Колдовать над решением этой головоломки попугай какаду может часами – и решить!

Кстати, и птички с мелкими головками порой соображают не хуже! Например, сойки тоже прекрасно умеют считать. Сойке показывали карточку с черными пятнами. И сойка должна была склевать столько зерен из кормушки, сколько на карточке было черных пятен. Пятна каждый раз имели разное расположение, форму и даже разный размер – от больших до маленьких. Объединяло их только число. И это абстрактное понятие числа мозг сойки вполне себе способен выделить. Показали четыре пятна – склевала четыре зерна, показали пять – склевала пять.

Перелетные птицы, летящие через Альпы, быстро сообразили, что гораздо проще и быстрее пересекать горы не поверху, а через автомобильные туннели. Причем через туннели они не летят, а просто садятся на автофуры и таким образом без забот и хлопот пересекают горную цепь.

И уж если такое пустяковое существо, как птица, у которой вычислительное устройство размером с орех, решает столь сложные задачи, что же говорить о животных более сложных – обезьянах или дельфинах!

Экспериментатор приучил шимпанзе давать ему столько палочек, сколько пальцев он покажет. Он показал пять пальцев. А у обезьяны осталось только четыре палочки. Что же делать? Обезьяна сломала одну палочку пополам и протянула дяде искомые пять палочек!

Если высоко под потолком вольера подвесить банан, а в клетку к обезьянам положить ящики разного размера, обезьяны легко сообразят, как достать плод: они будут громоздить из ящиков пирамиду, причем снизу поставят большие ящики, а на них ящики поменьше, чтобы сооружение было устойчивым.

Высокоразвитые обезьяны узнают себя в зеркале, могут планировать свои действия заранее, умеют врать.

Обладание интеллектом дает сразу несколько вещей – орудийную активность, то есть использование предметов в качестве инструментов; бескорыстную любовь к прекрасному; язык как средство общения; культуру.

Всё это есть у животных, по крайне мере в зачаточном состоянии – в виде ростков, из которых выросли наш язык, наша культура, наше искусство, наша техника.

Начнём с птиц. Многие из них умеют использовать травинки, шипы или веточки, чтобы доставать из узких мест насекомых. Стервятники используют тяжелые камни, чтобы разбить прочные страусиные яйца и съесть содержимое. А вороны вообще молодцы – описан случай, когда эти птицы догадались бросать добытые ими грецкие орехи на проезжую часть, причем не куда‑нибудь, а на пешеходный переход. Автомобили, ехавшие на зеленый свет, давили скорлупу, а на красный, когда машины останавливались, вороны садились на мостовую и собирали ядра раздавленных орехов.

Вообще подручные средства в виде камней и палок используют многие виды. Например, выдры‑каланы с помощью камней разбивают раковины моллюсков. Хитрый осьминог, осторожно подкравшись к моллюску, быстро вкладывает между створками раковины камешек, чтобы не дать створкам захлопнуться, и легко извлекает мясцо. Небольшие осьминоги могут использовать найденные ими раковины в качестве щитов, прикрываясь ими от противника. А иногда осьминоги отрывают жгучие щупальца медуз и ими отмахиваются от врагов.

Ну а обезьяны применяют камни и палки не только для того, чтобы достать из воды съедобные водоросли, не только для того, чтобы воевать с врагами, но и в качестве музыкальных инструментов! Об этом мы поговорим, когда речь зайдёт об эволюции культуры, точнее, об её зачатках в животном мире.

Как только обезьяны не используют палки! Маленькие – в качестве зубочисток, длинными могут проверять глубину мутного водоема, тыкая в дно.

Животные не только применяют в качестве орудий готовые природные объекты, но порой сами изготавливают эти орудия. Например, обезьяны могут делать губки – они нажёвывают листву, отжимают получившуюся массу и используют для добычи питьевой воды из древесных дупел: жёваная листва быстро напитывает воду, которую обезьяны потом выжимают себе в рот.

