Правители четырех сторон света: героический бронзовый век, 2300–2200 гг. до н. э.

 

Имперские амбиции

 

В ходе сезона раскопок 1931 г. Реджинальд Томпсон при наводке Макса Маллоуэна (британская группа археологов исследовала город Ниневию, расположенный на севере Месопотамии, который одно время был столицей Ассирии) наткнулся на отлитую из меди человеческую голову в натуральную величину. Ученые сразу поняли, что обнаружили реликвию, которая знаменует важный поворотный пункт в древней истории. Эта голова не походила ни на что, когда-либо найденное до этого; это был гигантский шаг от знакомого, довольно жесткого и официального жреческого скульптурного стиля шумеров. Вероятно, эта находка являлась изображением земного правителя, так как на ней не было никаких знаков или символов, которые всегда применялись в древние времена для обозначения божества, но качество исполнения скульптуры указывало на воплощение в ней действительно августейшей персоны.

Волосы тщательно заплетены в косы, схваченные ободком, надетым вокруг головы, и собраны в изящный шиньон, крепящийся тремя кольцами сзади, из-под которого на шею спускается бахрома из очаровательных колечек. Пряди так же тонко прочерчены, как и на золотом шлеме Мескаламдуга – одном из сокровищ, найденном Леонардом Вулли в погребальной яме в Уре. Ухоженная большая борода с искусно изображенными завитками и локонами делится надвое ниже подбородка. И хотя немедленно на ум приходит Озимандий Шелли, внушавший благоговейный страх в свое время, но забытый потомками, как образец древнего правителя: «Мои деянья зрите, властелины, и падайте духом» – здесь, на чувственных губах этой головы, видна легкая добрая улыбка, очень человеческая и сильно отличающаяся от «презрительной усмешки морщинистых губ, отдающих холодный приказ», как будто ей забавна сама мысль о пристальном внимании к ней далеких потомков.

Этот великолепный объект нашли недалеко от храма Иштар в Ниневии на уровне разрушения, датированном VII в. до н. э. Археологи решили, что обнаружили то, что осталось после разрушения и сожжения ассирийского города объединенной армией мидийцев и вавилонян в 612 г. до н. э.; это был удар, от которого город так и не оправился. Но, изучив материал, стиль и скульптурную технику, ученые пришли к выводу, что медная голова царя была создана приблизительно на 1500 лет раньше. Предположительно, когда-то она являлась частью полномерной статуи, за которой велся тщательный уход; вероятно, она стояла на почетном месте в храме, где с нее регулярно стирали пыль, смазывали маслом, полировали до блеска, и, быть может, ей даже поклонялись во время проведения официальных обрядов.

 

 

Большинство исследователей сходятся в том, что царь, которого изображает эта голова, – вероятнее всего, Саргон – основатель первой настоящей империи в Месопотамии. Саргон, Шаррукин – не просто имя, данное при рождении, а царское, означающее «законный царь» на семитском языке. Он появился ниоткуда в период между 2300 и 2200 гг. до н. э., чтобы сокрушить созданное царем Лугальзагеси объединенное царство, в которое входили Киш, Лагаш, Ларса, Ниппур, Ур и Урук, и начать строительство в этом регионе семитской империи, которая в пору своего расцвета простиралась от современного Ормузского пролива в Персидском заливе через Иранское нагорье и горы Анатолии до Средиземного моря – от Киликии до Ливана.

Я пишу «ниоткуда» больше метафорически, чем фактически. На самом деле Саргон был, вероятно, своим человеком во дворце. Более поздняя легенда гласит, что его воспитали как садовника и он работал на правителя Киша Ур-Забабу. Список шумерских царей, составленный вскоре после этого события, сообщает нам, что садовником все же был его отец, а он сам получил пост монаршего виночерпия (значительная должность при царе), прежде чем войти в историю как строитель империи.

Его повелитель Ур-Забаба вскоре исчезает из исторических документов; вероятно, его убил или сверг царь Уммы Лугальзагеси, стремившийся к гегемонии над всей Месопотамской равниной. Киш, вероятно, сразу же охватили паника и беспорядки. В древности самодержавные режимы, по-видимому, не имели отлаженного механизма смены устраненного правителя – не было никакого исполняющего обязанности, вице-правителя или официального заместителя. Даже отпрыскам монарха часто приходилось буквально сражаться за свое право на престолонаследие.

