Всякий ветер становится попутным для того, кто знает, куда держать курс

Это продолжалось около двух лет – пока в программе были биологические дисциплины. Однако чем больше появлялось в курсе предметов медицинских, тем яснее становилось студенту, что врачебные перспективы не для него. Зато с каким интересом занимался он на кафедре сравнительной физиологии у дядюшки Зигмунда Экснера! Здесь он вновь встретился со своими старыми любимцами – наземной, водной и летающей живностью, здесь были милые его сердцу млекопитающие, птицы, рыбы, насекомые.

И Карл решил объясниться с отцом. Нельзя сказать, чтобы это был приятный и легкий разговор. Впрочем, тут, возможно, помог дядя Зигмунд, рассказавший отцу о блестяще проведенной Карлом курсовой работе по изучению сложного глаза бабочек, жуков, креветок.

На этот раз сдался отец, и Карл, с согласия родителей, подал просьбу об отчислении его с медицинского факультета.

Но как посмотрел инспектор на чудака студента, когда тот пришел взять свои бумаги! Он просто отказывался верить, что это всерьез.

– Бросить медицину ради зоологии?! Сознательно закрыть себе путь к карьере врача?! Да будет вам!

Но решение Фриша было твердо.

В ту пору в Вене преподаванием зоологии руководили ученые, считавшие главным в этой науке систематику и изучение строения животных, поэтому Карл собрался в Мюнхен, в институт профессора Рихарда Гертвига – одного из самых крупных зоологов‑натуралистов.

Еще в 1879 году братья Гертвиги – Рихард и Оскар – опубликовали совместно написанную монографию «Актинии». Вы помните, что первая работа Карла тоже была посвящена «морским розам». Карл читал труд Гертвигов и на каждой новой странице с радостным ужасом открывал для себя бездну нового в области анатомии и гистологии этих, казалось, уже так хорошо ему известных созданий.

То был полезный урок, вновь напомнивший ему давнюю, еще в детстве сверкнувшую в его сознании мысль о могучей силе терпеливого изучения предмета.

Карл стал прилежнейшим студентом зоологического института. Когда Гертвиг приступил к чтению курса сравнительной анатомии позвоночных, молодой зоолог, в отличие от многих коллег по семестру, не только не пропустил ни одной лекции, но и не опоздал ни на одну. А это было не просто: Гертвиг жил при институте и начинал лекции в семь утра. Тем, кто квартировал далеко от «старой» академии, приходилось выходить из дому на заре.

На занятиях во время большого зоологического практикума Карл познакомился с Рихардом Гольдшмидтом, первым ассистентом, правой рукой профессора, тем самым, кто впоследствии тоже стал мировой знаменитостью.

И профессор, и его ассистенты, и особенно руководитель Мюнхенского зоологического музея Франц Дофляйн – он же возглавлял курс систематики и биологии животных, – как и новый приехавший из Вены студент, интересовались не только чучелами и препаратами в банках со спиртом, да и не только скрупулезными описаниями подробностей строения разных видов… Всех тянул к себе живой организм. Дофляйн, заказывая экспонаты для музея, требовал, чтобы мастера делали чучела в позах и группах, которые знакомили бы зрителя с типичными повадками созданий, выставляемых на обозрение. Регулярно совершались небольшие экскурсии для обследования окрестностей города, причем участники походов выполняли возложенную на них часть общего плана, а кроме того, каждый имел личное задание.

Фришу было поручено исследовать гнездостроительные таланты одиночных пчел: среди них на одном полюсе виды, так сказать, дикарей, еще не умеющих ничего толком соорудить для потомства, а на другом – довольно искусные архитекторы, с разной степенью совершенства решающие свою задачу.

В 1908 году, 60 лет тому назад, Фриш приступил к выполнению задания. Берясь за эту работу, студент не подозревал, что совершает шаг, приближающий его к объекту будущих исследований, которым суждено его прославить. Впрочем, то был действительно только первый шаг к объекту. До проблем, ставших его призванием, лежал еще долгий путь. А путь этот, который и начался‑то не прямо, и в дальнейшем ничуть не походил на линию, представляющую кратчайшее расстояние между двумя точками. Тем не менее все предшествующее окончательному уточнению круга интересов Фриша не превратилось для него в излишний груз, в отягощение, отвлечение или пустую докуку. Мы в этом еще не раз убедимся далее, а пока скажем, что даже о двух годах – немалый отрезок времени для человека в возрасте 24 лет, – о двух годах занятий на медицинском факультете Фриш никогда не жалел, считая, что они сослужили ему полезную службу, стали школой теоретической подготовки для зоолога.

