Глава 5. Через крышку подвала

^{Май 1963 года. Дурбан}

 

Сообщения о диверсии в Дурбане стали главными новостями как в самой Южной Африке, так и за рубежом. Снабжение города электричеством было прервано. Было нарушено также энергоснабжение прибрежных и внутренних районов провинции. Мы решили продолжать наступление, невзирая на усиливающиеся полицейские рейды, круглосуточную охрану стратегических объектов, и интенсивное патрулирование города армией и полицией. В наших ушах звенели слова Джека Ходжсона: «Когда они вынуждены будут охранять всё, что открывается и закрывается, у них не останется никого, чтобы контролировать народ».

Я продолжал вести двойную жизнь и в начале 1963 года поступил в университет на полный курс обучения. Мои интересы состояли больше в поддержании хорошей физической формы, нежели в учёбе, поэтому я завоевал место в команде по кроссу и скоро выступал за сборную университета. На одном из соревнований по кроссу мы выступали против команды полиции. Сотрудники Специального отдела присутствовали в качестве зрителей и не могли скрыть удивления, увидев меня в форме университетской команды.

Правительство начало подвергать домашним арестам тех, кто считался наиболее опасными оппонентами. Хелен Джозеф первой подверглась круглосуточному домашнему аресту. За ней последовали Уолтер Сисулу, Гован Мбеки, Джек Ходжсон, его жена Рика и многие другие. Такие лидеры, как Мозес Котане и Джо Слово, вслед за Тамбо ушли в изгнание, чтобы организовывать борьбу из‑за рубежа. Я мог считать удачей, что мои передвижения были ограничены районом магистратуры Дурбана.

Когда Роули подвергся домашнему аресту от заката до рассвета, группа его сторонников устроила демонстрацию солидарности около его дома. Среди них были Эбе, Элеонора и Барри Хиггс. Все они были арестованы и оштрафованы за «создание общественных беспорядков». Признаки широкомасштабной полицейской операции усиливались. В соответствии с наложенным на меня режимом ограничения в передвижении я должен был раз в неделю являться в полицейский участок. В один из дней, когда я расписывался в регистрационной книге, дежурный сержант свирепо посмотрел на меня и сказал: «Если ты не уберёшься в Израиль, мы разделаемся с тобой здесь!»

Когда я натолкнулся на того сотрудника Специального отдела, который не выказывал признаков особой враждебности, он заметил, что удивлён тем, что я «ещё болтаюсь на свободе».

Я поставил перед Билли и Эмпи Найкером, которые, как и Роули, находились под 12‑часовым арестом, вопрос о переходе на подпольное положение. «Мы сидящие утки», – доказывал я. Было ясно, что как только будет принят Закон о 90 днях, нас тут же заберут. Они колебались и не принимали решения, однако поручили мне организовать резервное Командование МК. Арест во время процесса о государственной измене и уход в подполье во время чрезвычайного положения привели к тому, что им не хотелось вновь покидать семьи.

Элеонора в особенности призывала меня действовать. Но поскольку я не получил ясных указаний уйти в подполье, я откладывал решение.

Когда я вернулся в наш коттедж во второй половине того же дня, то обнаружил её погружённой в работу. Когда мы въезжали в этот дом, в полу нашей спальни мы обнаружили люк. Он был под кроватью, которую Элеонора отодвинула. Мы открыли люк и посветили фонарём в черную дыру внизу. Там было много паутины, затхлый запах и каменное основание примерно в метре глубиной под балками пола. Я спустился в отверстие и пополз на животе вперёд до фундамента дома, но к моему разочарованию, не обнаружил выхода. Я попросил у Элеоноры бумаги и спалил паутину.

– По крайней мере у нас есть место, куда спрятаться, – отметила Элеонора, пока я вытряхивал паутину из волос.

Через пару ночей я нанёс тайный визит Билли. В соответствии с запрещающим предписанием нам нельзя было общаться друг с другом. Закон об аресте на 90 дней был принят. Полиция теперь имела полную свободу арестовать любого, кого они пожелают, без всякого объяснения и держать его в заключении на срок до 90 дней. В соответствии с разъяснением министра юстиции Джона Форстера, 90‑дневные периоды могли повторяться «по эту сторону вечности».

Билли жил в здании около центрального рынка, называемом «Гималайя Хаус». Я оставался в соседней аллее, попросив мальчика из этого дома сходить позвать его. Билли был невозмутим и, как всегда, в хорошем настроении. Он сказал мне, что нужно сделать всё, чтобы избежать ареста. Я должен был позаботиться о том, чтобы запасное Командование могло действовать в случае массовых арестов. Он и другие, несомненно, будут задержаны. Никто не должен «раскалываться». Если наши люди устоят во время содержания под стражей, как это было во время чрезвычайного положения, то правительство вновь вынуждено будет вернуться туда, откуда начало. Он казался уверенным в себе, но у меня были сомнения. Мы обнялись и пожелали друг другу удачи. Следующий раз мы встретились через 27 лет.