Кстати, о губках. Их используют и дельфины – срывают растущие на дне морские губки и, прикрыв слоем губок свою удлиненную морду, ворошат ею слой придонного песка. Дело в том, что в песке часто прячутся окуни, а окунь, как известно, рыба колючая, и маска из губки защищает дельфина от уколов. А еще дельфины могут, осторожно прихватив морского ежа или ядовитую колючую рыбу скорпену, с помощью её игл выгнать из узкого места спрятавшуюся там добычу.

Между прочим, навык использования губок в качестве защитного намордника влияет на социализацию внутри дельфиньих стай. Наблюдения за дельфинами показали, что дельфины, которые используют губочные намордники, предпочитают общаться «в своём кругу» – с теми, кто поступает также. У людей всё аналогично – интеллигенция общается в своем кругу, пролетариат в своем. И это уже культура, то есть наработанный навык или тип поведения, который у одного сообщества есть и передается из поколения в поколение, а у другого сообщества нет.

Раз уж мы плавно перешли к культуре, рассмотрим культуру каланов. Калан – морская выдра, или, если хотите, морской бобёр. Мы уже упоминали, что каланы умеют использовать камни, чтобы разбивать раковины. Плывущий калан ложится на спину, кладёт себе на пузико плоский камень в качестве наковальни и начинает колотить об него найденную раковину. Камень этот калан таскает с собой, потому что удачный камень не сразу и найдешь, выкидывать его жалко. Интересно, что камни‑наковальни используют в качестве инструмента только калифорнийские каланы, а у других нет такой культуры. Но поскольку это не инстинктивное, а научаемое поведение, в неволе другие каланы, оказавшиеся в одном вольере вместе с калифорнийским каланом, запросто перенимают этот навык.

Если вам кажется, что простой навык – это ещё не культура, то что вы скажете насчёт похоронных обрядов? Вот уж явный признак высокоразвитой культуры и сложных отношений! И похороны есть в животном мире. Скажем, слоны очень чувствительны к смерти, причем именно к смерти своих сородичей. Ведь и нас с вами смерть коровы на мясокомбинате тоже не особенно тревожит, мы корову просто съедим.

Английские учёные наблюдали в африканской Кении за слонами, чтобы изучить их отношение к смерти. Они проводили разные эксперименты, в частности, на тропе слонов выкладывали три черепа – буйвола, носорога и слона. Так экспериментировали с тремя десятками слоновьих семей, и результат всегда был один – слоны удостаивали максимального внимания череп слона. Они его долго обнюхивали, трогали хоботом и ногами.

Вообще слоны очень внимательны друг к другу. Если один из них заболевает, остальные приносят ему еду. Если ложится, его начинают обливать водой, чтобы пришел в себя. Но как только становится ясно, что сородич умер, слоны провожают его минутой молчания – всё семейство замолкает, суета сразу прекращается, и какое‑то время слоны стоят неподвижно. Потом начинается вторая часть похоронного ритуала. Слоны выкапывают неглубокую могилу, сдвигают в неё усопшего и засыпают его землей, ветками и листвой. После этого они несколько дней не уходят далеко от могилы, таким образом чтя память усопшего. Они посещают могилу и довольно длительное время находятся возле неё. А близкие друзья и родственники слона испытывают самое настоящее горе, впадая в депрессию. Найдя чей‑то бивень, слоны могут долго передавать его друг другу из хобота в хобот, чтобы просто прикоснуться к части некогда близкого существа.

Описаны и поразительные случаи, когда слоны находили труп человека и. хоронили его в соответствии со своими традициями. Это значит, что слоны выделяют из общего ряда живых существ не только самих себя, но и людей, признавая за ними некую важную особенность. И эта особенность явно не рост и не сила, потому что в сравнении со слонами люди просто мелочь.

Ещё больше уважают людей дельфины, которые вообще относятся к людям чрезвычайно благожелательно. Может быть, они полагают, что дельфины после смерти превращаются в людей? Или вы думаете, их мозг недостаточно развит для религиозных абстракций? Этого никто сказать не может, но зато точно известно, что у дельфинов есть своё искусство, например, песни, причем они с куплетами (то есть повторяющимися отрывками). Песни дельфинов разных мест отличаются друг от друга. Впрочем, о языке животных поговорим чуть ниже, а сейчас закончим с погребальными процессиями.