 

Если бы Фриш читал Маркса, то, найдя у него замечание о том, что анатомия обезьяны становится понятна с точки зрения анатомии человека, он, наверное, не только признал бы эту мысль справедливой, но и с полным правом мог бы подтвердить ее, ссылаясь на собственный опыт.

 

Болезнь отца заставила Карла вернуться в Вену. Теперь здесь зоологическую школу возглавлял Ганс Пшибрам.

Я спокойно выписываю все эти имена: Ганс Пшибрам, Франц Дофляйн, Рихард и Освальд Гертвиги, Рихард Гольдшмидт… А ведь каждый из них оставил в науке о живом глубокий след, все были в начале века звездами первой величины. Конечно, общение с этими мастерами биологии не прошло для молодого студента бесследно.

Итак, он попал в школу Пшибрама, и это было прекрасно: в Венском институте «…не пахло гвоздичным маслом и формалином, а наиболее почетное место отведено было живому организму». Так написал впоследствии Фриш и сам подчеркнул два последних слова.

В качестве дипломной работы Пшибрам предложил Фришу описать развитие богомола – насекомого, которое в изобилии водится в окрестностях Вены.

Не откладывая дела в долгий ящик, дипломант отправился за исходным материалом и, насобирав достаточное количество кладок яиц насекомого, стал дожидаться, пока вылупится молодь. Разгуливая в вынужденном безделье по институту, он случайно познакомился с опытами одного из сотрудников.

Тот изучал окраску рыб, в частности перемену расцветки покровов гольяна на светлом и темном фонах.

Четкость картины была великолепной, и, хотя с самим явлением Фришу уже доводилось сталкиваться при собственных наблюдениях за рыбами в аквариумах, он решил вернуться, пока есть время, к его изучению.

Пшибрам не возражал – он вообще был сторонником свободы в выборе тем для студенческих работ, – и Фриш, не теряя времени, занялся гольянами.

Давно было известно, что если перерезать у гольяна симпатический нерв, то тело рыбы от места, где перерезан нерв, к хвосту темнеет. Но Фриш в дополнение к этому открыл и нечто новое: гольяны минут через двадцать после наступления смерти бледнеют, а если перерезать нерв даже у мертвого гольяна, то это вызывает те же последствия, что и операция на живом.

Фриш стал переносить место перерезки нерва все ближе и ближе к голове. И вдруг результаты полностью изменились – рыба стала чернеть не к хвосту, а, наоборот, к голове.

Тут Фриш выбросил из ума всех своих богомолов и занялся изучением нервной системы рыб, пытаясь выискать центр, управляющий изменением окраски тела. Этой теме и посвящена его диссертация. Она опубликована в трехтомном сборнике работ учеников и друзей профессора Рихарда Гертвига. Сборник был издан в ознаменование 60‑летия профессора.

В те годы в Австрии опубликование работы, подобной отчету Фриша об исследовании гольянов, было только заявкой на получение степени доктора наук. Диссертанту полагалось, кроме того, сдать два экзамена, один из них по философии. Времени для подготовки было совсем мало, и Фриш если не с тревогой, то не слишком уверенно шел на встречу с профессором.

Принимал экзамен Л. Мюллер, а все венские студенты знали, что он решительный антиэволюционист и ни во что не ставит учение Дарвина.

Легко себе вообразить самочувствие экзаменующегося, когда он услышал первый вопрос:

– Может быть, начнем с беседы о естественном отборе?

Фриш понял, что погибает, но не отступил, а, переведя дыхание, ринулся навстречу опасности. Он произнес горячую речь в защиту Дарвинова учения и с критикой его критиков, то есть с критикой взглядов самого Мюллера.

Старый профессор тоже не стал отмалчиваться. Он начал подавать язвительные реплики, задавал новые вопросы и, наконец, сам вступил в спор с молодым человеком. Оппонент наотрез отказался сдать позиции и, отстаивая свою точку зрения, смело наступал на экзаменатора. Дискуссия затянулась. Ее робко прервал университетский служитель, спрашивая, не требуется ли зажечь свет.

Тогда только Мюллер поднялся, заканчивая беседу.

– Что поделаешь, – грустно вздохнул профессор. – Давайте зачетный лист, подпишу. Но имейте в виду: я не разделяю ваших убеждений.

Фриш откланялся и вышел чуточку даже растроганный.

