Лучше всего начать как можно раньше

Младший в семье фон Фришей – Карлхен родился 20 ноября 1886 года. Старшие братья Карла позднее стали один юристом, второй врачом, третий историком. А Карла с раннего детства манило живое, манило уже задолго до того, как значение слова «биология» стало ему известно. Правда, в своей автобиографии – она озаглавлена «Воспоминания биолога» – Фриш ничего не пишет о том, что его радовали цветущие кусты сирени, которой так много росло в саду вокруг родительского дома в предместье Вены; ничего не пишет будущий зоолог и о том, как в золотой сердцевине пунцовых венчиков шиповника копошатся этакие полированные с медно‑зеленым отливом жуки, один вид которых делал счастливыми Фабра и Ростана. Чего нет в его воспоминаниях, того нет! Никуда тут не денешься.

Если судить по первым детским впечатлениям Фриша, то впору подумать, что ему предстоит стать орнитологом – исследователем биологии птиц. Не случайно же рассказывает он прежде всего о синичках: их каждую осень покупала мать в зоологическом магазине. Из клетки птицы могли свободно выходить и летать по всей квартире. Фриш кормил и поил синиц, зимующих в доме, и радовался, когда весной мать выпускала птиц на волю. Однажды семилетнего Карла ранним утром разбудил настойчивый стук в окно, выходившее в сад. Он поднимает штору и не верит своим глазам, но все же тихонько, чтоб не спугнуть видение, открывает окно. И тогда дятел, это он стучал клювом о раму, не только не исчезает, но – разве не чудо! – влетает в комнату.

Оказалось, жившие по соседству ребята еще птенцом взяли его из гнезда и приручили. А дятел заблудился, возвращаясь домой, и подлетел не к своему окну… С соседями поладили, дятел остался жить у Фришей, и Карл очень с ним подружился.

Потом мальчику подарили попугая, настоящего зеленого бразильского попугая. Его назвали «Чоки». Много лет спустя уже у сына Карла – Отто – все попугаи получали это, ставшее в семье традиционным, имя.

Чоки был неразлучен со своим владельцем. Сидел у него на плече или дремал на коленях, расхаживал по тетрадям на столе, пока Карл готовил уроки, а ночь проводил в клетке возле Карловой кровати. Утром попугая выпускали, и едва только он получал свободу, как перебирался в столовую к завтраку. К другим Чоки не слишком благоволил, но Карлу был верен все пятнадцать лет до последнего своего дыхания.

И подумать только: в последующем Фриш как зоолог никакого внимания не уделял пернатым!..

Впрочем, будем справедливы: мальчика интересовали не одни только птицы.

Было лето, когда семейство уехало к друзьям отца в венгерскую деревню. Вокруг оказалось много болот, и Карл наловил здесь тритонов, саламандр, лягушек и увез эти живые трофеи в Вену. Тут ему подарили аквариум, и он, заселив его, часами стал просиживать, наблюдая подводную жизнь. Для этого бедняге приходилось почти прижиматься лицом к стеклу: мальчик был очень близорук.

Даже игрушки у Карла, может быть, потому, что другие меньше его занимали, подобрались сплошь зоологические.

– Ты даже не представляешь, до чего тебе повезло, что ты знаешь, кем хочешь стать, – с завистью сказал как‑то один из друзей старшего брата Ганса, глядя на Карла: ему было в то время лет десять, когда он сооружал на столе из игрушек подобие зверинца.

Карл запомнил это восклицание, хотя и не совсем понимал, о чем речь.

Став школьником, Фриш собрал уже настоящий комнатный зоопарк, тщательно вел дневник, регистрировал самые важные наблюдения над 123 содержавшимися у него видами. Здесь были 9 млекопитающих, 16 птиц, 26 пресмыкающихся и земноводных, 27 рыб, 45 беспозвоночных.