Поскольку люди – это приматы, давайте поищем что‑то подобное среди наших сородичей. Долго искать не придётся.

Тех шимпанзе, которые пользуются у других членов стаи любовью и уважением, провожают в последний путь с явно выраженной печалью. Причем, чем крепче связи, тем печаль сильнее. Обезьяны долго стоят возле погибшего, трогают его, иногда целуют в лоб и губы (этот обычай встречается и у нашего вида).

Чтобы выяснить, как обезьяны воспринимают смерть, проводились целые исследования. Когда в одном из сафари‑парков умирала от старости шимпанзе по кличке Панси, работники парка наблюдали за поведением её сородичей. Шимпанзе обступили умирающую Панси, держали её за руки, гладили, перебирали шерсть. А когда Панси умерла, оставили её уже взрослую дочь Рози наедине с усопшей. Безутешная Рози провела рядом с телом матери целую ночь. Работники парка забрали тело Панси, но ещё несколько дней обезьяны выглядели подавленными и даже не подходили к тому месту, где, казалось, витала смерть.

Как и слоны, как и люди, обезьяны затихают, осознавая смерть. Здесь лежат животные корни того социального обычая, который мы называем минутой молчания. Откуда взялась эта минута (так же как и посыпание могилы цветами)? Вот оттуда, из глубин нашей животности!

Не только слоны кладут растительность на могилу. Не только древние первобытные люди – неандертальцы – клали цветы в могилу. Чем‑то похожим занимаются и сороки. Как уже говорилось, птицы семейства врановых, куда входят вороны, вороны (надеюсь, вы в курсе, что это – разные виды птиц), сойки, сороки, галки, – отличаются развитым интеллектом. А эволюция эмоций, по всей видимости, идёт рука об руку с интеллектом, поэтому глубокие переживания о смерти сородича у этих птиц не удивительны.

Ученые Колорадского университета провели наблюдение, показывающие, что у сорок существует не только печаль по умершим, но и свои похоронные обряды. Этологи видели, как четыре сороки хоронили пятую. Они по очереди подходили (чуть не написал «к гробу») к телу покойницы и, постояв около неё, отходили, освобождая место для следующей. Затем две сороки улетели и вернулись с «венками» – двумя пучками травы, которую они положили возле тела. После этого снова замерли, неся траурную вахту.

Можно назвать такое поведение животных первичной культурой. А можно назвать человеческую культуру погребения развитым видовым поведением. Как видим, определённое почитание мертвых бывает присуще высокоразвитым стадным млекопитающим, просто у нас, в силу гипертрофированного развития мозга, оно гипертрофированно усложнилось. Но суть осталась той же.

В памяти животных их умершие родичи и знакомые порой остаются надолго. Слоны годами могут возвращаться на могилу собрата только для того, чтобы немного постоять возле неё. И обезьяны так же помнят ушедших годами. Однажды исследователи, много лет наблюдавшие за шимпанзе, показали обезьянам снятый про них фильм. Обезьяны – обычно весьма шумные существа – смотрели кино в почти полном молчании, только в отдельные напряженные моменты они приходили в возбуждение, захваченные зрелищем. Но когда на экране возник их покойный вожак, весьма уважаемый в стаде, в зале возникла буря эмоций! При этом новый вожак, который когда‑то сколотил против старого коалицию и погубил его, кинулся обниматься с бывшими заговорщиками в сильнейшем возбуждении.

Ну, не всё же о делах гробовых и печальных. Раз уж мы заговорили о кино и культуре, поговорим об искусстве в животном мире.