Саргон, у которого наверняка в течение какого-то времени рос аппетит к власти, уже давно собрал группу сподвижников, достаточно большую, чтобы обеспечить успех, ухватился за подвернувшуюся возможность и завладел троном. После этого он быстро стал на путь исполнения своих давно вынашиваемых имперских амбиций. Начав с юга, он пошел на Урук, снес знаменитые стены, построенные царем Гильгамешем, легко сломил оборону правителей пятидесяти шумерских городов, что следует из надписи, сделанной на цоколе статуи, сохранившейся в более позднем исполнении, взял в плен самого Лугальзагеси и протащил его «в колодке на шее к воротам Энлиля» в Ниппуре. Одержав полную победу над южными землями, он символически обмыл свое оружие в Нижнем море – Персидском заливе.

Это было лишь начало. В более позднем вавилонском документе «Летопись древних царей» сообщается, что Саргон «не имел ни соперников, ни равных себе. Слава о нем распространилась по землям. Он пересек море на востоке. На одиннадцатый год он завоевал земли на западе до самой дальней их точки и подвел их под единую власть. Он установил там свои статуи и на баржах вывозил с запада свои трофеи. На расстоянии пяти двойных часов друг от друга он расставил своих чиновников и правил единолично племенами этих земель».

По-видимому, целью Саргона было накопить богатства путем свободной торговли и открытых рынков и переправить их в глубь страны. Когда в каких-то землях это встречало сопротивление, он без колебаний посылал туда древний эквивалент канонерской лодки, хотя расстояние и оказывалось значительным, а время в дороге – долгим.

«Царь-воитель» – эпос, написанный в более поздний период, фрагменты и варианты которого были найдены в таких далеко расположенных друг от друга местах, как Египет, Сирия и Анатолия, – рассказывает о том, как местный царь притеснял далекую факторию в Пурушканде. Купцы просили Саргона прийти и облегчить их положение, но его бесхарактерные военные советники напомнили ему, как далеко находится это местечко и насколько опасен путь:

 

Когда мы сможем присесть? Отдохнем ли мы хоть минутку,

Когда в наших руках уже не будет силы,

А наши ноги устанут идти?

 

Если, как считают сейчас ученые, Пурушканда – это в настоящее время курган под названием Асемхоюк, расположенный в горнодобывающем регионе Центральной Анатолии вблизи большого соленого озера Туз, то она находилась на расстоянии более 1100 км от Аккада, если двигаться речным путем по прямой, и более 1600 км – если пешком. Армия Ксеркса во время своего вторжения в Грецию в 480 г. до н. э. прошла за 19 дней 450 км. Солдаты Александра Великого могли проходить 31 км за день, но из-за регулярных дней отдыха средняя величина дневного перехода составляла 24 км. При таких скоростях на преодоление расстояния 1100 км армии Саргона потребовалось бы от 40 до 50 дней форсированного марша. Дороги, тянувшиеся по берегам рек на Месопотамской равнине, ровные, поддерживавшиеся в рабочем состоянии и патрулировавшиеся, считались вполне безопасными. Карабкаться по малохоженым тропам предгорий и протискивать армию через узкие ущелья Таврских гор было бы гораздо рискованнее. Тем не менее эпос повествует, что Саргон пускается в путь, приходит с армией и нападает на город, вынуждая правителя Пурушканды, «Любимца Энлиля», сдаться. Саргон остается там довольно долго – три года, чтобы убедиться, что местный правитель признал свои обязанности перед его верховной властью.

Так как это сказание все же литературное произведение, а не история, то такое приключение едва ли имело место, хотя бы по той причине, что отсутствие Саргона в своей столице в течение трех лет, безусловно, привело бы к потере им трона. И все же оно подтверждает, что аккадские императоры всегда поддерживали с помощью военной силы даже свои самые отдаленные торговые колонии.