В этот вечер я занимался тем, что пытался подтянуть свои университетские занятия. Я сидел до позднего времени, читая «Большие ожидания» Диккенса. Я особенно чувствовал сходство своего положения с попытками Пипа помочь своему благодетелю Абелю Магвичу скрыться от властей. «Не ходи домой», – был совет, который Пип получил от мистера Уолпоула, который предупредил его о надвигающейся опасности.

В два часа ночи раздался сильный стук в дверь. Я отложил Диккенса. В это время Элеонора быстро проснулась. Она помогла мне пролезть в люк и потом с трудом подвинула кровать назад поверх люка. Под полом было темно, хоть выколи глаза, холодно и пахло плесенью. Я был рад, что вычистил паутину. Сверху раздавались тяжёлые шаги. Судя по звуку, наверху ходили несколько человек.

Коттедж был маленьким. Прихожая сразу переходила в гостиную, соседствующую с кухней и спальной, откуда шла дверь в ванную. Задней двери не было. Самый беглый осмотр показывал, что меня там не было. Кровать, которая возвышалась над полом всего на насколько дюймов, не давала возможности спрятаться под ней. До тех пор, пока они не догадывались осмотреть пол…

Но что, если они заберут Элеонору в полицейский участок для допроса. Ведь тогда я никак не смогу выбраться. От этой мысли я похолодел сильнее, чем от холода пола, пробиравшего меня до костей.

Мне показалось, что прошла вечность перед тем, как Элеонора открыла люк.

«Это, конечно же, был Специальный отдел. Четверо, возглавляемые Гроблером, который пытался выглядеть непринуждённо. Он сказал, чтобы ты утром связался с ними».

Она была слегка потрясена, но держалась хорошо. Она сказала им, что больше не будет встречаться со мной, поскольку мы поссорились и я бросил её. Она показала на вставленную в рамку Хартию свободы, подписанную вождем Лутули, которая упала со стены и разбилась. Она сказала им, что разбила её о мою голову.

Пора было уходить. Я одел кепку и пальто. Мы быстро договорились о будущих контактах и я совсем собрался открыть переднюю дверь. Элеонора вовремя остановила меня. Поодаль на улице в тени стояла машина, в которой сидело четверо мужчин. Так что мы сидели в коттедже до утра, разговаривая шёпотом.

Примерно в 6 часов утра, как раз перед рассветом, машина завелась и Элеонора увидела, что полиция уехала. Она прошлась по улице до телефонной будки, как бы для того, чтобы позвонить, а на деле для того, чтобы выявить слежку в случае, если Гроблер оставил кого‑то наблюдать за домом. Я подождал, чтобы убедиться, что за ней никто не идёт, перелез через стену и оказался на соседней улице. Держась в тени, я быстро ушел.

В ходе полицейских рейдов, проведённых по всей стране, были арестованы сотни подозреваемых, включая Билли и Кеника. Эбе и Бруно спали у себя дома и поэтому остались в безопасности. Уцелели и другие члены нашего резервного Командования – Дэвид Ндавонде и Стефен Мчали, возглавлявшие наши подразделения в двух важных чёрных посёлках, а также Аболани Дума, наш организатор в сельских районах.

Я поместил рекламное объявление в одной из газет: «Встреча художественной группы Феникс состоится в следующую пятницу». Это было сигналом к сбору нашего Командования. Время и место были обговорены заранее.

В одну из зимних пятниц в сумерках я незаметно проскользнул в городской ботанический сад. Один из моих друзей коротко постриг меня и я начал носить очки. На моей верхней губе начали появляться усы. Из тени я наблюдал, как Дэвид и Стефен вошли к сад и направились к скамье. Скоро за ними последовал Эбе. Я направился к ним.

Мы были рады видеть друг друга и обменялись новостями об арестах и о нашем положении. Мы понимали, что Специальный отдел прибегнет к одиночному заключению и допросам, чтобы получить дополнительную информацию об МК. Мы наивно думали, что от тех, кто уже был арестован, они ничего не узнают. Годы борьбы создали товарищество, которое вызывало глубокое чувство доверия друг к другу. Многое в нашей будущей работе должно было зависеть от Дэвида и от Стефена. Они оба были молодыми и энергичными фабричными рабочими, они не были известны полиции и имели хорошие связи в чёрных посёлках. Я сообщил им, что Бруно и Дума на свободе. Мы договорились о встрече, в которой примем участие все мы.