Не только волки любят повыть хором. Инструментальные оркестровки присущи и нам, приматам. Человеческие песни и раскачивания под ритмичные звуки вам хорошо известны – самим, небось, и попеть иногда случается, и на концерт сходить, чтобы проделать это стадным образом. А уж если увидите барабан, непременно потянет в него стукнуть. Хочется! А почему? Отвечу: когда просто так чего‑то хочется, а никакой разумной причины для этого хотения нет, значит, в дело включились чисто животные программы. Они первичны, а разум и речь вторичны. Поэтому разумом и логикой зов тела не объяснить. Просто оно так устроено! А вы в нём живете.

Короче говоря, у обезьян есть такой обычай – они собираются вместе и колотят палками по пустотелым сгнившим изнутри деревьям (чтобы звук был более гулким), ухают, кричат, раскачиваются, хлопают в ладоши, танцуют. Из этого‑то чисто животного поведения эволюционно развились человеческие концерты, только у человеческих концертов более высокий инструментально‑технологический уровень. Мы, например, продаём друг другу на них билеты, до чего обезьяны не додумались. Но в основе всё то же самое – желание коллективно пошуметь.

Приматы любят приветствовать солнце – на восходе они оглашают джунгли приветственными криками, вздымают к солнцу руки. Скорее всего первые религии, обожествляющие Солнце, эволюционировали именно из этого животного порыва.

Конечно, здесь нельзя не сказать о языке и о работе с числами, то есть истоках математики. Иногда говорят, будто человек отличается от прочих животных умением говорить. Конечно же, нет!

Язык как средство коммуникации и передачи важной информации существует у десятков видов животных и насекомых. Есть свой язык у пчёл, у муравьев, просто он не звуковой. У пчёл это так называемый язык танцев, то есть язык телодвижений. У муравьев – «морзянка», постукивание друг друга усиками. С помощью этих языков коллективным насекомым удаётся передавать друг другу весьма сложную информацию, включая числовую. Муравьи, скажем, умеют складывать и вычитать, оперируя десятками единиц, а также могут редуцировать повторяющуюся информацию, то есть сокращать сообщение, чтобы сэкономить время для передачи данных. Например, муравей‑разведчик, рассказывая муравьям‑рабочим, где именно в лабиринте он нашел добычу, вместо того, чтобы перечислять: «Первый поворот налево, второй поворот налево, третий поворот налево, четвертый поворот налево, пятый поворот налево», – говорит коротко: «Всё время налево».

Если же «лабиринт» представляет собой гребёнку с тупиками, в одном из которых расположена капля сиропа, происходит интересная вещь. Допустим, сироп исследователи капнули в дальнем конце гребёнки, в 27‑м тупике, а всего ответвлений – тридцать. Муравей‑разведчик, обнаруживший сироп, может сказать фуражирам: «27‑й поворот». И тогда рабочим муравьям придётся от начала отсчитывать 26 поворотов и на 27‑м сворачивать. А можно сделать по‑другому, сказать: «Третий поворот с конца». Это же гораздо проще! Не нужно страдать – бежишь сразу к концу гребёнки и оттуда отсчитываешь всего три поворотика.

Именно так муравьи и поступают!

 

Рис. 18. Муравьи‑разведчики легко оповестят муравьев‑фуражиров, где находится заветная капля сиропа. Без языка коллективные существа просто не могут существовать!

 

И если уж примитивным насекомым удаются такие умственные выкрутасы, то что говорить о существах, более сложно организованных – теплокровных млекопитающих! Они ведь создали на планете целую цивилизацию! И создали её на основе языка, который природа начала вырабатывать у многих коллективных видов. Вы же понимаете, что язык, как средство коммуникации, может начать возникать только у коллективных животных. Они ведь должны как‑то объясняться, раз вместе живут! Например, понимать общий для всех сигнал тревоги…

Орнитологи и кетологи (специалисты, изучающие дельфинов) обнаружили, что среди звуков ворон и дельфинов есть особые, индивидуальные. Их издают особи, когда они с общих, предназначенных для всех сигналов (сигнала тревоги, например), переключаются на личное общение, персональную передачу данных. И тогда на этот особый крик отзывается именно та особь, которой хочет передать информацию вызывающий. Например, таким позывным дельфиниха ищет своего ребёнка. Узнаёте? Да, это имена! Персональные позывные.