– Упрям старик, заблуждается, но человек славный…

Насчет главного экзамена – по зоологии – Фриш нисколько не тревожился. А чего, в самом деле? Здесь он чувствовал себя в седле. Но как получилось? Еле избежал провала. Экзаменатор заговорил совсем не о том, чем занимались у Гертвига в Мюнхене, и стал допекать соискателя – так назывались сдающие экзамен – мелкими и, казалось, настолько малозначащими и неинтересными вопросами, что судьба экзамена определенно повисла на волоске. Фриш сам себе не поверил, когда профессор отпустил его все‑таки с миром.

Итак, он стал доктором зоологии. Чем заниматься дальше? Новый доктор решил продолжать исследование гольяна. Тем для исследования было хоть отбавляй!

Многие рыбы меняют окраску тела, как бы подделываясь под окружающий фон. У камбалы, к примеру, рисунок и окраска покровов становятся поразительно похожи на грунт, вблизи которого рыба держится. Но такое подражание возникает только в тех случаях, когда рыба видит цвет и рисунок грунта. Если, скажем (первым такой опыт провел виднейший русский ихтиолог Н. М. Книпович), закрепить камбалу на специально окрашенной доске, причем так, чтобы рыба оказывалась головой на белой части, а телом на черной и ей видна была бы только белая часть, то в этом случае камбала ведет себя так, будто вся лежит на белой доске, то есть остается светлой. Стоит изменить условия опыта, положив камбалу головой на черную, а телом на белую доску, и рыба темнеет.

Здесь важны также сопутствующие условия – прозрачность воды, освещенность ее на разной глубине. В воде мутной, где света немного, иные рыбы, например окунь, теряют красную расцветку. Проведя некоторое время в темноте, ярко окрашенные рыбы заметно тускнеют. Все это были факты старые. Фриш же показал другое: он наносил на глаза рыбы слой светонепроницаемого лака, и тем не менее покровы ослепленной рыбы, смотря по условиям опыта, то темнели, то светлели, то есть продолжали реагировать на свет. Но ведь рыбы не видели, они полностью были слепы!

 

 

Глаза рыбы покрываются светонепроницаемым лаком. С этого начинается опыт.

 

Да, было над чем поломать голову.

Фриш стал доискиваться, выяснять, какое именно место на теле рыбы может воспринимать воздействие света.

Поместив в сосуд с проточной водой ослепленного гольяна, экспериментатор медленно перемещал по его телу пучок ярких лучей. Несчетное число раз прошелся по рыбе взад и вперед луч, проверив каждое перышко плавников, каждую чешуйку. Безуспешно!

Но кто ищет, тот находит. Когда светлая точка коснулась маленького участка на средней линии головы, чуть позади ослепленных глаз, светлая поверхность тела начала резко темнеть.

Вот это находка!

Проверив себя несколько раз самым придирчивым образом, Фриш помчался к Зигмунду Экснеру. Кто еще способен оценить эту ошеломляющую новость, такое открытие? Но дядя Зигмунд не стал торопиться с выводами. В отчете племянника все было чересчур гладко и ясно, а профессор Экснер любил повторять, что наиболее поразительные новинки в науке слишком часто оказывались неверными.

Однако он не поленился поехать к Карлу в институт и, несколько раз проследив весь ход опыта от начала до конца, сдался:

– Верно, так и есть! Очень изящно получается. Но тебе придется еще разобраться, что именно здесь действует на рыб: свет или тепло.

Фриш и сам уже об этом думал, так что план соответствующего эксперимента был у него давно подготовлен… Собственно, все оставалось в опыте по‑старому, без перемен, только дополнительно вводилась отделявшая подопытную рыбу от источника света прозрачная ширма. Таким образом, с пучка лучей снималась его тепловая нагрузка. И охлажденный свет, едва коснувшись маленького участка на голове позади линии глаз, продолжал менять окраску слепых гольянов.

Значит, тепло здесь было ни при чем…

Дальше Фриш поставил опыты с рыбами, глаза которых покрывал светонепроницаемым лаком сверху, снизу, с боков. Вторая серия посвящена была рыбам, ослепленным только с одной стороны: с правой или с левой. Исследователь на все лады видоизменял вопрос, задаваемый гольяну. И каждая серия опытов прибавляла крупицу знания к накопленным прежде.

Самые кропотливые анатомические исследования показали, что под светочувствительной точкой на лбу ослепленного гольяна нет ничего похожего на остаточный третий глаз, который давно обнаружен зоологами, например, у ящериц. Тут было совсем другое: у гольяна позади линии глаз к поверхности головы приближается, выдаваясь изнутри, удлиненный вырост шишковидной железы мозга‑эпифиза. Все говорило о том, что клетки этого выроста и воспринимают свет.