С тайной помощью Элеоноры мы создали подпольную штаб‑квартиру в районе Клуф – маленькой деревни в 15 минутах езды от Дурбана в стороне от шоссе на Питермарицбург. Это был загородный район, где преуспевающие белые имели дома с обширными садами и многочисленными слугами. У родителей Элеоноры в этом месте был дом с участком, где никто не жил. Он был окружён плотным кустарником, рядом стояло несколько сараев. Там не было электричества, но был водопроводный кран. Эта территория была покрыта пышной субтропической растительностью – рай для птиц. Родители Элеоноры практически никогда здесь не бывали. Она спросила их, не позволят ли они студенту, изучающему ботанику, расположиться на этом участке для практических занятий. Родители хорошо относились к образованию и охотно согласились.

Я взял напрокат небольшой грузовичок, и мы начали чистить сарай и завозить самую простую мебель. Там была только одна закрытая комната, в которой мы спали. В шесть часов вечера уже темнело и мы проводили вечера в разговорах около керосиновой лампы. Пищу мы готовили на примусе и умывались из‑под крана. Мы выкопали себе уборную и в течение двух недель жили в такой незатейливой обстановке. Нам нужны были деньги и было большим облегчением получить кое‑что от Эмпи Найкера. Он посылал Элеонору в Йоханнесбург, чтобы получить средства для нас.

Примерно в это время на нас опять обрушилось несчастье. 11 июля 1963 года полиция безопасности произвела налет на ферму в Ривонии, неподалеку от Йоханнесбурга. Они арестовали высшее руководство Движения, включая Уолтера Сисулу и Гована Мбеки. Один из полицейских из Специального отдела похвастался Уолтеру Сисулу: «Мы отбросили вас на 20 лет назад».

Мы рассматривали участок в Клуфе только как временное прибежище. Однажды утром, когда мои усы отросли на респектабельную длину, я нарядился получше, сбрив щетину с подбородка. Одетый в костюм «сафари», я посетил местного агента по продаже недвижимости и с самым медовым акцентом, который мог из себя выдавить, сказал, что являюсь писателем, приехал сюда на отдых из Англии и ищу себе дом в этом районе. Суперрафинированная дама была отряжена показать мне несколько участков. Я в конечном счёте остановился на небольшом доме в другом живописном месте всего в 5 минутах езды от Клуфа. Скоро мы уютно устроились в нашей новой резиденции, где Бруно изображал из себя моего садовника, Эбе – разнорабочего. Бруно шутил, что всё это напоминает ферму в Ривонии, и говорил, что мы должны назвать это место «маленькой Ривонией». Мне не понравилось это предложение и я сказал ему, чтобы он не испытывал судьбу.

У нас были сложности в приобретении мебели. Денег у нас было недостаточно и мы сосредоточились на том, чтобы обставить вход и гостиную. Это создавало бы впечатление респектабельности в том случае, если бы агент по продаже недвижимости или какой‑то нежданный посетитель оказались бы у входной двери. Ну, а спали мы на матрацах прямо на полу в спальных комнатах.

Дума, крестьянин, который, в отличие от всех остальных, слабо говорил по‑английски, вернулся на нашу базу после успешной поездки в сельские районы Наталя. Скоро мы направили его в следующую поездку. Мы начали понимать, что уделяли недостаточное внимание сельским районам, потому что большинство наших кадров работали в городе. Однако Дума начал набирать много людей в члены МК и впервые мы начали чувствовать возможность создания сельской сети. Для развёртывания партизанской борьбы это имело бы неоценимое значение. Дэвид и Стефен сообщали об успешной реорганизации подпольной сети в Дурбане после полицейских рейдов. Мы начали разрабатывать планы возобновления диверсионного наступления, чтобы поднять дух наших сторонников. В то же время мы договорились о встрече с Эмпи Найкером и другими политическими лидерами, чтобы оценить изменившуюся обстановку и обсудить нашу стратегию.

Нам, как всегда, не хватало денег. Мы снова отправили Элеонору в Йоханнесбург и ожидали, что она вернётся в конце той же недели с деньгами. Это было облачное августовское утро. Дул сильный ветер. Я поднялся рано и пошёл вместе с Бруно нарубить дров. Большой ярко‑зелёный с жёлтым кузнечик сел на траву поблизости. Импульсивно я поднял топор и разрубил его пополам. Бруно расстроился и запротестовал, сказав, что это принесёт нам несчастье. Я устыдился и принёс извинения. Пока я хоронил кузнечика, он наблюдал за мной и в глазах его был страх. Я попытался убедить его выбросить это происшествие из головы. «В конце концов, – заметил я, – удача вовсе не зависит от чего‑то подобного». Но он немедленно напомнил, что я расстроился, когда он назвал наше место «маленькой Ривонией».