Если пернатые питомцы Фриша не стали предвестниками его дальнейших интересов, то по составу комнатного зоопарка все же в какой‑то мере можно судить о том, какие объекты исследования он выберет в будущем: как раз рыб и беспозвоночных у Фриша было больше всего. Впрочем, конечно, возможны и другие объяснения для состава зоопарка. Не все питомцы одинаково приятны в роли обитателей дома, хотя родители, в особенности мать, проявляли неисчерпаемую снисходительность к увлечению меньшего сына.

Карл много читал сам и любил слушать чтение других. При этом он особенно запоминал то, что так или иначе касалось животных и их повадок.

В этот вечер все собрались вокруг стола: старый друг семьи – смелый борец против мракобесия церковников Готтфрид Келлер – швейцарский писатель, поэт и художник, автор «Зеленого Генриха», «Мартина Ниландера» и других сочинений, прислал свою новую повесть.

Примостившись в уголке, Карл слушал сказание о «Трех праведных гребенщиках». Мать читает главу, в которой описаны переживания Иоста.

Бедняга лежит в своей каморке… Хозяин его прогоняет… Что делать? Куда деться?

Иост «…перевел глаза на участок стены подле самого его лица и стал рассматривать мелочи, которые рассматривал уже тысячи раз, когда поутру или вечером, но еще засветло нежился в постели, наслаждаясь сознанием, что это удовольствие бесплатное. Там в штукатурке было попорченное место, напоминавшее ландшафт с городами и озерами, а кучка крупных песчинок казалась группой блаженных островков. Дальше торчала длинная щетинка, выпавшая из кисти и застрявшая в голубой клеевой краске. Прошлой осенью Иост нашел остаточек этой краски и, чтоб добро не пропало даром, покрасил ею участок стены, то самое место, возле которого он лежал в кровати, на большее не хватило материала. По ту сторону щетины виднелось возвышеньице – подобие крохотной горки, от которой на блаженные острова через щетинку падала нежная тень. Над этой горкой Иост размышлял уже целую зиму. Ему казалось, что прежде ее здесь не было. Когда же он сейчас стал искать ее своим сонным, грустным взглядом, он вместо нее нашел незакрашенное пятнышко. Но как же он изумился, увидя, что горка не только переместилась подальше, а шевелится, как бы собираясь продолжить путь. Иост подскочил, словно увидел некое чудо, и убедился, что перед ним не что иное, как клоп, которого он минувшей осенью нечаянно замазал краской, когда тот сидел на стене в полном оцепенении. Теперь же, согретый весенним теплом, клоп ожил и в эту минуту хлопотливо полз вверх по стене, показывая голубую спинку.

Иост растроганно и изумленно следил за ним. Пока клоп полз по голубому участку стены, его почти нельзя было отличить от нее, но когда он выбрался из окрашенного места и последние засохшие брызги краски остались позади, славная небесно‑голубая букашка стала ясно выделяться на более темном фоне…».

Каждый запомнил из истории о «Трех праведных гребенщиках» разное, Карлу врезалось в память место об оживленном весенним теплом клопе.

 

Вскоре отец, он был видным врачом в Вене, купил в глухом тирольском местечке Бруннвинкль, на берегу озера Вольфгангзее, старый дом. Здесь семья стала проводить каждое лето. В Бруннвинкль переселились и дятел, и попугай, и прочая живность Фриша. Дятлу предоставлялась возможность вылетать утром из дому, и он целые дни был на воле, но, увидев Карла или его мать, подлетал к ним и фамильярно садился на плечо, приводя в изумление гостей.

Когда Фриш в очерке о мухе пишет, что между человеком и птицей может возникнуть что‑то похожее на дружеские чувства, он подводит некий итог собственному опыту. Вечером дятел исправно возвращался домой и, если окно оказывалось закрытым, нетерпеливо стучал о стекло клювом, напоминая, что ему еще причитается порция мучных червей.