Разумеется, помимо имён (а также некоей необязательной добавки вроде хорового пения, из которого растут ноги искусства) языки животных обладают всеми теми же свойствами, что и языки людей. Например, произношениями, диалектами. Скажем, языки дельфинов одного вида, живущих в разных регионах Мирового океана, немного отличаются друг от друга.

Языки могут взаимопроникать друг в друга, обмениваясь лексическими единицами, то есть словами. Наблюдения за группами шимпанзе, которых привезли из голландского зоопарка в английский, показали, как это происходит. Обезьяны стали общаться, и начался языковой обмен. Скажем, звуковой сигнал, обозначающий яблоко у английских обезьян, перекочевал в язык голландских обезьян и прижился у них, вытеснив прежнее, голландское «яблоко». Но при этом шимпанзе, приехавшие из Голландии, все равно воспроизводят перешедший к ним «английский» сигнал с акцентом – это показали записи речевого обмена обезьян с помощью акустической аппаратуры.

У людей такое тоже встречается повсеместно – контактирующие народности вовсю обмениваются словами, слова, словно мячики от пинг‑понга, перепрыгивают из языка в язык и приживаются, становясь местными. В русском языке, например, больше половины слов – заимствованные, пришедшие из других языков и ставшие родными и привычными. Таковы особенности языковой эволюции.

Но насколько вообще активен информационный обмен между животными? Что они «обсуждают» и надо ли брать это слово в кавычки? Может быть, всё общение сводится к тревожным крикам типа «враг рядом» или воплям «я нашёл еду»? Это зачатки языка, но ещё, наверное, не язык.

У дельфинов есть песни, это известно. Известно также, что обезьяна, которой показали маленькую связку бананов под левым кустом и большую связку под правым, будучи возвращенной обратно в клетку, каким‑то образом ухитряется передать своим сородичам не только то, что и где она видела, но и сколько. Если после этого выпустить из клетки всех обезьян, кроме той, что видела бананы, обезьяны сначала побегут к большой связке бананов, потом к маленькой. Это говорит о весьма развитом информационном обмене. Это уже настоящий язык!

Почему бы тогда не обучить обезьян, если они такие умные, человеческой речи? Правильный вопрос. И он естественным образом приходит в голову.

Увы, научить обезьян речи невозможно. Но не потому, что они глупые, а потому, что гортань у них устроена по‑другому, и они физически не способны на членораздельное произнесение слов.

Однако есть выход. Люди общаются не только посредством звуков: существуют ведь глухонемые. У них есть специальный язык, в которой слова заменяются жестами, и с помощью этого языка жестов глухонемые довольно бойко разговаривают между собой.

Первые опыты по обучению шимпанзе человеческому языку глухонемых были поставлены в середине прошлого века. Они произвели в научном мире эффект разорвавшейся бомбы. Многие учёные и неученые не хотели в них верить – настолько сильно было убеждение, будто осмысленная речь и умение вести содержательные беседы присущи только людям и отделяют человека от других животных. Человек с его самомнением выделял себя из животного царства, так что слово «других» просто выпадало, и получалось: «человек отличается от животных». Как будто он и не животное вовсе!

Но обезьяны оказались в состоянии не только вести диалоги о конкретных вещах, но и абстрагироваться, прогнозировать, вспоминать о прошлом. А также врать и фантазировать.

Почему‑то долгое время среди части зоопсихологов бытовало убеждение, что если уж не умение говорить, то по крайней мере умение врать определенно отличает людей от зверей. Считалось, что враньё, то есть сообщение заведомо недостоверной информации или, иными словами, умение перевернуть в мозгу реальность и выдать нечто ей противоположное, – это высший пилотаж когнитивной (умственной) деятельности.

Однако обезьяны врали легко и с ходу – буквально как дети, если им грозило наказание за какой‑то проступок.

– Кто порвал мою куртку? – спрашивает экспериментатор обезьяну по имени Майкл, прекрасно зная, что куртку порвал Майкл.

