Глава 21. Возвращение во прах

 

Тимоти беспокойно пошевелился.

Страшный сон пришел и не отступал.

В его голове крыша занялась огнем. Огромные крылья метались по всему Дому, колотили в оконные стекла, разносили их вдребезги.

Тимоти проснулся и сел, захлебываясь от слез. И сразу же с губ его слетели, каменной крошкой посыпались бессвязные слова:

— Неф. Ведьма праха. Многажды, Тысячу‑Раз‑Пра‑Прабабушка… Неф…

Она его звала. Ни один звук не нарушал тишину, и все же она его звала. Она знала про огонь, и про отчаянный плеск крыльев, и про разлетающиеся стекла.

Но он не сразу откликнулся на ее зов, а еще долго сидел не двигаясь.

— Неф… Прах… Тысячу‑Раз‑Пра‑Прабабушка…

Рожденная во смерть за двадцать веков до тернового венца, Гефсиманского сада и пустой, разверстой могилы. Неф, родительница Нефертити, миновавшая в сумеречной ладье опустевшую Гору Проповеди, чуть царапнувшая днищем о Плимутский Камень и приставшая к берегу в Литтл‑Форте, северный Иллинойс, пережившая предрассветные атаки генерала Гранта и вечерние отходы генерала Ли. Когда темная Семья отмечала чей‑либо день похорон, Неф сажали на самое почетное место, но со временем ее стали перетаскивать из комнаты в комнату, из чулана в чулан, с этажа на этаж, а в конце концов эта миниатюрная, легкая, как кусок бальзового дерева, семейная реликвия была препровожена на чердак, завалена всяким хламом и постепенно забыта Семьей, глубоко озабоченной собственным выживанием и печально забывчивой в отношении чужих останков.

Одинокая среди чердачной тишины и вечной пляски золотых пылинок в солнечных лучах пробивающихся сквозь заросшее грязью окно, вдыхавшая для пропитания мрак и выдыхавшая мудрый покой. Эта гостья из темных пучин времени год за годом терпеливо ждала кого‑нибудь, кто стряхнет с нее все эти любовные письма, детские игрушки, свечные огарки и ломаные подсвечники, затрепанные юбки и корсеты — и кипы пожелтевших газет с заголовками, кричащими о войнах, совсем было выигранных, но потом проигранных в многовидных, мгновенно уходящих в небрежение Прошлых.

Кого‑нибудь, кто бы рыл, копался, искал.

Тимоти.

Он не навещал ее невесть уже сколько месяцев. Месяцев. О Неф, как же это я!

Неф всплыла из долгого небытия потому, что он пришел на чердак и копался, перебирал и отбрасывал в сторону, пока не появилось ее лицо с зашитыми глазами, обрамленное осенними листьями книг и крошечными, как бирюльки, мышиными косточками.

— Бабушка! — крикнул он. — Прости меня!

— Не… так… громко… — прошептал ее голос. — Ты… меня… раздробишь.

И действительно, с ее спеленутых плеч отваливались бритвенно‑тонкие пластинки сухого песка, по испещренному иероглифами нагруднику заструились трещины.

— Смотри…

По ее груди с изображениями богов жизни и смерти скользнула спиралька пыли.

Глаза Тимоти изумленно расширились.

— Это… — Он тронул лицо крошечного ребенка, возникшее на поле ее священной груди. — Это я?

— Конечно.

— Почему ты меня позвала?

— Потому… что… это… конец. — Медленные слова ронялись с ее губ, как крупинки золота.

В груди у Тимоти вскочил и стремглав помчался вспугнутый кролик.

— Конец — чего?

Один из закрытых глаз непостижимо древней женщины приоткрылся на тончайшую щелочку хрустального блеска. Тимоти вскинул глаза к чердачным стропилам, на которые немо указывал этот блеск.

— Это? — поразился он. — Наше жилище?

— Да‑а‑а.

Неф закрыла глаз, но тут же приоткрыла другой. Ее дрожащие пальцы блуждали по изображенным на груди пиктограммам, как лапки паука.