Неожиданно заболела мать, и врачи предложили ей полечиться на южном побережье. Она уехала, взяв с собой меньшего сына. Море и красоты приморской природы околдовали Карла. Часами лежал он на прибрежных скалах, вглядываясь в глубь вод, где шевелились приросшие к камням темные водоросли и немая жизнь текла в глубине вод.

– Не здесь ли, – заметил Фриш впоследствии, – впервые дошло до меня, что терпеливому взору настоящие чудеса могут открываться там, где рассеянный взгляд, ничего не замечая, скользит по поверхности.

Карлу потребовался второй аквариум: сверх пресноводного еще и морской. И оба он продолжал заселять все новыми и новыми жильцами – особенно рьяно с тех пор, как отец познакомил его с одним из самых страстных в Вене любителей, обладателем редкостной коллекции рыб, в том числе и декоративных.

– Никакого обдуманного плана работы с животными у меня не было, – признается Фриш. – Просто мне доставляло неописуемое удовольствие наблюдать их.

И он не отказывал себе в этом удовольствии.

Фриш научился внимательнее читать книги о жизни природы, а когда находил в них упоминание о своих питомцах или просто знакомых животных, книги казались ему еще более увлекательными.

Однажды ему попался номер журнала «Аквариум и террариум» со статьей о световосприимчивости актиний. Фриш из собственных наблюдений уже знал кое‑что на этот счет: в аквариуме с морской водой у него жили привезенные с юга актинии – «морские розы». Они слепы от природы, однако странная вещь: стоило зажечь вечером свет, слепые создания принимались шевелить короткими руками‑щупальцами.

Фриш решил проверить свое наблюдение, и это исследование стало первым его опытом, ответившим на два поставленных вопроса. Только на два, тогда он еще не умел задавать их столько, сколько научился ставить позже, извлекая для себя из каждого полученного ответа все новые и новые темы для разработки, обнаруживая новые и новые загадки там, где еще недавно нельзя было и догадаться об их существовании.

Так, в 1899 году или немного позже Фриш выяснил, что актинии реагируют на разную силу света, и установил, чтó именно на них воздействует: тепло или свет.

Исследователю шел шестнадцатый год.

Итоги наблюдений он коротко изложил в письменном виде и как‑то вечером показал свое небольшое сочинение дядюшке – известному венскому физиологу. Дядюшка Зигмунд Экснер внимательно прочитал отчет, сделал несколько деловых замечаний и весьма одобрительно отозвался о работе племянника.

Карл почувствовал себя на седьмом небе.

Но тут одна из присутствовавших за столом теток тоже заинтересовалась статьей Карла и, прочитав ее, высказала искреннее удивление.

– Не понимаю, Зигмунд, за что ты расхвалил эту сухомятину? – спросила она профессора.

– В отчете сообщено все существенное и нет ничего лишнего, – возразил Экснер. – А это – главное! Облеплять суть дела разными финтифлюшками из общих мест и так слишком легко научаются…

Отзыв дядюшки был особенно дорог Фришу – в школе его хвалили не часто, да, по правде сказать, особенно и не за что было. Он сильно хромал в языках, в истории, в математике. Из года в год родителям приходилось нанимать репетиторов, которые занимались с Карлом греческим и латынью. Оставаясь в школе, чтоб готовиться к приближающимся экзаменам, он никак не успевал справиться с письменными заданиями, и не удивительно: слишком часто и надолго отвлекали его от дела мухи, бившиеся о стекла в классной комнате.

«Почему они так жужжат при этом?..» – размышлял школьник, забыв о лежащей перед ним письменной.

Так в поле зрения Фриша появился герой, которому он впоследствии посвятит первый очерк в книге о насекомых, составляющих свиту человека.

Позже, заинтересовавшись и другими насекомыми, он организовал в Бруннвинкле целый «музей», ловил бабочек и жуков, – чего‑чего, а их здесь было много! – умело расправляя трофеи для хранения в коллекционных ящиках. Собирали экспонаты и другие члены семейства, и гости, приезжавшие в Бруннвинкль, но когда они отдавали добычу Карлу, тот, поднеся ее поближе к глазам, чаще всего с гордостью объявлял:

– Это уже есть!