Фриш решил для порядка провести еще один, казалось, решающий опыт: он ослепил рыбу и удалил у нее эпифиз.

– Ну, теперь‑то гольян, конечно, перестанет темнеть на свету, – рассуждал ученый.

Но получилось иное: лишенная эпифиза рыба по‑прежнему продолжала реагировать на свет. Потребовалось еще несколько серий опытов, которые в конце концов позволили заключить, что не один только эпифиз, но вся область средней зоны мозговых полушарий рыбы в какой‑то мере светочувствительна.

Вот теперь наконец все приходило в ясность, и Фришу осталось только размышлять на тему о том, как надежна и устойчива живая система, как действенны самой природой заложенные в ней параллельные, вторые и третьи, запасные устройства, способные включаться в работу, когда выходит из строя, перестает действовать главное приспособление.

Урок, преподанный гольяном, Фриш крепко усвоил: открыв в живом какой‑нибудь орган, выясни, чем и как подстраховано его действие!

Гольян и его световоспринимающая точка на лбу, позади линии глаз, стали темой многих исследований уже не одного сотрудника института. И сколько же еще открытий было сделано в этой области!

В одном из опытов ослепленного гольяна приучили брать корм при свете, и достаточно было скользнуть лучом по его лбу, как слепая рыба принималась искать обещанный светом корм.

Может показаться, что исследования все дальше и дальше уводили Фриша от прославившей его пчелиной темы. Но названные явления – это воздействие светом, кормовая дрессировка… Еще не скоро, но именно эти темы станут ступеньками на главном пути его научного поиска.

А сейчас Фриш снова расстается с Веной и возвращается в Мюнхен, он становится ассистентом у Рихарда Гертвига. Здесь Фриш считает себя вынужденным – впрочем, никто его к тому не обязывал! – начать полемику с виднейшим мюнхенским врачом, директором глазной клиники профессором Карлом фон Гессом.

Сказать по правде, вступать в спор с фон Гессом было не менее рискованно, чем на экзамене по философии с профессором Мюллером. Но отмалчиваться Фриш не имел желания. В самом деле: Гесс, ссылаясь на свои опыты с рыбами и беспозвоночными, утверждал, будто все эти животные полностью лишены цветового зрения, неспособны различать краски.

Но как же это возможно? – спрашивал себя Фриш. Почему в таком случае появляются разноцветные и яркие брачные наряды многих рыб? И потом, в опытах на разноцветных фонах рыбы вели себя так, что можно было не сомневаться в ошибочности выводов фон Гесса, во всяком случае в отношении рыб. Все‑таки Фриш решил еще раз проверить и поставил целую серию опытов по дрессировке рыб с помощью корма на шафраново‑желтом фоне. Все опыты показали, что рыбы разбираются в окрасках.

Об этом Фриш и сообщил, опубликовав в «Трудах Немецкого зоологического общества» за 1911 год статью «О цветовом зрении у рыб».

Что поднялось!

– Безусый ассистентишка, недоучившийся медик, осмеливается публично выступать против тайного советника, руководителя крупнейшей клиники офтальмологии!

Фриш почтительно пригласил фон Гесса присутствовать на опытах.

– Какое самомнение! – продолжал кипеть тайный советник. – Приглашать меня! Будто мне и делать нечего, как смотреть его опыты!

По‑своему перетолковав данные Фриша, фон Гесс подогнал их к своей теории и в пух и прах разнес и высмеял своего противника.

Нельзя сказать, чтобы это было приятно. Угрюмый ходил Фриш, размышляя, как поступить, раз фон Гесс не хочет смотреть опыты и не намерен повторить их сам.

– Знаете что, – посоветовал ассистенту профессор Гертвиг. – Бросьте вы эту дискуссию! Гесс человек в годах… Да и не в них дело. Какой прок в споре? Потеря времени, и только! Проведите опыты при мне, я заверю протоколы, и мы их опубликуем. Но, пожалуйста, никаких полемических отступлений: факты, факты и выводы. Согласны?

Отчет с протоколами, заверенными Гертвигом, был отправлен в печать, и Фриш уехал на лето в Неаполь. Здесь, на зоологической станции, были для опытов великолепные морские аквариумы.