Завоевание империи – это не просто еще один этап нескончаемой саги о расширении территории, а период естественного развития от деревенского вождя к городскому главе, затем правителю большого города, царю и императору. Можно легко признать, что желание возглавить свой народ возникает как у мужчин, так и женщин. Не требуется очень уж большого психологического настроя, чтобы перестать быть первым среди равных, а стать лугалем – «большим человеком», а затем монархом. Также нетрудно любому человеку со всеми его слабостями, безрассудными поступками и недостатками оценить привлекательность возможности обладания властью над жизнью и смертью своих соотечественников, с удовольствием купаться в почитании, любви и лести, неизбежно направленных на личность, символизирующую всех граждан, и в то же время действовать как земной представитель реального монарха – бога города. Другое дело, если пожелать выйти за рамки своей собственной страны и не просто силой заставить жителей других земель подчиниться себе, платить щедрую дань, как это не раз делалось раньше, а сделать их своими последователями и поставить себя во главе их, став уже лидером смеси множества народов. Для этого человеку потребуется по-новому взглянуть на себя, на то, что лежит в основе его происхождения и служения собственному богу, составляет его личные качества, независимо от родного языка или культуры. Иными словами, быть императором – это отделиться от «своих», что требует определенного рода «героической» самодостаточности.

Поэтому, когда Саргон построил свою империю, он признал, что не сможет отделить себя от бремени традиционной царской власти и почтения к Забабе – богу Киша, не создав для себя новой столицы – города, который не был бы связан ни с семитами, ни с шумерами; основанного не богом, согласно традиции, а самим императором Саргоном. Новая столица получила название Агаде по-шумерски и Аккад по-семитски. А затем вся северная часть аллювиальной равнины, население которой говорило на семитском языке, была названа Аккад; появилась разновидность семитского языка – аккадский, а людей, живших здесь, стали называть аккадцами.

Нельзя сказать, чтобы Саргон игнорировал божественные силы. Он предпочел оказаться под покровительством богини Иштар – потомка доисторической великой богини, модели для греческой Афродиты и римской Венеры, которая подобно другим божествам Южной Месопотамии – богам пресной воды Энки и Эа, богам луны Нанне и Сину, богам солнца Уту и Шамашу слилась со своим шумерским аналогом, в данном случае с Инанной. Ее власть над войной и любовью, битвами и деторождением, агрессией и вожделением сделала ее «адреналиновой богиней», божеством сражений и веселья, совершенной небесной госпожой и защитницей воина-героя бронзового века.

 

Какая удача, что у нас есть изображение замечательного человека, который достиг всего этого. А так как скульптура, найденная Томпсоном и Маллоуэном, вполне могла быть создана при жизни Саргона (он правил более 50 лет), то она могла передавать большое сходство, пусть даже угодливое (можно допустить, что так требовалось, по крайней мере с точки зрения здоровья и безопасности скульптора).

Тем не менее голова была найдена с серьезными повреждениями, но причиненными не в ходе раскопок – их нанесли еще в древние времена.

И они также не были случайными. С первого взгляда заметнее всего то, что случилось с глазами. Инкрустация, которая когда-то представляла собой зрачок, возможно из драгоценного камня, отсутствует на обоих глазах, но, в то время как эта потеря с правой стороны выглядит естественно, как связанная с коррозией обычно гладкой медной поверхности, левый глаз явно был специально удален с помощью острой стамески. Может быть, важно то, что только один глаз покалечили таким образом. Вдобавок у головы отрезали уши, очевидно с помощью ударов стамески; удары наносились и по кончику носа и переносице, которые оказались поврежденными, а концы бороды были отломаны. Все это, вполне возможно, произошло и случайно – в ходе разграбления города и его храмов. Но с учетом того, что Ниневию в 612 г. до н. э. захватили мидийцы в союзе с вавилонянами, эти конкретные уродства не могут не воскресить в памяти ужасные увечья, причиненные мидийским повстанцам, которыми хвастался персидский император Дарий Великий в своей автобиографии, высеченной менее века спустя на скале Бехистун в Иране. Вот пример некоего Фраватиша, претендовавшего на трон Мидии в 522 г. до н. э., на подавление восстания которого у Дария ушло несколько месяцев: «Фраватиш был захвачен в плен и приведен ко мне. Я отрезал ему нос, уши и язык, выколол ему один глаз, и его держали в кандалах при входе в мой дворец, и все люди видели его. Затем я распял его в Хагматане [Экбатане]». В случае с найденной головой были также отрезаны оба уха, нос и выколот один глаз. Здесь явный подтекст – повреждения медной скульптуре нанесли специально, и это имело особый смысл: осквернение священного изображения почитаемого национального героя – удар по гордости побежденного народа, выражение презрения к традициям и верованиям ассирийцев – жителей Ниневии.