— Это…

Тимоти присмотрелся к выбранному рисунку.

— Дядюшка Эйнар?

— Тот, у которого крылья?

— Я летал с ним.

— Молодец. А это?

— Сеси!

— Она тоже летает?

— Без крыльев. Она посылает свой ум…

— Как духи?

— Которые используют уши людей и смотрят их глазами.

— А это? — указал паучий палец. Под ним не было никакого символа.

— А, — рассмеялся Тимоти. — Мой кузен Рэн. Невидимый. Ему летать ни к чему. Такой пройдет куда угодно — и никто не заметит.

— Счастливчик. А это, и это, и это?

И Тимоти назвал поочередно всех дядюшек и тетушек, племянников и племянниц, живших в Доме всегда, или какую‑то сотню лет, при всех грозах и войнах. За все про все тут было тридцать комнат, заросших пылью и паутиной и вздохами эктоплазм, которые появлялись в зеркалах и пропадали бесследно, когда мертвенно‑бледные бабочки и траурные стрекозы прошивали застоявшийся воздух и настежь распахивали ставни, чтобы впустить внутрь тьму наружную.

Услышав очередное имя, древнейшая из древних чуть кивала и перемещала пальцы, пока они не дошли до последнего иероглифа.

— Вот это, до чего я коснулась, средоточие тьмы?

— Да, это наш Дом.

Так оно и было. Под ее пальцами лежал Дом, выложенный бирюзой и украшенный янтарем вперемежку с золотом, каким, наверное, и был, когда Линкольн направлялся в Геттисберг.

И вот прямо на глазах Тимоти яркая картинка начала тускнеть и шелушиться. Стены Дома свело мучительной судорогой, золотые окна ослепли.

— Сегодня, — скорбно шепнули пергаментные губы.

— Но как же так? — воскликнул Тимоти. — После стольких‑то лет! Почему сейчас?

— Это век открытий и откровений. Картины незримо летают по воздуху. Звуки, уносящиеся на край земли. Вещи, слышные всем. Вещи, видные всем. Десятки миллионов странствующих и путешествующих. Спрятаться некуда. Нас находят по воздушным словам и картинам, посылаемым в комнаты, где сидят дети и их родители, сидят, и смотрят, и слушают, как Медуза с головой, ощетинившейся шипами, без умолку бормочет и призывает к карам.

— За что?!

— Причин нет, да их и не надо. Это просто сиюминутные откровения, бессмысленные тревоги этой недели, случайная паника прошлой ночи, и таких глупостей вполне достаточно, чтобы сеять смерть и разрушение, когда дети, а с ними и родители, застывают скованные арктическим заклятьем досужих сплетен и злобной клеветы. Глупый скажет, дурак поверит, и мы погибли… Погибли, — вздохом повторила она.

Дом на ее груди и стропила Дома у Тимоти над головой содрогнулись в предчувствии скорых потрясений.

— Скоро нахлынет потоп… цунами. Приливная волна людей.

— Но что мы такое сделали?

— Ничего. Мы выжили, вот и все. И те, что затопят нас, завидуют нашим жизням, растянувшимся на много веков. Мы другие, а потому должны быть смыты без следа. Тcсс!

— А что же мы можем сделать? Что? — Тимоти чуть не плакал.

— Бежать, все в разные стороны. Они не смогут преследовать стольких беглецов сразу. К полуночи, когда нагрянет толпа с факелами, Дом должен опустеть.

— Факелы?

— Разве ты не знаешь, что это всегда факелы и пожар, пожар и факелы?

— Да, — прошептал Тимоти, оглушенный воспоминанием. — Я видел такое в кино. Несчастные, убегающие люди и люди, бегущие за ними следом. И факелы, и пожары.

— Ну что ж, тогда мы со всем разобрались. Позови свою сестру. Нужно, чтобы Сеси предупредила всех остальных.

— Я уже это сделала! — воскликнул голос из ниоткуда.

— Она с нами. — Голос прапрародительницы походил на шелест сухих кукурузных листьев.