Вместе с товарищем Фриш снял комнату на склоне Вомеро. Отсюда открывался превосходный вид на знаменитый залив, и здесь, между прочим, произошло то знакомство с блошиной напастью, о котором Фриш рассказывает в очерке «Блоха». Состоявшееся знакомство дало Фришу повод заключить, что одни люди служат, видимо, для блох привлекательным пастбищем, тогда как другие определенно отвращают от себя этих насекомых. Но с тем же правом можно было предположить, что дело не только в привлекательности пастбища, а и в разной степени чуткости насекомых. Вполне вероятной казалась мысль, что особи одного вида отчетливо различаются по своим избирательным свойствам. Впоследствии Фришу еще не раз придется встретиться с таким явлением.

Вернувшись в Мюнхен, успешно пройдя положенные испытания и опубликовав в «Зоологическом ежегоднике» за 1912 год отчет о новых исследованиях изменения окраски у рыб, Фриш поднялся на следующую ступень ученой иерархии.

Он стал приват‑доцентом.

 

 

Из миллиона вариантов избирается один

На лето Фриш всегда уезжал в Бруннвинкль. Там у него была крошечная пасека. По правде говоря, она редко баловала владельца медом и содержалась больше для наблюдений над пчелами.

Прибыв на берег Вольфгангзее летом 1912 года и подойдя к павильону с ульями, новый приват‑доцент неожиданно вспомнил, казалось, уже исчерпанный спор с фон Гессом.

– Он утверждает, будто не только рыбы, но также и все беспозвоночные лишены цветового зрения. Насчет рыб доводы уже выложены на стол… Остались беспозвоночные. Ну что ж? Всех не проверить, ведь одних насекомых чуть не миллион видов. Но если хотя бы на одном виде доказать, что он не лишен цветового зрения, то вопрос о «всех» отпадет, а там, гляди, и насчет других станет яснее. Значит, по Гессу, и пчелы не различают красок? Можно ли допустить такое? Вряд ли… С какой тогда стати цветы окрашены, а не зелены! Или это специально для удовольствия ботаников, собирающих гербарии? Чуть не все деревья, кустарники и травы каждый год производят мириады цветов с венчиками разных форм и колеров. Не вернее ли думать, что все это для насекомых, которые посещают венчики для сбора нектара и пыльцы да еще и переносят пыльцу с цветка на цветок (пользу перекрестного опыления – переноса оплодотворяющей пыльцы с цветов одного растения на цветки другого Дарвин доказал неопровержимо). Конечно, насекомые‑опылители во всяком случае, а медоносные пчелы в первую очередь, скорее всего должны отличать белое, синее, красное, желтое от зеленого, от окраски лиственного одеяния растений…

 

 

Уголок пасеки.

 

Таков был, в общем, ход мыслей и соображений, занимавших Фриша, когда он вновь оказался на своей маленькой пасеке. И ведь не раз уже он приходил сюда, не раз видел вереницы пчел, вылетающих из ульев на промысел, но никогда до сих пор не задумывался над тем, что видит. Должно быть, теперь он сам стал несколько другим: спор научил его смотреть в корень вещей. Столкновение мнений и противопоставление точек зрения столько раз заставляло его искать и находить новые аргументы и доводы, что он вновь занялся старым поиском, оказавшись лицом к лицу перед явлением открытым, примелькавшимся, обычным, но именно поэтому обещавшим стать тем более веским.

Впрочем, это пока еще только рабочая догадка, предположение. А в науке самые правдоподобные догадки немного стоят, пока они не проверены. Для того чтобы быть доводом, аргументом, они должны стать доказанным фактом.

Итак, Фриш начал с медоносных пчел, выбрав для своих работ один этот вид насекомых из миллиона существующих. Если вдуматься, действительно нет лучшего объекта для решения этого вопроса. Во‑первых, пчелы посещают разноокрашенные цветы. Во‑вторых, они живут семьями, каждая из которых насчитывает десятки тысяч особей, так что в подопытном материале нужды не будет. В‑третьих, они под руками, мы знаем, как их содержать, умеем с ними работать. В‑четвертых, насекомые этого вида давно одомашнены, и есть тысячи людей, знающих пчел, так что всегда можно, в случае нужды, привлечь к делу опытных пасечников, хотя бы того же Гвидо Бамбергера, мастера пчеловодства, который не раз помогал Фришу советами.

Если удалось кормом дрессировать рыб на шафраново‑желтый цвет, почему не попробовать добиться того же с пчелами?

Удастся ли, однако, с такой же наглядностью дрессировать их на цвет, связанный с кормом?

Удалось!

Пчелы очень быстро научились отличать не только белое от черного, но и другие цвета, хотя красного совершенно «не понимали», зато к синему настолько крепко привязались, что синюю подставку для плошки со сладким сиропом посещали даже после того, как корм убирали: они все садились на пустой синий квадрат, один‑единственный среди полутора десятков таких же по размеру серых квадратов разного тона.