Если все так и было, то содеянное говорит нам о том, что по крайней мере через 1500 лет после своей смерти Саргон Великий (основатель Аккадской империи около 2230 г. до н. э.) считался полусвященной фигурой, святым покровителем всех последующих империй на Месопотамской равнине. Действительно, два царя гораздо более позднего периода, один из которых правил Ассирией приблизительно в 1900 г. до н. э., а другой – в конце VIII в. до н. э., взяли его официальное имя или, скорее, титул – Саргон, «законный царь», словно для того, чтобы украсть немного его громовой славы для себя.

То, что известность (честь и слава) отдельного правителя осталась незапятнанной и не потускнела за полтора тысячелетия, уже необычно. Спустя 4 тысячи лет эта легенда все еще производит впечатление.

 

«Она положила меня в корзину из тростника»

 

Во время довольно нелепого Международного Вавилонского фестиваля в 1990 г. С. Хусейн отпраздновал свой день рождения. Как написал журнал «Тайм», «не многие празднования дня рождения могли сравниться с представлением, поставленным иракским президентом Саддамом Хусейном, чтобы отметить свое 53-летие в прошлом месяце. Садам пригласил членов кабинета министров, выдающихся государственных деятелей и дипломатов в свою родную деревню Тикрит на роскошное торжество, включая двухчасовой парад с транспарантами, провозглашающими: „Твои свечи, Саддам, – это светочи для всех арабов“».

Празднества достигли своего апогея, когда выкатили деревянную хижину и толпы народу в одежде древних шумеров, аккадцев, вавилонян и ассирийцев простерлись перед ней ниц. Двери открылись, и все увидели пальму, с которой в небо взлетели 53 белых голубя. Под ними по ручью проплыл младенец Саддам, лежащий в корзине.

Репортер журнала «Тайм» был особенно поражен сюжетом «младенец в корзине» и назвал его «вернувшимся Моисеем». Но зачем, скажите на милость, Саддаму захотелось сравнить себя с вождем евреев? Журналист не понял главного. Эта идея была изобретением жителей Месопотамии задолго до того, как ее переняли древние евреи и применили к Моисею. Иракский диктатор намекал на древнейший и для него гораздо более яркий прецедент. Он изображал себя преемником Саргона – самого известного семитского императора древности.

Необыкновенному герою требовалась необычная история происхождения. В шумерской «Легенде о Саргоне», записанной тысячу лет спустя после того времени, о котором она рассказывает, хотя и задолго до времени, обычно приписываемого Моисею, «великий человек» говорит от своего лица:

 

Моя мать была жрицей, и я не знал своего отца.

Родственники моего отца живут в степях.

Моя родина – город Азупирану, что на берегах Евфрата.

Моя мать-жрица зачала меня и тайно родила.

Она положила меня в корзину из тростника и запечатала крышку смолой.

Она бросила меня в реку, воды которой поднялись надо мной.

Река поддержала меня и принесла к Акки, водоносу.

Водонос Акки принял меня как своего сына и вырастил.

Водонос Акки сделал меня своим садовником.

Пока я был садовником, [богиня] Иштар дарила мне свою любовь.

 

Разумеется, в Месопотамии и раньше были герои. Знаменитые цари Древнего Урука, вроде Гильгамеша и его отца Лугальбанды, являлись яркими персонажами ряда мифических историй и сказаний о странных деяниях, которые стали основой шумерского литературного канона, копировались и переписывались в школах писцов и особых дворцовых помещениях веками, иногда тысячелетиями. Но они относятся к веку не легенд о героях, а мифологии, где рассказывается о тесном общении с богами, о сражениях со страшными чудовищами, о поисках бессмертия и необычных, таинственных приключениях. С появлением Саргона, его сыновей и внуков сказания стали необязательно более правдоподобными, но, по крайней мере, сосредоточивались на земной жизни «здесь и сейчас».

В отличие от шумерской мифологической литературы, которую бесчисленное количество раз переписывали писцы и ученики, аккадские тексты о жизни их правителей совсем не многочисленны. При раскопках нашли лишь отрывки шести имеющих отношение к Саргону документов (все более поздние копии), а еще шесть – повествуют о его внуке Нарамсине. Большинство текстов читаются как диктант, записанный с устного повествования. Из этих фрагментов – многие из них написаны по меньшей мере спустя тысячелетие после описываемых событий – мы можем сделать предположение, что поэты, певцы и другие народные сказители продолжали исполнять эпические сказания о Саргоне и его династии еще много веков по прошествии его смерти. Они рассказывают о героической доблести своих главных героев на поле брани, об их религиозности, огромной озабоченности личной значимостью и честью, бесстрашных подвигах, которые никогда не совершал ни один человек, и об их смелых походах в такие места, где раньше не бывал ни один человек: «Теперь любой царь, который хочет называть себя равным мне, – Саргон бросает вызов своим преемникам, – пусть тоже идет туда, куда я ходил!»