– Это Коко сделала, – отнекивается хитрая обезьяна, активно жестикулируя.

– Мне кажется, это не Коко, – проявляет скептицизм исследователь. И Майкл тут же меняет показания:

– Это доктор Паттерсон!

– Нет, это не доктор Паттерсон, – хмурится собеседник. – Кто это сделал?

– Я это сделал, – смущается Майкл, делая сконфуженную морду.

И этот конфуз на его лице человек легко читает, потому что мы принадлежим к родственным видам, имеем схожие физиономии. Физиономия социального, то есть общественного зверя, – это семафор с богатейшей мимикой, которая приводится в движение специальной многочисленной мелкой мимической мускулатурой. А она для того и предназначена, чтобы особь сигнализировала другим о своём эмоциональном состоянии – что очень важно для стадных зверей, которым нужно поддерживать коммуникацию. Поэтому социальные животные эмпатичны друг к другу, то есть склонны сочувствовать чужим страданиям. Они легко считывают состояние другого и отражают его. Из этой животной эмпатии потом выросла человеческая мораль и облеклась в красивые слова, поскольку мы – животные, активно и много говорящие.

Чего удивляться умению обезьян врать, если они запросто оперируют в уме несуществующими предметами, фантазируют, воображают, играют в куклы! Не верите? Понимаю ваши сомнения. Вопрос о том, насколько животные умны, то есть насколько глубок и многогранен их внутренний мир, интересует многих. Некоторые граждане, убеждённые в уникальности человека, этого царя природы, на вопрос, думают ли животные, отвечают с ходу:

– Да может, они вообще ни о чём не думают!

У таких граждан наверняка нет ни собаки, ни кошки, а значит, опыта личных наблюдений за сложным поведением высокоразвитых организмов.

– Но как же может животное не думать, браток? Вот кошка сидит на окошке и с видимым интересом наблюдает, что происходит на улице. Заметь, она сидит не тупо вперившись в стенку, а перед «экраном» окна: смотрит уличное «кино». В конце концов, у животных есть глаза, которые воспринимают свет, значит, в их головах должна вырисовываться какая‑то картинка мира. Вопрос только в том, насколько она глубока и осмысленна?

На этот вопрос как раз и должны были ответить опыты по обучению обезьян человеческой речи:

– языку жестов, основанному на человеческом языке глухонемых;

– умению «говорить», выкладывая перед собой в осмысленные предложения карточки с разными изображениями;

– умению нажимать на кнопки со значками, чтобы вести диалог с людьми через экран.

Первой обезьяной, обученной языку жестов, стала шимпанзе Уошо. Она и следующие

поколения говорящих обезьян буквально потрясли учёный мир своими способностями, возможностями абстрагирования, логическим мышлением и даже умением ругаться, чему обезьян никто не учил, разумеется. В качестве ругательств шимпанзе использовали слова с негативным смыслом, которые знали – «плохой», «грязный», «туалет». Эти негативные смыслы они переносили на оскорбляемых – то есть использовали слова в переносном значении. Так однажды обезьяна и обругала одного служителя, который ей чем‑то не понравился: «Ты – грязный плохой туалет!»

Обезьяну научили слову «открывать». И она тут же поняла, что это слово относится не только к ящику, который при ней открывают, но и к шкафу, к двери, к окну. Потом она неожиданно попросила «открыть» и кухонный кран, хотя кран совершенно не похож на ящик и никакой двери в нём нет. Но обезьяна догадалась, что «открыть» в широком смысле означает «получить доступ».

Поскольку запас слов Уошо был ограничен, а число предметов в мире огромно, обезьяна занялась словотворчеством. Она делала это совершенно на человеческий манер. Скажем, как англичане образовали слово «футбол»? Просто соединили два разных слова – «нога» (foot) и «мяч» (ball). Получился ногомяч – футбол. Именно так обезьяны производят новые слова. Уошо знала слова «птица» и «вода». И когда впервые в жизни она увидела утку в пруду, удивилась и сказала (точнее, показала жестами): «Вода‑птица!»