Бруно был сложным, интеллигентным человеком, и я сожалел, что расстроил его. Он должен был встретиться с Дэвидом и Стефеном после обеда на участке в Клуфе для того, чтобы передать им взрыватели замедленного действия. В соответствии с правилом «не знать лишнего», они не знали, куда мы переехали.

Я попытался приободрить Бруно, делая ему новое обличье. Я побрил ему голову и обстриг брови. Он одел очки и халат разносчика товаров. Он выглядел немного смешным, но совершенно непохожим на себя. У нас оставалось мало денег и продовольствия. Он взял наши последние десять шиллингов, чтобы купить немного мяса на ужин, и уехал. Происшествие с кузнечиком, по‑видимому, было забыто.

К вечеру мы с Эбе начали чувствовать беспокойство. Бруно давно уже должен был вернуться. Вечер переходил в ночь, но его по‑прежнему не было.

Как только возникают проблемы, на первый план неизбежно выходят опасения в надёжности человека. Мы начали строить догадки о том, что он, должно быть, отправился в забегаловку и напился. Даже на следующее утро, когда он по‑прежнему не появился, мы ещё пытались выбросить из головы возможность его ареста. Мы раздражённо думали, что он не только напился, но и нашёл женщину и провёл с ней ночь.

В течение всего воскресения мы ещё надеялись, что он появится. У нас не было денег, транспорта и у нас не было желания уходить оттуда. В конце концов мы закрыли дом и спрятались в кустарнике, чтобы понаблюдать за обстановкой из относительно безопасного места. Сразу же после наступления темноты мы услышали, как к дому подъехала машина. Я вытащил пистолет и дослал патрон в патронник. К нашему облегчению это была Элеонора.

– В Клуфе неприятности, – сообщила она.

Когда мы рассказали ей об исчезновении Бруно, она немедленно пришла к выводу о том, что он арестован. Возвратившись днём из Йоханнесбурга, она навестила своих родителей. Полиция, которая нашла их через местного агента по продаже недвижимости, уже вышла на них с вопросами о «туземном бое», который был арестован на их участке в Клуфе.

Это сообщение означало, что нам нужно было немедленно убираться из этого дома. Элеонора на большой скорости отвезла нас в Питермарицбург. Там у нас было отделение КОД и нас скоро пристроили в безопасном месте. Встреча, которую мы назначили с Эмпи Найкером и некоторыми другими товарищами, должна была состояться на следующий день на нашей базе в Клуфе. Поскольку я был известен агенту по продаже недвижимости, офис которого располагался поблизости, и стал привычной фигурой на центральной улице Клуфа, то Эбе взял на себя обязанность отправиться в этот район и предупредить Эмпи и других об отмене встречи. В то утро я пожелал ему успеха и он сел на автобус в Клуф.

Элеонора приехала вечером с ещё более тревожными новостями: Эмпи Найкер и многие другие были арестованы предыдущей ночью. Многие из них были важными членами сети МК. Была тревога и за судьбу Стефена Мчали и Дэвида Ндавонде. Оба они пропали. Возникало ощущение, что и Эбе был арестован.

Поступили указания от Веры и Джорджа. Я должен был доложить о создавшейся ситуации в Йоханнесбург и остаться там, поскольку это было безопаснее. По‑видимому во всех полицейских участках уже висели плакаты «Разыскивается» с моей фотографией и они считали, что было только вопросом времени, когда Специальный отдел разыщет меня.

Я не согласился и попросил Элеонору передать им, что поехать в Йоханнесбург и доложить следует ей. Я считал, что мне следует остаться в Питермарицбурге, поскольку с этой базы мы могли начать реорганизацию.

В этот момент Элеонора дала мне запечатанный конверт. Вера просила её отдать его мне, если я будут упрямиться. Это было краткое послание, написанное рукой Веры: «Товарищ! Приказ есть приказ. Он не может обсуждаться. Ты должен немедленно уехать в Йоханнесбург. Вера». Там был ещё постскриптум: «Удачи и будь осторожен».

Меня волновала безопасность Веры, которая этими арестами была поставлена под угрозу. Элеонора сказала мне, что Веру это тоже беспокоило. Мы договорились, что она возьмёт отпуск за свой счёт и будет жить у друзей. Вера и Джордж хотели, чтобы она через несколько дней уехала в Йоханнесбург, чтобы обсудить с руководством свою роль.