— Да, я все слышала, — сказали стропила и окно, чулан и ведущая вниз лесенка. — Я в каждой комнате, в каждой голове, в каждой мысли. Уже сейчас шкафы перетряхиваются, багаж увязывается. Задолго до полуночи Дом будет пуст.

Невидимая птица мягко скользнула по ушам и векам Тимоти, устроилась в его глазах, не мигая смотревших на Неф.

— Воистину, Прекрасная здесь, — сказала Сеси ртом и гортанью брата.

— Чушь! Вы хотите послушать вторую причину, по которой погода переменится и нахлынет потоп? — спросила древняя.

— Конечно. — Тимоти ощутил, как невесомо‑легкое присутствие сестры прижалось к окошкам его глаз.

— Они ненавидят меня за все то, что я знаю о смерти. Для них это знание — невыносимое бремя, хотя могло бы быть полезной ношей.

— А разве можно, — начал Тимоти, и Сеси закончила: — помнить смерть?

— Да, конечно, но это доступно лишь мертвым. Вы, живые, слепы. Но мы, иже окунулись во Время и родились вторично как дети земли и наследники Вечности, плавно сплавляемся по течению песчаных рек и потоков тьмы, постигая влияние звезд, чьи эманации из года в год, из миллиона лет в миллион моросят на землю, выискивая нас в наших рассадниках извечно посеянных душ, как огромные семена, кроющиеся под рисунчатыми наслоениями и скелетами полуптиц‑полурептилий, парящих в песчанике, с миллионолетним размахом крыльев и глубиной в мимолетный вздох. Мы суть хранители Времени. Вы, ходящие по земле, знаете один лишь момент, да и тот у вас крадут при последнем вашем выдохе. Уже потому, что вы живете и двигаетесь, вы не способны хранить. Мы суть житницы темных воспоминаний. Наши погребальные урны хранят не только былые стремления и умолкнувшие сердца, но и невообразимые для вас глубины, где в подземных, утраченных часах спрессованы все, когда‑либо бывшие смерти, смерти, на которых человечество строит новые телесные обиталища и каменные твердыни, возносящиеся все выше и выше, по мере того как мы, пропитанные сумраками и спеленутые тьмой, погружаемся вниз и вниз. Мы копим и храним. Мы мудры расставаниями. Ты согласен, дитя, что сорок миллиардов смертей — великая мудрость, а сорок миллиардов, что погребены в землю, — великий дар живым, только и позволяющий им жить?

— Думаю, да.

— Тут нечего думать, дитя. Знай. Я преподам тебе знание, бесценное для живущих, потому что лишь смерть может освободить мир к новой жизни, и это знание будет сладким твоим бременем. И настала уже та ночь, с которой начнется твой путь. Сейчас!

И в тот же момент драгоценный медальон на ее золотой груди полыхнул живым огнем. Свет брызнул вверх и покрыл потолок мириадами яростных пчел, грозивших жаром своим и суетой воспламенить сухое, как порох, дерево.

— Огонь, — крикнул Тимоти, заслоняя лицо ладонями и локтями. — Факелы!

— Да, — хрипло выдохнула Неф. — Факелы и пожар. Ничего не останется. Все сгорит.

И словно в подтверждение этих слов Дом, изображенный на ее нагруднике, задымился и вспыхнул.

— Ничего не останется! — горестно повторила Сеси со всех сторон сразу. — Все исчезнет!

И Тимоти увидел, как там, на нагруднике, все члены Семьи — и крылатый Эйнар, и спящая Сеси, и Невидимый Дядюшка (заметный лишь по взвихренному следу, оставляемому им в облаках и тумане), и дюжины прочих кузенов, дядюшек и тетушек, — как все они выходят на дорогу и покидают город, либо, воспарив над землей, устраиваются в древесных кронах и оттуда, в безопасном отдалении, наблюдают за факельным безумием, затопившим нагрудник древней Неф. А взглянув в окно, можно было видеть настоящую толпу, надвигавшуюся на Дом, как огненный поток лавы, текущий вопреки законам природы по склону вверх. Люди двигались пешком и на лошадях, на велосипедах и на машинах, и у всех были факелы, а их хриплые крики сливались в дикий, кровожадный рев.