Фриш ликовал.

Сообщение о первых опытах с пчелами содержали только факты, факты и выводы из них. Фриш не забыл наставлений Гертвига: никакой полемики!

В одном, однако, не смог он отказать себе: статья была сдана в Мюнхенский медицинский еженедельник.

«Надо полагать, в клинике офтальмологии этот журнал выписывают», – думал, посмеиваясь, Фриш.

Скоро он убедился в том, что в клинике журнал не только выписывают, но и читают… В журнале появился ответ фон Гесса, озаглавленный «Экспериментальные исследования якобы существующего у пчел цветового зрения».

Фриш поднял брошенную ему в слове «якобы» перчатку и поехал во Фрайбург на годичную встречу зоологического общества. Он собрался прочитать здесь лекцию с «Демонстрацией опытов, доказывающих существование цветового зрения у животных, якобы не различающих красок».

Однако программа намеченных к показу опытов – надо же себе представить такое несчастье – срывалась. И Фриш точно знал, что именно ему мешало.

Прежде всего, доставленные из Мюнхена дрессированные на цвет рыбы крайне плохо перенесли перевозку, а от фрайбургской воды настолько разболелись, что невозможно было и думать использовать их для опытов. Оставались пчелы. Но пчелы, которые в безвзяточные летние месяцы в Бруннвинкле так быстро находили выставляемые в саду приманки со сладким кормом и тотчас высылали к ним из ульев вереницы новых сборщиц корма – фуражиров, здесь, в весеннем Фрайбурге, где все цвело и где отовсюду источались зовущие ароматы – взяток был в разгаре! – никакого внимания на плошки с сиропом не обращали.

Накануне лекции с «демонстрацией» никакой надежды на благополучный исход ее уже не оставалось.

Вконец расстроенный, бродил Фриш перед домом и вдруг, несмотря на свою близорукость, заметил в только что политом огородике, принадлежавшем одному из институтских служителей, пчел. Они прилетали на листья салата и жадно собирали с них капли воды.

 

 

Пчелы собирают воду и доставляют ее в улей. Атмосфера в гнезде не должна быть сухой: от этого страдают личинки!

 

Фриш тотчас же вынес в огород свои плошки с сиропом, дождался, пока на них соберется побольше сборщиц, переместил плошки с пчелами на пустовавший дрессировочный столик, и вскоре к столику стали слетаться пчелы.

Фриш облегченно вздохнул: угроза провала миновала. Теперь можно было объяснить слушателям и то, почему пришлось отменить демонстрацию опыта с рыбами.

Пчелы выручили докладчика. Они помогли окончательно выиграть сражение, когда один из самых завзятых сторонников фон Гесса обнаружил на своем синем галстуке нескольких четырехкрылых сборщиц, привлеченных цветом. Почтенный доктор яростно отмахивался от жужжавших вокруг него насекомых. Студенты, собравшиеся на лекцию, были в восторге. Никогда еще такой дружный хохот не сотрясал сводов аудитории.

Из пережитых волнений был извлечен полезный урок. Договорившись с кинооператором, Фриш заснял фильм о поведении пчел на сотах улья, на кормовом столике, на цветах. Без него он больше никуда не ездил с докладом.

Раздумывая над тем, как усовершенствовать технику эксперимента, Фриш полагал, что потребуется самое большее три года, чтоб закончить работу с пчелами. Но три года прошли… Каждую весну, подходя к ульям, Фриш говорил себе:

– Все! Этот опыт будет окончательным и последним. На нем я разделаюсь с пчелами.

Однако появлялись новые вопросы, а каждый решенный рождал планы новых опытов. Годы шли, а главное по‑прежнему оставалось впереди. И становилось ясно, что, имея в десять раз больше сотрудников и работая еще в десять раз дольше, всего не решить, бесконечно многое ждет исследователя впереди.

Трудный и петлистый путь ведет к завершающему эксперименту, вбирающему в себя итоги множества проверок, уроки неоправдавшихся надежд, преодоленных заблуждений. Не всякий способен, закончив одно исследование, сразу же приниматься за следующее. Но такова судьба ученого.

Свою жизнь Фриш делил между пчелами и рыбами. Весна и лето – на пасеке; осенью и зимой, когда пчелы замирают в своем бессонном зимнем клубе, Фриш продолжал исследования у аквариумов с рыбами. Он каждый год делал открытия и в одной области, и в другой, когда события 1914 года оторвали его от работы.