Но в то же самое время великие цари были показаны и в «человеческом свете». В сочинении, известном как «Нарамсин и вражеские орды», после неисполнения воли богов и нескольких поражений в длинной череде сражений царь погружается в шекспировский самоанализ:

 

Я был озадачен. Я был сбит с толку.

Я был в отчаянии. Я стенал, горевал. Я изнемог.

Я думал так: «Что навлек бог на мое царствование?

Я царь, который не сохранил своей стране процветание,

И пастырь, который не сохранил свой народ.

На себя и свое царствование – что я навлек?»

 

Как подчеркнула доктор Джоан Вестенхольц, эта последняя строчка является эквивалентом заявлению: «Виноваты, дорогой Брут, не наши звезды, а мы сами» – замечательное озарение героя бронзового века почти за 2 тысячи лет до рождения философии в Древней Греции.

 

Поэт Гесиод, живший приблизительно за 700 лет до н. э., который делит с Гомером титул основоположника греческой – а значит, и европейской – литературы, стал первым, кто понял, что появление таких героев было связано с периодом, который нам известен как бронзовый век. Но под этим названием, в отличие от нас, он имел в виду нечто иное. Этот век он не связывал с технологиями, а считал третьим этапом в истории о деградации человечества от золотого к серебряному, бронзовому и железному векам. В «Трудах и днях» он написал, что после золотого и серебряного веков «…Зевс-отец создал третье поколение смертных людей, низкую расу, которая возникла из ясеня; и она не была равной расе серебряного века, но была ужасной и сильной. Этим людям нравились гнусные деяния Ареса [бог жестокости и кровопролития] и насилие; они не ели хлеб, но были тверды сердцем, как адамант, – страшные люди. Велика была их сила, и непобедимы руки, которые росли из их плеч на сильных телах. Их доспехи были сделаны из бронзы, и дома из бронзы, и бронзовой была их утварь – чугуна не было».

Однако в качестве приложения Гесиод вставил для контраста другой период, который не поместился в «металлический» образчик у других, – век, «…который был более возвышенным и праведным; когда жила богоподобная раса героев – людей, которых называют полубогами и которые предшествовали нашей собственной расе на всей нашей бескрайней земле. Беспощадная война и ужасное сражение уничтожили часть из них… но другим отец-Зевс – сын Крона дал жизнь и жилье и заставил их пребывать на краях земли. И они живут, не зная печали, на островах благословенных у берегов глубокого бурлящего Океана, счастливые герои, которым родящая зерно земля дает сладкие как мед плоды, созревающие три раза в год, далеко от бессмертных богов».

Честь и слава были паролем для этой породы людей. Они стремились не к роскоши и богатству, а к славе и поклонению. Они правили своим народом, основываясь на новом принципе. Те, кого эти великие герои вели за собой, следовали за ними не из страха или любви и уж точно не из уверенности в превосходстве и эффективности их руководства, а из благоговения перед их героизмом и в ослеплении их величием, желая хоть несколько мгновений понежиться в лучах отраженной славы, которые могут случайно на них упасть.

Конечно, Гесиод писал не историю, а стихи, записывая не факты, а мифы. И все же он каким-то образом додумался до связи между бронзовым веком и веком героев, которая требует более внимательного исследования. В большинстве обществ, древние этапы развития которых изучались по археологическим находкам и литературе, – в Месопотамии, Европе и Азии мы действительно обнаруживаем, что век героев соответствует наивысшей точке развития бронзового века, когда для изготовления орудий труда и оружия вместо камня применяли металл. В этом плане Месопотамия, по-видимому, служит образцом для далеких западных стран, но более позднего периода.