Затем половицы под ногами Тимоти качнулись вверх, как чашка весов, с которой сняли гири, это все беглецы дружно попрыгали из окон и веранд во двор. Освободившийся Дом словно выпрямился и стал выше; ветер торопливо обшаривал его комнаты, игриво трепал занавески и настежь распахивал двери перед озверевшей толпой.

— Все исчезнет, — снова, в последний раз, воскликнула Сеси, а затем покинула их глаза, мысли и уши и вернулась в свое тело, мирно спящее в нубийских песках.

А в Доме кипела незримая суета. Девяносто девять или сто дымовых трубочистов наперебой стонали, вздыхали и всхлипывали. Сорванная какой‑то неведомой силой, взлетела над крышей дранка. Воздух дрожал от плеска и хлопанья крыльев. Из всех углов и закоулков доносилось разноголосое рыдание. Толпа дочиста потрошила одну комнату за другой. И вдруг сквозь весь этот шум и гвалт Тимоти различил еле слышный шепот Прабабушки:

— И что теперь, Тимоти?

— Что?

— Через час наш Дом опустеет окончательно, — сказала Неф, — и ты в полном одиночестве будешь готовиться в долгий путь. Я хочу сопровождать тебя в твоих странствиях. Вряд ли мы сможем тогда подолгу разговаривать, а потому уже сейчас, перед уходом, посреди всей этой суматохи и неразберихи, я хочу задать тебе вопрос: ты все еще хочешь стать таким, как мы?

Тимоти задумался, раскрыл рот, начал было: «Ну…» — и смолк.

— Говори. Я знаю твои мысли, но ты должен высказать их сам.

— Нет, — сказал Тимоти. — Я не хочу быть таким, как вы.

— Это что, начало мудрости? — пергаментно улыбнулась Прабабушка.

— Не знаю. Я думал. Я смотрел на всех вас и в конце концов решил, что я, пожалуй, хотел бы иметь такую же жизнь, как у большинства людей. Я хочу знать, что когда‑то я родился и, наверное, должен смириться с тем фактом, что когда‑нибудь я умру. Но глядя на вас, наблюдая за вами, я как‑то вот думаю, что все эти долгие ваши годы не имеют особого значения.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Прабабушка. Порыв ветра швырнул в окно пригоршню искр, опалив четырехтысячелетнее полотно ее савана.

— Ну вот, скажем, счастливы ли вы? Вряд ли, и мне очень от этого грустно. Я просыпаюсь ночью и плачу, понимая, что вы имели в своем распоряжении все эти долгие, почти бесконечные годы и это не принесло вам особой радости.

— Да, Тимоти. Время — тяжкая ноша. Мы слишком много знаем. Воистину мы жили чересчур долго. И тебе, в твоей новообретенной мудрости, надо приложить все старания, чтобы сделать свою жизнь полной, наслаждаться каждым моментом и когда‑нибудь, через много лет, уснуть спокойно, зная, что жизнь твоя удалась и что мы, Семья, тебя любим. Ну что ж, пора и уходить, здесь нам делать больше нечего. Бери меня на руки и неси, дитя; ты будешь моим спасителем.

— Я не смогу! — испугался Тимоти.

— Я легка, как пух одуванчика, как семечко чертополоха, — прохрипела Неф. — Чтобы поднять меня и увлечь, хватит легчайшего твоего дуновения.

Так оно и оказалось: при первом же прикосновении этот туго увязанный сверток снов и костей, бывший древним уже тогда, когда расступилось Черемное море и Моисей говорил с горящим кустом, взмыл в воздух. Увидев, что ноша ему под силу, Тимоти заревел, подхватил ее на руки и бросился из Дома прочь.