Началась война… Фришу было 30 лет. Он подлежал призыву. Только сильная близорукость избавила его от солдатской шинели и окопов. Но Мюнхенский институт опустел и замер, пришлось Фришу вернуться в Бруннвинкль. Впрочем, то было совсем неподходящее время для мирной работы на пасеке.

 

 

Голова молодой пчелы густо покрыта волосками.

 

Брат Отто руководил в Вене больницей, превращенной в резервный военный госпиталь. Люди были здесь позарез нужны. Отто вызвал Карла, и все четыре года, пока продолжалась война, зоолог проработал у брата‑хирурга санитаром. Он научился делать рентгеновские снимки, давал наркоз оперируемым, принимал прибывших с фронта раненых и не раз сам снимал с них грязные бинты, белье, одежду. Тогда‑то он и познакомился с биологией бескрылого насекомого, которое столько забот доставляло санитарным службам всех армий. В госпиталь попадали больные холерой, сыпным и брюшным тифом, и Фриш занялся медицинской энтомологией, стал изучать литературу о бактериях, микробах. Он организовал при лазарете бактериологическую лабораторию, прочитал курс лекций по микробиологии для медицинских сестер госпиталя. Впоследствии лекции вышли отдельным изданием. Теперь в списке книг Фриша оно значится первым.

Иллюстрации к книге были сделаны одной из слушательниц лекций, которая позже стала женой Карла Фриша.

– Облегчать людям страдания – что может быть выше этого! Пожалуй, отец был прав, и не зря ли покинул я медицинский факультет? – корил себя Фриш.

Но вот после двух лет, точнее, после семисот дней бессменной работы санитар Карл Фриш получил двухнедельный отпуск. Он едет в Бруннвинкль, и здесь первая же после длительного перерыва встреча с пчелами – Фриш продолжил прерванные в 1914 году опыты по исследованию обоняния пчел – показала, что от зоологии ему не уйти!

 

Когда окончилась война и вновь открылся Зоологический институт, Фриш – теперь уже профессор по курсу сравнительной физиологии – опять обзавелся аквариумами и гольянами для работы зимой и извлек из письменного стола записную книжку с планами дальнейших опытов на пасеке.

Тут как раз ему подарили плоский – в одну рамку – стеклянный улеек, и Фриш попробовал метить краской спинки пчел, прилетавших из улья к кормушке. И что он увидел в своем улейке? Трудно было поверить, что это не снится. Меченые пчелы, возвращаясь домой, начинали кружиться: кружение было отчетливым и совсем не похожим на другие движения пчел на сотах.

– Я думаю, это самое содержательное, наиболее плодотворное открытие, какое мне удалось сделать, – говорил впоследствии Фриш.

Однако явление, обнаруженное Фришем на сотах стеклянного улья и названное им «танцем пчел», было давно известно пчеловодам. Танцы довольно точно описал еще в 1788 году один из пчеловодов.

Но увидеть и описать какой‑нибудь факт еще не значит открыть его. Открытие рождается, когда факт осмыслен, становится звеном в цепи, вырисовывается как следствие одних и причина других явлений.

Так получилось и с танцами пчел. Фриш установил, что танцуют пчелы‑сборщицы, прилетев в улей со взятком и этим вызывая к месту взятка новых сборщиц. Исследования продолжались и приносили все новые и новые открытия – одно интереснее другого. Однако работы пришлось прервать: Фриша назначили директором Зоологического института в Ростоке, а там исследовали главным образом физиологию слуха рыб.

 

 

Круговой – так назвал его Фриш – танец пчел‑сборщиц служит сигналом, что поблизости от гнезда имеется взяток нектара или пыльцы.

 

В науке в то время господствовало убеждение, что рыбы не только немы, но и глухи. Сейчас известно, что такое мнение неверно. Но тогда вопрос о языке рыб еще не вставал, зато слух у них Фриш обнаружил.

И опять повторилась мюнхенская история, почти такая же, как с фон Гессом. В Ростоке во главе университетской клиники болезней уха, горла, носа стоял уважаемый старый профессор‑отоларинголог О. Кернер, абсолютно убежденный в том, что рыбы неспособны слышать.