За дубликатами Карл не гонялся. Он поставил себе задачу собрать всех представителей местной фауны, – по одному экземпляру от каждого вида. Несмотря на такое жесткое ограничение, в музее вскоре набралось 5000 номеров. А тут еще одна из теток привезла в Бруннвинкль богатый и прекрасно подобранный гербарий.

 

 

Уголок коллекции жуков‑жужелиц. Крупные формы наколоты на булавки, мелкие наклеены на листы белого картона.

 

Было что продемонстрировать Готфриду Келлеру, когда он посетил старый дом на берегу Вольфгангзее!

Карл целыми днями выслеживал новые объекты, а вечера проводил, разбирая свои музейные богатства. Одна мысль тревожила молодого хранителя: какая судьба ожидает все эти великолепные чучела, банки, коробки и папки, когда он, Карл, покинет Бруннвинкль?..

Он еще не знал, что музей фауны столь ограниченного участка сам по себе особой ценности не представляет, хотя весьма важен для составителя: собранные коллекции расширяют кругозор будущего натуралиста, открывают перед ним сокровища, приучая находить их там, где глаза, безразлично взирающие на живую природу, попросту ничего не замечают.

От зоологических занятий Фриша отвлекала только скрипка. Братья вчетвером вечерами разыгрывали целые концерты.

– Из нас вышел бы приличный бродячий квартет, – шутили Фриши.

Наконец минул последний год в школе, и хоть Карл одолел курс с грехом пополам, родители предоставили ему отпуск абитуриента. Так уж повелось в семье с того времени, как старший брат Ганс получил свой аттестат зрелости.

Как раз тогда на окраине Рима две взрослые двоюродные сестры Карла снимали крошечный домик, и Карл получил возможность познакомиться с новой страной, новым народом, новой флорой и фауной. Энтомологические знания, правда, пригодились ему лишь однажды: он определил присутствие в идиллическом домике полужесткокрылого – гетероптера под названием «цимекс», которое никак не ожидал здесь встретить.

Римские каникулы промелькнули быстро, пришла пора возвращаться домой и решать вопрос о дальнейшей судьбе. Теперь, когда уже незачем забивать голову грамматическими правилами, зубрежкой греческих слов и хронологических дат, он полностью займется зоологией.

Карл и не предполагал, что отец воспротивится этому. И как решительно!

– Ты и семью не сумеешь прокормить, и сам не проживешь! Сознательно исковеркать себе жизнь! Что тебя ожидает? Одумайся! Если уж тебя так сильно влечет биология, ничего лучше, чем медицина, нельзя и придумать. Какое благородное занятие – исцелять страждущих… А сколько интересных путешествий сможешь ты совершить, пока будешь специализироваться, – уговаривал он сына.

Отцу казалось, что в этих советах и рассуждениях все верно и безошибочно. И в самом деле: род Фришей, идущий по отцовской линии от простых богемских крестьян из деревни Пюрк близ Карловых Вар, завоевал признание тем, что уже прадед и дед Карла были выдающимися врачами. Впрочем, профессором медицины в Венском университете был и отец Карла. Врачом‑хирургом стал и брат Отто. А многие родственники матери и чуть ли не все ее братья тоже были профессорами медицины. Семья была насквозь пропитана духом врачебной традиции.

Семейный совет застал юношу не подготовленным к сопротивлению. До сих пор никто никогда и никак не мешал ему заниматься зоологией. И мог ли он сомневаться, что родители желают ему только добра?

В общем, хоть и не без колебаний, сын сдался.

Не будем торопиться с осуждением. Впоследствии он все же стал зоологом, совершил крупнейшие открытия.

Но то впоследствии, а осенью 1905 года Карл впервые переступил порог аудитории медицинского факультета, добросовестно слушал и конспектировал лекции, посещал практикумы, работал в анатомическом театре, в лабораториях…