К следующему утру Эбе не появился и мы предположили худшее. Я чувствовал себя особенно скверно, так как выбор, кому ехать в Клуф, был между ним и мной. Я обнял Элеонору и мы договорились встретиться в Йоханнесбурге. По крайней мере это было какое‑то будущее.

 

Глава 6. В изгнание

^{Август – октябрь 1963 года. Йоханнесбург, Питермарицбург, Бечуаналенд}

 

Приехав в Йоханнесбург, я встретился с Брамом Фишером, важной фигурой в подполье. Как один из ведущих адвокатов из знаменитой африканерской семьи, он пользовался уважением во многих кругах. Ему было около пятидесяти пяти лет, он был учтивым человеком с приятной улыбкой и седыми волосами, отливавшими серебром. Он расспросил меня об Элеоноре, которая докладывала ему о положении в Дурбане. Ясно было, что она ему нравится, и он сказал, что она напоминает его младшую дочь. В последующие недели он постоянно навещал меня. Большая часть его времени была занята проблемами, связанными с арестами в Ривонии. Удары, полученные Движением, держали его в огромном напряжении, тем более, понятно, что он нёс на своих плечах тяжесть управления арьергардными боями.

Тем не менее, он оставался спокойным, оживлённым и остроумным всё то время, пока занимался мной.

Ему помогала Хильда Бернштейн – воплощение женщины. Ей было за сорок лет и её муж, Расти Бернштейн, был арестован во время налёта на Ривонию. Хильда с её большими выразительными глазами излучала такую же стойкость, как и Брам. Она была ветераном Движения. Я раньше встречался с ней в доме Роули, когда она через Дурбан возвращалась из поездки в Китай. Я обнаружил тогда, что она, как и Поннены, отнюдь не сочувствовала критическим высказываниям Роули в адрес МК.

Прибыла Элеонора – с волосами, перекрашенными в чёрный цвет. Это сильно изменило её внешность. Товарищи в Дурбане считали, что она находится в опасности, и хотели отправить её из страны. После длительного размышления Брам попросил её подумать о возможности вернуться в Дурбан, потому что она могла сыграть важную роль в воссоздании подполья. Это, несомненно, было рискованно, но она согласилась, не моргнув глазом. Её больше заботила проблема перекраски волос в их естественный цвет.

Вскоре после этого газеты под заголовками «Разведённая блондинка задержана в Дурбане по Закону о 90 днях» сообщили об её аресте. Я завел календарь её содержания под стражей, вычеркивая очередной день перед тем, как лечь спать. Я погрузился в депрессию и время тянулось медленно. Джон Беззель, один из наших дурбанских новобранцев, работал в Йоханнесбурге и старался поднять моё настроение.

Однажды он привёз моих родителей повидаться со мной. Я почувствовал облегчение, когда узнал, что хотя они и испытывали беспокойство за мою безопасность, но не осуждали меня. Более того, они поддерживали меня. С того времени, как я включился в политическую деятельность, мать оказывала мне более или менее инстинктивную поддержку. Мой отец старался понять мою позицию (не без сильных аргументов против неё) и в конечном счёте начал уважать мои взгляды. Главным желанием моих родителей было, чтобы я уехал из страны.

Это всё больше выглядело как реальная возможность, хотя я поклялся себе, что никогда не уеду без Элеоноры. Брам сказал мне, что товарищи в Дурбане рекомендовали направить меня за границу на военную подготовку в качестве одного из бойцов наших сил, всё увеличивающихся за рубежом. Хотя он рассматривал возможность оставить меня в Йоханнесбурге для помощи ему, он не хотел отказать нашим товарищам в их просьбе.

В следующий свой приезд ко мне Брам привёз хорошие новости об Элеоноре. Ей удалось добиться перевода в госпиталь, и она нашла способ тайно передать оттуда записку. Что было ещё более важным, она считала, что у неё есть шанс бежать. Он передал мне её записку.

«Летенант Гроблер и другой сотрудник Специального отдела арестовали меня на работе. Они хотели знать, где находится Р. Меня держали в одиночной камере в центральной тюрьме и непрерывно допрашивали. Где находится Р.? Где находится взрывчатка? Я уверена, что Бруно стал сотрудничать с ними. Он, по‑видимому, рассказал им о доме через 36 часов после ареста, потому что они произвели налёт на дом сразу же после того, как мы уехали. Есть много признаков того, что он даёт показания. Они знают практически всё о наших операциях и некоторые подробности обо мне, которые, насколько мне известно, знают только Билли и Бруно. Билли вообще не даёт показания. Полицейские говорят, что он очень упрям. Все следователи новые, кроме Гроблера, который лютует. Он много раз угрожал мне и в ярости таскал меня за волосы. Он антисемит и произносит напыщенные речи о том, как евреи злоупотребляют «христианскими» девушками. После того, как меня перевели сюда, моему отцу разрешили навестить меня. Он сказал, что полицейские хвастались о том, что туземец, пойманный в Клуфе, поет как канарейка и это при том, что они даже не тронули его пальцем.