Суматоха крыльев и бег над холмом тяжелых, набрякших водой облаков создали такую тягу, что все дымовые трубы, все девяносто девять или сто, взревели и выбросили вверх всю столетиями копившуюся сажу, а вместе с ней — ураган с Гебридов, ласковый ветер с Фиджей и бесчинствующий смерч из Канзасской глухомани. Этот проснувшийся вулкан арктического воздуха вперемежку с тропическим взломал облака и вырвал из них сперва легкий дождь, затем ливень, а затем Джонстаунский потоп25, который быстро потушил огонь и превратил полуразрушенный Дом в мокрую головешку.

Вместе с огнем ливень притушил и бездумную ярость толпы, и та отступила, разбилась на случайные кучки и вяло потащилась по домам, предоставив все льющейся и льющейся с неба воде отмывать пустую, грубо смятую скорлупу Дома, в котором уцелела только одна, самая большая дымовая труба, вздымавшая свою глотку туда, где загадочным образом повис обломок чердака, удерживаемый не более чем несколькими, брусьями и сонным дыханием.

Там лежала Сеси, лежала, тихо улыбаясь охватившему мир смятению, сигналя тысячам членов Семьи: лети сюда, беги туда, дай ветру подхватить тебя, дай земле притянуть тебя, будь листком, будь паутинкой, будь следом без ноги, будь улыбкой без губ, будь клыком без пасти, будь шкурой без костей, будь саваном утреннего тумана, будь незримой душой, слушайте все и внимайте, ступайте, ты на запад, ты на восток, гнездитесь на деревьях, ложитесь на луговую траву, взмывайте в поднебесье с жаворонками, сбивайтесь в стаи с бродячими псами, мурлыкайте с кошками, прячьтесь на дне колодцев, оставляйте на свежевспаханной земле и постелях отпечатки тела без вмятины от головы, пробуждайтесь на рассвете с колибри, роитесь с закатными пчелами, слушайте, слушайте все!

В конце концов быстро слабевший дождь ополоснул обугленные развалины по последнему разу и совсем сошел на нет. Теперь на вершине холма осталась лишь половина Дома с половиной сердца и одним легким — да вознесенная к небу Сеси, сторожкий компас, сном своим без устали указывавший членам Семьи их причудливые и разнообразные судьбы.

Ветвящимся потоком снов расходились они по дальним деревушкам, лесам и фермам, и Отец с ними, и Мать, в вихре шепотов и молитв, прощаясь и суля вернуться в каком‑нибудь будущем году, чтобы найти и обнять своего покинутого сына.

Прощайте, прощайте, прощайте! Их голоса звучали все слабее, а потом и совсем исчезли, и осталась одна только Сеси, печально провожавшая их в даль.

И все это слышал, и видел, и знал Тимоти, и он плакал не переставая.

Отойдя на милю от Дома, над которым поднимался султан густого, черного дыма, пронизанный кое‑где огненными светлячками, Тимоти остановился под деревом, где чуть раньше переводили дыхание многие из его кузенов, а, возможно, и Сеси. Минуту спустя рядом с ним затормозил старый, разболтанный автомобильчик; пожилой фермер, сидевший за рулем, переводил глаза с Тимоти на далекий пожар и обратно.

— Чего это там? — спросил он, указывая подбородком на пылающий Дом.

— Не знаю, — пожал плечами Тимоти. — Горит чего‑то.

— А что это ты такое несешь? — прищурился фермер на длинный сверток у Тимоти под мышкой.

— Старые газеты, — с готовностью откликнулся Тимоти. — Я их давно собираю. Не все, а которые с комиксами. И журналы тоже, старые всякие. У меня есть такие, что до «Грубых всадников», даже до «Бычьей тропы». Вот говорят некоторые, что плешь, макулатура, а мне нравится. — При каждом его движении сверток негромко шуршал. — Классная плешь. Мощная макулатура.

— Ну точно как я был когда‑то, — дружелюбно улыбнулся фермер. — Хорошее было время. Подвезти тебя?

Тимоти кивнул и оглянулся на Дом; теперь искры взлетали над ним снопами, как праздничный фейерверк.

— Залезай.

Машина затарахтела по проселку. Больше Тимоти не оглядывался.