Исследователь Пол Треерн указал на произошедшее в Европе в бронзовом веке глубокое изменение в представлении мужчин о самих себе. Предметы для приведения себя в порядок, вроде пинцета и бритвы, появляются так часто среди найденных в могилах артефактов, как никогда раньше. Он предполагает, что это доказательства растущего чувства индивидуальности и нового акцента на украшении мужского тела, что, в свою очередь, ученый связывает с прославлением войны и охоты – с ритуальным поглощением алкоголя и культом «красоты воина». Все указывает на упрочение нового класса мужчин-воинов с высоким социальным статусом. В Греции это был век, о котором Гомер писал в Илиаде – поэме о Троянской войне и ее героях, вроде Ахиллеса. «Воин у Гомера, как позднее спартанский, кельтский или франкский воины, – пишет Треерн, напоминая нам о скульптурной голове Саргона с ее изысканной прической, – отращивал себе длинные волосы и получал удовольствие, ухаживая за ними».

Этот класс элиты не мог появиться в обществе, пока в ходу были все еще технологии каменного века. Камень – уравнительный материал. Даже особые его разновидности, необходимые для изготовления орудий труда, распространены повсеместно, и по давней традиции, уходящей корнями в истоки рода человеческого, в каждом домохозяйстве создавали собственные орудия труда. Без сомнения, всегда существовали специалисты, которые превосходили других в производстве конкретных вещей, но изготовление каменных орудий труда рассматривалось в основном как частная, домашняя деятельность.

Использование обработки металлов все изменило. Необходимые материалы – медная руда и касситерит – встречаются редко, и, возможно, их нужно было привозить (найти, купить и доставить) издалека. Чтобы овладеть ремеслом мастера по изготовлению изделий из бронзы, требовались годы обучения. Это не домашнее занятие, а профессиональная специализация, которой на непростом и дорогом оборудовании могли заниматься лишь немногие. Продукция бронзовщика, по крайней мере, поначалу была дорогостоящей, доступной только самым богатым людям. Изначально бронзу использовали для производства оружия (вероятно, так оно и было), и те, кто контролировал эту технологию, организовывал транспорт и платил оружейникам, вскоре обретали монополию на власть.

К тому же ни славы добиться, ни героизм проявить оказывалось невозможным, если воевать оружием каменного века. Трудно проявлять отстраненное безразличие и непринужденное превосходство, размахивая копьем, булавой или даже кремневым кинжалом. Победа в сражении в глубокой древности часто являлась коллективным достижением, зависевшим в значительной степени от числа людей и их движущей силы. Но технология выплавки бронзы дала возможность изготовить меч – оружие преимущественно ближнего боя, которое подняло его над грубой, неуклюжей и жестокой дракой. Вооруженные мечами воины уже не составляют неразличимую массу, но каждый из них выступает как отдельный боец, находясь в шаге-двух от своего противника, и, вместо того чтобы схватиться врукопашную или, как дикарь, наносить удары направо и налево дубиной или топором, он умело обменивается с противником точно нацеленными и рассчитанными колющими ударами, уклоняется от него, делает выпады и парирует ответные удары. Ведение боя таким образом давно рассматривается как искусство, обладающее своей собственной эстетикой.

Добавьте к бронзовому оружию еще одно важное дополнение к экипировке воина, которое тогда же впервые появилось в текстах и на изображениях – коня, вероятно прирученного и одомашненного в какой-то момент в начале 3-го тысячелетия до н. э. кочевниками в степи, простиравшейся как море травы от Украины до Монголии. Картинка, очень похожая на коней с всадниками, появилась на цилиндрических печатях приблизительно в то время, когда Саргон строил свою империю.

Насколько полезен оказался бы конь для воина бронзового века – спорный вопрос. Без седла и стремян – последние будут изобретены лишь через 2 тысячи лет – трудно уверенно держаться на спине коня в пылу сражения. В любом случае на этом этапе истории конь был бы экзотической и редкой наградой – дорогой для приобретения и содержания. Вероятно, больше всего воина-героя привлекал «предмет гордости с изогнутой дугой шеей». Чуть позже шумерский царь Шульги Третьей династии Ура одобрительно сравнивал себя «с конем на большой дороге, который со свистом рассекает воздух хвостом».