Пусть тебя не тревожит то, что я нахожусь здесь – в форте Напье, в доме для умалишенных. Мне обязательно было нужно выбраться из тюрьмы, чтобы найти способ предупредить тебя о Бруно. Симулировать нервный срыв было несложно. Они не знали, что делать со мной. Я отказывалась есть в течение шести дней и создавала видимость депрессии и болезни. Они привели психиатра, который порекомендовал, чтобы меня перевели сюда. Я заперта здесь с примерно восемьюдесятью жалкими беднягами. Некоторые из них совсем свихнувшиеся, но удивительно, как скоро можно привыкнуть к таким вещам. Я установила здесь контакт с некоторыми из людей, которые мне симпатизируют, и есть возможность бежать. Нужен будет транспорт, чтобы забрать меня после того, как я выберусь отсюда. Я не знаю, сколько Специальный отдел будет терпеть моё присутствие здесь. Это предполагалось, как временная мера».

Брам внимательно посмотрел на меня. У него на уме было два основных вопроса. Первое, считаю ли я, что Бруно мог расколоться? Некоторые товарищи в Йоханнесбурге, которые имели с ним дело, считали, что это маловероятно.

Я размышлял некоторое время, поскольку мне было трудно сделать отрицательное заключение о товарище, находящимся под стражей, который, возможно, боролся за свою жизнь. Я ответил, однако, что это было возможно. Я рассказал о пьянстве Бруно, которое мы по большей части старались не замечать, и предположил, что это, возможно, таило глубоко запрятанные и поэтому незамеченные слабости. Второй вопрос, который Брам задал мне, относился к плану побега Элеоноры. Можем ли мы полагаться на её оценку? Я ответил положительно, но сказал, что её нервный срыв беспокоит меня.

Он назвал это «хитрой уловкой». Она была всего лишь второй белой женщиной, содержащейся под стражей по Закону о 90 днях и, по его мнению, власти были напуганы тем, что может произойти какая‑то неприятность. Есть честные психиатры, которые решили на всякий случай поверить и перевести её из одиночного заключения в госпиталь или заведение для умалишенных. Он закончил вопросом:

– Ты ведь не находишь это письмо странным, не так ли?

– Нет, – засмеялся я, – она только неправильно написала слово «лейтенант». Но у ней всегда было плохо с правописанием.

Мы с нашей группой в Питермарицбурге начали готовить её побег. Но она осуществила его практически самостоятельно. Пока мы мучительно продумывали каждую деталь подготовки, она действовала.

Я получил первое известие от Джона Биззеля, который приехал, чтобы отпраздновать это со мной.

– Прекрасные новости об Элеоноре! – заявил он радостно.

Когда он увидел непонимающее выражение на моём лице, он воскликнул:

– Её побег! Ты разве не видел сегодняшних газет?

Я просматривал воскресные газеты, но не обратил внимания на маленькую заметку, в которой сообщалось о побеге. В ней кратко сообщалось, что Элеонора была под арестом, но исчезла. Вокруг Питермарицбурга были выставлены полицейские заслоны, и полиция разыскивала её.

Через несколько дней я услышал тихий шорох за входной дверью моей квартиры. Я ждал Элеонору, но, тем не менее, затаился и напряжённо слушал. Затем, не в силах больше сдерживать свое нетерпение, я распахнул дверь.

Тут я наткнулся на паренька в серых фланелевых брюках и спортивном пиджаке, с бледным лицом и тёмными волосами под кепкой. Я сначала отшатнулся от этой высокой хрупкой фигуры. Но затем я узнал проказливую улыбку. Это был момент триумфа. Элеонора и я танцевали по комнате.

Когда возбуждение от нашей встречи улеглось, она рассказала мне о своих похождениях. Они начинались с ареста на работе. Она попыталась спрятаться за книжный шкаф и выскользнуть через заднюю дверь, но полицейские проявили хорошую реакцию. Её держали в одиночной камере в женском отделении Центральной тюрьмы Дурбана, и Гроблер практически каждый день доставлял её в центр допросов.