Водная птица.

У обезьян не было в словесном запасе слова «огурец», но был «банан». Поэтому огурец они назвали «зеленым бананом». Арбуз – «пить‑конфета». Холодильник – «холод‑шкаф». Орех – «камень‑ягода». А рождественская ёлка – «конфетное дерево», потому что на ёлку вешают конфеты.

О чем это говорит?

О том, что у эволюции языка и людей, и животных – одинаковые законы. Иными словами, закономерности лингвистической эволюции объективны и природны точно так же, как законы физики, и не зависят от типа разума.

Язык просто «паразитирует» на разуме, точнее, на миллионах разумов его носителей. Мы рождаемся и умираем, как вспыхивающие и затухающие точки, а язык висит над нами, словно облако, и не умирает, а развивается по своим законам. Эти законы описываются с помощью математики точно так же, как и законы физики. Поэтому и существует наука математическая лингвистика. Поэтически говоря, математика – это язык природы, на котором она разговаривает с нами.

Но вернемся к нашим обезьянам. Слово «собака» обезьяны применяют по отношению не только к той собаке, которую при них впервые назвали этим словом, а вообще ко всем собакам – и огромным, и крохотным, хотя разные породы очень непохожи друг на друга. Обезьяны прекрасно могут улавливать общее и отделять его от частного. Также они отличают нарицательные слова от имен собственных, принадлежащих субъектам.

Обезьяны отлично помнят прошлое. Экспериментатор показал Уошо синяк на руке – это Уошо укусила его день назад. Между ними состоялся такой диалог:

– Кто это сделал? – спросил человек.

– Уошо. Вчера. Сожалею.

– Почему укусила?

– Сердилась.

– А почему ты сердилась?

– Не помню…

Кстати, по поводу слова «сожалею» или других слов вежливости. Обезьянам оказались доступны и такие абстрактные, ничего вроде бы не обозначающие слова, как «пожалуйста» – узнав его, они часто и охотно стали его употреблять.

Нам почему‑то кажется, что само вежливое обращение – чисто человеческое изобретение. Но ведь мы тоже животные.

И всё человеческое в нас выросло из животного, включая вежливость. Так давайте поищем, откуда выросло это «пожалуйста» во всех человеческих языках. И, кстати, то, что оно существует во всех языках, говорит только об одном: оно происходит из самых глубин нашей животности.

Зачем вообще нужно это слово? Что оно означает?

Почему бы не сказать просто «дай»? Согласитесь, это будет как‑то грубо, то есть агрессивно. А агрессия рождает встречную агрессию для самозащиты. Поэтому, чтобы гасить самоубийственную агрессию, у животных происходит смягчение просьбы. Представители многих видов умеют просить что‑либо друг у друга или у матери. При этом тот, кто просит, должен показать определенным сигналом своё подчинённое, приниженное положение. Тогда ему великодушно позволят, подчиняясь видовой эмпатии. А тот, кто приниженности не демонстрирует, получается, хочет отнять – он не просит, а требует! А это уже покушение на место в стадной иерархии. За это могут и наказать. Три главных жизненных потребности есть у стадных существ – поесть, размножиться и занять такое место в стаде, чтобы быть «главнее», «почтеннее» и «уважаемее» других. Чем выше ступень на лестнице стадной иерархии, тем лучше. У людей то же самое. Наш социум – просто результат развития, то есть эволюции стаи. Как и наш язык есть развившаяся сигнальная система животных. И наше сознание, то есть внутренний мир, есть лишь эволюционное развитие внутреннего мира животного.

Поэтому вернемся к внутреннему миру обезьян. Он не так уж примитивен. Их мозг, например, умеет выявлять аналогии и соответствия. Если положить рядом две карточки с изображением замка и ключа, а между ними значок соответствия, обезьяна аналогию поймёт. Теперь ей можно задать вопрос (с помощью карточек): если замку соответствует ключ, то чему соответствует закрытая банка с гуашью – кисти или открывалке для консервов?