Естественно, для того чтобы появились последствия изменений, вызванных использованием бронзы и коней, потребовалось время. Принятие новых идей, как заслуживающих уважения, несмотря на их сильное воздействие на общество, происходило, как правило, в период равный жизни нескольких поколений. Мечи не фигурировали на скульптурных изображениях или цилиндрических печатях, пока не стали совершенно обычным оружием на поле боя. Спустя несколько веков царя Мари – города-государства в верхнем течении Евфрата в современной Сирии – укоряли за то, что на глазах у множества людей он ехал верхом на лошади – потном, вонючем животном, оскорбительном для достоинства монарха. Это было нежелательное напоминание о варварском, полукочевом происхождении царя: «Пусть мой властелин с уважением относится к своему сану. Ты можешь быть царем ханаанцев, но ты также и царь аккадцев. Пусть мой властелин ездит не на лошади, а в колеснице или на муле, чтобы принести славу своему величию».

И аналогично тому, как статуи, увековечившие память полководцев XIX в., изображают их с мечами на поясе, хотя те воевали в век огнестрельного оружия, так и в произведениях искусства Древней Месопотамии, совершенно недвусмысленно выражающих новый героический настрой, центральные фигуры представлены с традиционным для каменного века оружием в руках, а в поле зрения нет ни коня, ни меча.

 

Около 1120 г. до н. э. Шутрук-Наххунта, царь Элама – государства на юго-западе Ирана, вторгся на вавилонскую территорию и, как делали многие другие вожди-победители, приказал отправить в свою столицу Сузы многие бесценные произведения искусства. Среди них находилась стела из розового песчаника около 2 м в высоту – она была слегка повреждена у вершины и, к сожалению, подверглась эрозии, но, вероятно, все еще оставалась целой, когда ее увезли в качестве трофея из Сиппара – города бога солнца. Ее сделали за более чем тысячу лет до этого по приказу Нарамсина – третьего преемника Саргона и почти наверняка его внука. Для многих ассириологов это был самый выдающийся аккадец из всех, возглавлявший империю на протяжении десятилетий, когда она достигла таких больших размеров, что могла называться страной, включавшей «четыре стороны света».

Эту стелу изготовили в память о победе Нарамсина над племенами Загросских гор – луллубеями. Помимо того, что это выдающееся произведение искусства, претендующее на почетное место в списке величайших творений человечества, даже беглый взгляд показывает, как далеко продвинулись скульпторы за два века или около того со времен правления шумерских царей, изображенных на стеле с грифами царя Эаннатума.

Формальное расположение резных фигур было забыто. На стеле с грифами, как и на других шумерских скульптурах, вроде вазы из Варки, поверхность поделена на горизонтальные полосы, быть может ведущие свое происхождение от строк, на которые делится письменность, как рассказ об истории в картинках, если рассматривать их в правильном порядке. Здесь же, наоборот, вся поверхность являет собой единую композицию, выражающую, словно на фотографии, момент триумфа Нарамсина. Это не схема, а картина.

Место действия – поросшие лесом горы. Нарамсин со своими воинами поднимается по склону к вершине. Царь, вооруженный копьем, луком и боевым топором, идет впереди; за ним движутся два знаменосца и четыре-пять других воинов. Луллубеи были наголову разгромлены. Нарамсин изображен героем: он больше других скульптурных фигур и ногами попирает двух своих врагов. Еще двое – один совершенно безоружный, а другой со сломанным копьем – молят о пощаде; один человек, лежащий на земле, пытается вытащить из своей шеи стрелу, а еще двое летят в пропасть вниз головой. Каждый воин, будь он победителем или побежденным, изображен как отдельная фигура, как часть в общей массе.

На стеле с грифами царя Эаннатума самой крупной и важной фигурой является образ бога Нингирсу, изображенный с одной стороны монумента; бог держит в своей огромной сети захваченное вражеское войско. В тексте говорится, что победу одержал бог, а Эаннатум – лишь его послушный представитель. На стеле Нарамсина победа принадлежит царю. Да, боги тоже изображены, но лишь в виде двух звезд на небе. Здесь на самом Нарамсине надет шлем с рогами – символ божества. Это не отклонение от нормы: в какой-то момент правления этого царя в письменных документах перед его именем появилось слово DINGIR, клинописный символ которого похож на звезду и указывает на то, что последующее затем имя относится к богу. Может показаться, что в годы своего правления Нарамсин стал объектом поклонения. «Нарамсин Сильный, царь Аккада… – объясняет текст, дата написания которого неизвестна, – когда все четыре стороны света были ему враждебны, вышел победителем в девяти сражениях за один год благодаря любви к нему богини Иштар и взял в плен тех царей, которые поднялись против него.