Фриш методически готовился к новому спору, отрабатывая технику опытов, накапливая факты, факты, факты…

В его лаборатории появился аквариум с ослепленным крошкой сомом. Ослепить рыбу было необходимо: иначе как разобрать, не влияют ли на ее поведение зрительные раздражители? Фриш и себе и другим не разрешал без нужды терзать подопытных животных. Но на этот раз он успокаивал себя тем, что сомик («Ксаверл» была его кличка) полуслеп от природы, так что операция лишила его немногого. Часами лежал сомик в открытой с двух сторон стеклянной трубке, положенной на дно аквариума, и дремал, а когда, проголодавшись, выплывал, его подкармливали мясом под обязательный аккомпанемент свистка. В те дни по всему институту висели объявления: «Просьба не свистеть!», «Идет опыт – свистеть воспрещается!», «Никаких свистков!», «Пожалуйста, даже без музыкального свиста…».

Ксаверл быстро освоился с сигналом, сопровождающим кормление. Фриш вызывал рыбу свистком и после того, как сом выплывал, награждал его мясной подкормкой.

Так в опытах с рыбами было вызвано явление, которое академик И. П. Павлов открыл, изучая на собаках условные рефлексы.

Теперь Фриш мог пригласить к себе Кернера, и тот (не то что фон Гесс!) приехал, хотя и полный нескрываемого недоверия. Гость направился в лабораторию, где его ждал аквариум с дремавшим сомом.

Фриш, отойдя в дальний угол комнаты, свистнул; Ксаверл вздрогнул, шевельнул плавниками и всплыл.

О. Кернер долго молчал, потом развел руками:

– Никаких сомнений быть не может. Он вышел на ваш свисток! Сдаюсь!

Это было большим праздником – переубедить такого авторитетного противника. Подобных побед совершено было в Ростокском институте много.

Известный английский профессор Нико Тинберген, один из создателей новой науки – она занята исследованием поведения различных живых существ, – подчеркивает в своей недавно вышедшей книге значение работ Фриша и его учеников в области изучения органов слуха рыб.

«Одна из первых статей Фриша, – пишет Тинберген, – называлась просто: „Рыба, которая приплывает на свист“. Но приучить рыбу приплывать на свист было лишь началом исследования. Фриш хотел знать и почему рыба приплывает, когда он свистит. Последовательность его рассуждений дает прекрасный образец того, как следует изучать органы чувств животных.

Что побуждает рыбу всплывать, когда раздается свист? Поскольку мы сами слышим, можно предположить, что рыба тоже слышит и, следовательно, реагирует на звук. Но ведь она может и не обладать слухом, а видеть движения человека со свистком и на них реагировать. Как узнать, что в действительности происходит? Можно, например, проделать те же движения, но не свистеть при этом. Если рыба не всплывает, ясно, что не только эти движения являются раздражителями. Можно, наоборот, свистеть не двигаясь. Можно блокировать или совсем удалить орган, который предполагается ответственным за поведение рыбы (в данном случае внутреннее ухо). Если после этого она перестанет всплывать, значит, до операции она обладала слухом.

Как только это установлено и нет сомнений, что рыба слышит, следует переходить к систематическим исследованиям возможностей органа слуха: сколь тонкие различия высоты звука способно воспринимать ухо и сколь слабым должен стать звук, прежде чем животное перестанет реагировать на него?

Любая естественная реакция животного, например стремление к пище, может быть использована, чтоб изучать поведение. Однако естественные реакции не всегда удобны в исследовательской работе. В таких случаях можно приучить животное к специфическому раздражителю, многократно применяя его одновременно с естественным. Именно это и делал Фриш, свистя каждый раз, когда давал рыбе еду».

Исследования продолжались… Фриш обнаружил местоположение органа слуха у рыб, определил значение разных частей органа слуха… В конце концов все эти работы сделали его почетным членом Немецкого общества врачей по специальности ухо, горло, нос. Он был единственным немедиком в этом медицинском обществе.

За праздником признания, как всегда, следовали долгие будни исследовательского поиска, который по‑прежнему требовал сил, внимания, времени, жизни.

Впрочем, ни сомик, ни его собратья со всеми своими загадочными способностями, повадками, чувствами, в том числе и шестым чувством, с его органом равновесия, ни открытие у рыб первичных элементов химического языка – сигналов тревоги, выделяемых в водную среду поврежденной рыбьей кожей и с молниеносной быстротой разгоняющих целые стаи, ни множество других увлекательных работ, которые манили Фриша, ни полностью оправдавшиеся опасения отца насчет ожидающей зоолога суровой нужды и невозможности сводить концы с концами (к тому же то были трудные для послевоенной Германии годы) – ничто не могло изменить заведенного порядка исследований: зимой – рыбы, с весны – пчелы.

Возможно, что дальнейшее изучение физиологии слуха и зрения рыб, уже завоевавшее Фришу известность в научном мире, и избавило бы профессора и его семью