В верхнем ряду лежат картинки замка и ключа, а в нижнем – картинка банки с краской и карточка со знаком вопроса. Вместо знака вопроса обезьяна может положить одну из карточек – либо с изображением кисти для рисования, либо с изображением открывалки. Обезьяна соображает: ага, ключ открывает замок, а что открывает банку? Открывалка, конечно! И даёт правильный ответ.

Другое задание. На верхних карточках – лист бумаги, знак соответствия и карандаш. А в нижнем ряду – банка с гуашью, знак соответствия и знак вопроса. На выбор обезьяне снова дают те же самые две картинки – кисть и открывалку. Если карандаш соответствует бумаге, то что соответствует на сей раз банке с краской? И обезьяна даёт правильный ответ – кисть. Потому что речь идет не об открывании, а о рисовании. Железная логика!

 

Рис. 19. Вот так мыслят обезьяны

 

Обезьяны понимают дроби, назовём это так. Если слева положить изображение четвертинки яблока и попросить шимпанзе выбрать соответствующую картинку из нескольких предложенных (молоток, полстакана воды, полный стакан воды, четверть стакана воды), она моментально уловит, в чем тут прикол, и выберет картинку с четвертью стакана воды. Потому что четверть соответствует четверти.

Логические задачи с условием «если – то» обезьяны тоже решают прекрасно.

– Если Коко отдаст Майку свою игрушку, она получит сладкую кашу!

Коко немедленно отдаёт Майку игрушку и получает любимую кашу…

Обезьяны умеют переносить смыслы, то есть употреблять сравнения. Например, сурового человека они могут назвать «орехом» – за твёрдость, хотя никто их этому не учил. Кстати, в людских языках словосочетание «твёрдый орешек» означает именно сурового, неподдающегося человека.

Юмор считается признаком развитого интеллекта. И тут необходимо отметить, что обезьяны прекрасно умеют шутить и слово «шутка» понимают превосходно. Однажды экспериментатор зачем‑то положил жука в пустую коробку из‑под конфет. Обезьяна это видела. Позже она увидела, как коллега экспериментатора, женщина, начала открывать эту коробку.

– Что делает Элизабет? – спросил экспериментатор обезьяну.

– Ищет конфеты, – ответила обезьяна. и вдруг неожиданно вынесла оценку ситуации. – Плохая шутка!

Глядя на говорящих обезьян, мы видим детство человечества, да и детство вообще, потому что обезьяны ведут себя как дети. Когда обезьян с раннего возраста начинали учить речи, они постоянно дергали и спрашивали людей, как называется тот или иной предмет. Часто, совершая то или иное действие или глядя на тот или иной предмет, они «вслух» (жестами) называли своё действие или предмет. Не потому, что их об этом попросили, а для себя. Например, обезьяны поторапливали себя словами «скорее, скорее», делая что‑то.

Как и человеческие детёныши у взрослых, детёныши обезьян охотно перенимают ритуальность. Вот интересный пример. Чтобы приучить обезьян пользоваться унитазом, в лаборатории их дрессировали – давали за посещение туалета конфетку, которую брали из специальной коробки на шкафу. Через некоторое время обезьяны уже так к этому привыкли, что после посещения туалета сами брали конфетку из коробки и вознаграждали себя. Положено! Как‑то раз одна шимпанзе побежала в туалет, по пути она подскочила к шкафу и захватила конфетку: она же имеет на неё право! Но до туалета обезьяна не дотерпела, описавшись на ходу. И что вы думаете? Она вернулась и положила конфетку обратно в коробку! Ритуал оказался важнее, чем соблазн полакомиться сладким.

У обезьян прекрасная долговременная память, то есть их внутренний мир не ограничивается сиюминутным отображением реальности и простейшим реагированием. Он довольно растянут во времени и цепляется за прошлое памятью, а за будущее прогнозами, мечтами и желаниями.

Говорящая обезьяна нехарактерно долго сидит перед окном и смотрит на медленно падающий снег. Потом переводит взгляд на учёного:

– Пора наряжать конфетное дерево!

Обезь<