Из-за того что он сумел сохранить свой город в переломный момент, горожане попросили Иштар в Эанне [здесь следует длинный перечень божеств другого города]… чтобы он стал богом их города Аккада. И они построили для него храм в центре Аккада».

 

Разумеется, это ничего не говорит нам о том, что могло означать обожествление правителя для жителей империи, но мы по меньшей мере должны признать, что произошло важное изменение в отношениях между небесами и землей, богами и людьми.

До этого момента цивилизация основывалась на вере в то, что человечество создали боги для своих целей. Города – хранилища цивилизации были основаны богами и возникли, видимо, как священные паломнические центры. Каждый город считался творением и домом конкретного бога: «настоящая жизнь» была та, которую проживали боги в своем царстве, а то, что происходило здесь, на земле, – это в значительной степени не относящиеся к ней второстепенные события.

Век Саргона и Нарамсина сместил фокус на мир людей и ввел новое понимание значения вселенной, что сделало людей, а не богов главными объектами истории Месопотамии. Теперь человечество стояло у руля. Мужчины и женщины стали владыками своих собственных судеб. Да, люди оставались набожными, по-прежнему в храмах приносили жертвы, делали возлияния, проводили обряды и при каждом удобном случае произносили имена богов. Но религиозность в этот век была совершенно иного рода. Когда Саргон назначил собственную дочь на должность жрицы Эн, которая, возможно, являлась аналогом должности управляющего или исполнительного директора храма бога луны Нанны в городе Уре – главного храма среди всех храмов луны, она привнесла элемент героического стиля бронзового века в саму религиозную практику. Даже здесь фокус сместился с небес на землю, от богов к людям, в них верующим. Дочь Саргона стала первым установленным автором в истории и первой, выразившей отношения, складывавшиеся между нею и ее богом.

 

Жрица Зирру, бога Нанны

 

В то время как язык, на котором говорили при дворе царя Саргона в северной части аллювиальной равнины, был семитским, и его дочь при рождении получила бы, без сомнения, семитское имя, при переезде в Ур (сердце шумерской культуры) она взяла себе официальный шумерский титул «Энхедуанна» – «Эн» (главный жрец или жрица), «хеду» – украшение, «анна» – небеса. Она переехала в большой и похожий на лабиринт религиозный комплекс Гипару в Уре, объединявший храм, жилье для священнослужителей, трапезную, кухню, купальни, а также кладбище, где хоронили жриц, хотя некоторых из них погребали под полами их домов. Документы наводят на мысль, что этим умершим жрицам продолжали делать жертвоприношения. Один из наиболее поразительных артефактов – физическое доказательство существования Энхедуанны, найденное в напластованиях нескольких веков после ее смерти, заставляет думать, что ее помнили и почитали еще долго после падения династии, которая назначила ее управлять храмом.

Этим артефактом является разбитый алебастровый диск, найденный при раскопках Вулли в 1926 г. На его обратной стороне есть надпись: «Энхедуанна, жрица Зирру бога Нанны, супруга бога Нанны, дочь Саргона – царя Киша… сделала алтарь и назвала его „Возвышение – небесный престол“». На его передней части после реставрации по отдельным кускам, найденным землекопами, имеется барельеф, имитирующий отпечаток цилиндрической печати с изображением самой жрицы, одетой в складчатое шерстяное платье, выполняющей свои религиозные обязанности, стоя позади обнаженного бритоголового жреца, который наливает жертвенный напиток. Справа от нее находятся две фигуры – одна с жезлом в руке, а другая – с кувшином или ритуальной корзиной. Жрица стоит с поднятой в благочестивом жесте рукой. Выражение ее лица, показанного в профиль, суровое. У нее мясистый нос.

Также среди обломков нашли печати и их оттиски, которые подтвердили ее пребывание в храме и выявили помимо прочего следующих персонажей: «Адда, управительница Энхедуанны», «О Энхеддуанна, дочь Саргона, писец Сагаду твой слуга» и – очень мило – «Илум Палилис, парикмахер Энхедуанны, дочери Саргона», хотя обладание таким чрезвычайно дорогостоящим предметом, как цилиндрическая печать из лазурита, означает, что это, вероятно, был смотритель дворцового отдела париков и косметики.

Сидя в своей комнате или, возможно, кабинете – ведь управляющей таким большим и престижным учреждением, как храм Нанны в Уре, наверняка были предоставлены самые лучшие апартаменты для работы –