– Он отчаянно хочет поймать тебя. Он хвастается, что всегда ловит того, за кем охотится, и что тебя повесят. Он всё время делал непристойные замечания насчёт еврейских мужчин, браня меня за то, что я водилась с тобой.

Она рассказала, что в полиции было создано ударное подразделение по борьбе с МК. Они выглядели более умелыми, нежели остальные, но по‑прежнему полагались на традиционные методы поиска, систематически сопоставляя один след с другим, и полагаясь в основном на допросы. У них не было другого представления о наших стратегических целях, кроме следующего: «Вы собираетесь разрушить страну, чтобы она досталась русским».

Из разговоров, услышанных мельком в центре допросов, она знала, что ни Эбе, ни Билли не заговорили. Билли язвительно говорил, что они могут убить его, если хотят, но он не намерен открывать рот. После того, как они арестовали Эбе на базе в Клуфе, они отвезли его в уединённое место и избили до потери сознания, но всё равно ничего не узнали. Раскололся Бруно и ещё несколько человек. Специальный отдел хвастался, что Бруно начал говорить на другой день после ареста. Они сказали, что знают, как обращаться с уголовниками, раскрыв информацию о том, что он был вором, и отсидел несколько лет за кражу со взломом на железной дороге.

Стало ясно, откуда у Бруно такое мастерство, которое он проявил при взломе склада динамита. Мы слишком легко поверили ему, хотя по‑настоящему его не знали. Если бы это было ошибкой только Элеоноры и моей, то мы могли бы сделать вывод, что причиной ошибки в оценке был перебор, вызванный комплексом вины белого человека, что привело к некритическому отношению к слабостям чёрного человека. Но Билли, Кеник и даже старшие товарищи в Йоханнесбурге были обмануты обаянием и способностями Бруно.

Элеоноре столь много надо было выплеснуть из себя, что она почти не умолкала. Оказалось, что катастрофа началась с ареста жены Стефена Мчали. Между нею и Стефеном возникли проблемы, и она сообщила полиции, где он скрывается. Возможно, шок от предательства жены был настолько силён, что, как выяснилось, он сам привёл полицию на встречу с Бруно в Клуфе.

Когда Элеонора поняла, насколько безвыходной была ситуация, её мысли повернулись к побегу. Она начала отказываться принимать пищу и затем стала заставлять себя плакать. Когда она увидела, насколько это привело СБ в озабоченность, она «открыла шлюзы». Был вызван психиатр. Он сообщил полиции, что в таком состоянии Элеонору нельзя допрашивать и предложил больничное лечение.

Они отвезли её в Форт Напье – большую психиатрическую больницу, переделанную из колониального форта и окружённую высокими стенами. Когда они проезжали через главные ворота, её предупредили, чтобы она не была «слишком умной», поскольку её собирались запереть в отделении особо строго режима для помешанных. Это было одноэтажное здание, которое отличалось от других решётками и проволочными сетками на окнах. Ожидание, когда откроют двери, было ужасным моментом.

Элеонора слышала изнутри здания стоны и вопли. Внутри него многочисленные пациенты бесцельно бродили взад‑вперёд. Все они, и молодые и пожилые, были ужасно бледны. Одна женщина пыталась вырвать волосы у себя на голове. Ещё одна билась головой о стену так, что из раны на лбу пошла кровь. Сёстры подбежали успокоить её и когда больную уводили, она громко кричала о своём ребёнке. Элеонора, которая оставила свою семилетнюю дочь Бриджиту на попечение родителей, оглянулась, испуганная за ребёнка. Но когда женщину уводили, та неудержимо рыдала: «О, мой ребёнок Христос! моё милое дитя, зачем они распяли тебя?»

Пациенты спали в больших палатах. Элеонору, к её большому облегчению, отвели в одиночную камеру и заперли на ночь. Снаружи около её двери было постоянное шарканье, и глаза пациентов рассматривали её через решётку. На следующее утро она не хотела покидать камеру, но сёстры уговорили её выйти на завтрак. Они сказали, что пациенты безвредны. Многие вели себя уравновешенно в течение многих лет. Некоторые не обращали на неё внимания. Другие проявляли любопытство к «новой девушке», они рассматривали её и хихикали. Самые отчаянные дотрагивались до неё. Она начала помогать санитаркам заботиться о них, и обнаружила среди них несколько женщин с ясным сознанием, с которыми она играла в карты. На ночь её запирали в камере, но в течение дня после завтрака она была среди пациентов.

Один раз в неделю после обеда для пациентов устраивали танцы в открытом отделении. Элеонора упросила дежурных сестёр взять её с собой. Они согласились, когда она пообещала им не убегать. Женщины‑пациенты выстроились в очередь к санитарке, которая пудрила их и наносила губную помаду. Все одевались в свои лучшие воскресные платья. Мужчины выстраивались по одной стороне зала, а женщины – по другой. Из старого патефона раздавалась музыка и мужчины бежали на другую сторону зала, чтобы выбрать себе партнёрш.

– Это была старомодная штука, – объяснила Элеонора, – «tickey draai» (бурский танец).

Обняв одной рукой воображаемую талию, она вытянула другую руку и упруго качая ею вверх и вниз, провальсировала по комнате. Когда‑то я ужаснулся, узнав, что она находится в доме для умалишенных, потому что это могло морально травмировать её на всю жизнь. Было большим облегчением видеть её в такой хорошей форме.

Затем Элеонора вернулась к обстоятельствам побега. Она попросила одну из более уравновешенных пациенток пригласить нашего товарища по КОД посетить её. Женщина согласилась, и они вместе написали письмо одному студенту в Питермарицбург. Любопытство побудило его ответить, и он в должное время прибыл в Форт Напье. Он не очень представлял себе, в чём тут дело. В то время товарищи на свободе не знали, что Элеонора находится там в заключении. Пока он разговаривал с пациенткой, Элеонора прошла мимо и незаметно передала ему две записки. Одна была Браму и мне, в другой она сообщала детали той помощи, которая была нужна ей для побега.

Через несколько дней, пока она ждала ответа, она узнала от одной из санитарок, что полиция намерена на следующий день забрать её назад в Дурбан.

В эту ночь Элеонора окончательно определила свой план. Она установила дружеские отношения с одним человеком, который согласился на следующее утро незадолго до завтрака оставить открытой на несколько мгновений одну из основных дверей. Одевшись понаряднее в припрятанное платье, повязав платок вокруг головы, скоро она уже шла по территории Форт Напье. Это было времени смены дежурств обслуживающего персонала, многие из них приходили и уходили без формы. Никто не обращал на неё внимания. Когда она проходила через открытые ворота, сторож также не обратил на неё внимания. Как только она вышла с территории, ей нужно было справиться с соблазном побежать. Был один неприятный момент, когда одна из санитарных машин института проехала мимо неё по пути в город.

Товарищи, которые помогали ей, были ошеломлены её неожиданным побегом. Они быстро обрядили её в мальчика. С учётом того, насколько разительно изменился её внешний вид, они решили вывезти её из города как можно быстрее. Хотя Питермарицбург был окружён полицейским заслонами, полиция обращала внимание только на машины с молодыми женщинами.

Волосы Элеоноры были острижены очень коротко. Для меня она снова надела кепку и приняла залихватский вид:

– Добрый день, сэр, – сказала она, пытаясь имитировать мужской голос.

Мы покатились со смеху.

– Даже твоя мать не узнала бы тебя, – пошутил я.

Упоминание о семье расстроило её. Она впервые заволновалась:

– Я так беспокоюсь за своих родителей. Мой отец выглядел потрясённым, когда он приезжал ко мне. И что мне делать с Бриджитой?

Она выглядела смятённой. Я попытался утешить её, сказав, что, по крайней мере, Бриджита была в хороших руках. Как только Элеонора благополучно выберется из страны, мы свяжемся с её родителями и пошлём за дочерью. Это вновь привело её в хорошее настроение.

К границе с Бечуаналендом[12] нас вёз Бабла Салуджи. Хрупкого сложения, с лихими усами и весёлыми глазами, он заражал каждого своим остроумием. У него была репутация отважного и изобретательного человека. Насколько я понял, он совершил уже много поездок к границе. Элеонора была переодета в традиционную мусульманскую одежду. На ней было тонкой работы платье с блёстками поверх пенджабских женских шаровар. Руки и лицо были покрыты тёмным кремом, а на голове был длинный тёмный парик. Пока мы ехали, она была очень тихой. Я почувствовал, что она внутренне чрезвычайно напряжена. Я был переодет так, что в костюме и с бородой выглядел как преуспевающий индийский бизнесмен. Брам дал нам с собой письма и визитные карточки одной индийской пары.

С нами ехали двое пожилых мужчин. Один из них был Джулиус Ферст – отец прославленной активистки борьбы против апартеида Рут Ферст. Это был молчаливый человек в очках, который постоянно курил сигары. Это никак не способствовало улучшению настроения Элеоноры. Он должен был покинуть страну из‑за участия в приобретении фермы в Ривонии. Брам попросил меня позаботиться о нём. Другим был Молви Качания, который помогал Бабле и должен был усиливать убедительн<