Я ношу цилиндр не для женщин,

В глупой страсти сердце жить не в силе,

В нем удобней, грусть свою уменьшив,

Золото овса давать кобыле ¹¹.

-- Хотел бы я знать, хорошие это стихи или плохие?

 

МАЛЬБРУК В ПОХОД СОБРАЛСЯ

 

-- Слушай! И слушай меня хорошо! Вот я, например, могу сказать про себя, что я -- ученик Клюева. И это -- правда! Клюев -- мой учитель. Клюев меня учил даже таким вещам: "Помни, Сереженька! Лучший размер лирического стихотворения -- двадцать четыре строки". Кстати: когда я умру, а это случится довольно скоро, считай, что ты получил это от меня в наследство. Но дело не в этом! Прежде всего: можешь ты сказать про себя, что ты -- мой ученик?

-- С глазу на глаз -- могу.

-- А публично?

-- Только в том случае, если тебе сильно не повезет.

-- Значит, никогда. Я -- в сорочке родился. Вообще я что-то плохо тебя понимаю. Верней, не хочу понимать! Ну, да ладно! Во всяком случае я считаю себя обязанным (понимаешь? обязанным!) передать тебе все, что я знаю сам. Сегодня я тебя буду учить, как надо доставать деньги. Во-первых, я должен одеться.

Он с особенной тщательностью выбирает себе костюм, носки, галстук. Окончательно одевшись и дважды примерив перед зеркалом шляпу:

-- Ну вот! А теперь я должен раздобыть себе на представительство. Идем к Гале!

Минуты через две честная трехрублевка ложится в задний карман его брюк.

-- Есть! А теперь -- пошли в парикмахерскую!

Выбритый и вымытый одеколоном он уверенно идет по Тверской, скосив глаз на свое отражение в витринах.

Раньше чем войти в издательство, он покупает коробку "Посольских".

-- Имей в виду! Папиросы должны быть хорошими! Иначе ничего не выйдет!..

Через час он помахивает перед моим носом пачкой кредиток.

-- Видал? Улыбается? Ну то-то! А приди я к ним в драных штанах да без папирос, не видать нам этих денег до приезда Воронского.

 

ЕЩЕ О ЛЕНИНГРАДЕ

 

Какой-то дурак из стихотворцев, отведя меня в сторону (мы были в редакции "Красной нови") и, очевидно, желая доставить мне удовольствие, сказал:

-- Знаете, я вам очень сочувствую! Дружба с Есениным -- неблагодарная вещь!

Вспоминаю. Было это еще в Ленинграде. Есенин среди бела дня привел меня в кавказский погребок на Караванной и угостил водкой. Это была первая настоящая водка в моей жизни, а потому через час я был "готов". Когда я наконец продрал глаза, был уже вечер. Есенин сидел рядом со мной на диване и читал газету. Нетронутая рюмка водки стояла перед ним на столе.

 

ПЕСНИ

 

Почему я раньше не вспомнил об этом?

Он все время поет.

Пел в Ленинграде, поет в Москве.

Иногда -- бандитские, но чаще всего -- обыкновенную русскую песню с обыкновенными словами. Поет ее он, поет Сахаров. Но лучше их обоих поет эту песню его сестра Катя.

Слова такие:

Это было дело

Летнею порою.

В саду канарейка

Громко распевала.

Голосок унывный

В саду раздается.

Это, верно, Саша

С милым расстается.

Выходила Саша

За новы ворота.

Говорила Саша

Потайные речи:

-- Куда, милый, едешь.

Куда уезжаешь?

На кого ты, милый,

Меня покидаешь?

-- На себя, на бога.

Вас на свете много!

Не стой надо мною.

Не обливай слезою.

А то люди скажут,

Что я жил с тобою!

-- Пускай они скажут,

А я не боюся.

Кого я любила,

С тем я расстаюся! ¹²

В Москве он подцепил новую. В этой ему больше всего нравится строфа:

Я любил вас сердцем

И ласкал душою.

Вы же, как младенцем,

Забавлялись мною.

Он поет ее с надрывом, закрыв глаза и поматывая головой.

 

"ГОСТИНИЦА ДЛЯ ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ В ПРЕКРАСНОМ"

 

Мы выходим из "Стойла". Он идет некоторое время молча, углубленный в газету, затем, не глядя, спрашивает:

-- О чем с тобой говорил Грузинов?

-- Об участии нашем, ленинградцев, в "Гостинице".

-- Ну и что?

-- Ничего. Я сказал, что за других я не ответчик, а сам буду участвовать в журнале только в том случае, если мы войдем соредакторами. Разумеется, попытаюсь повлиять и на других ¹³.

-- Так. А ты не думаешь, что они твое поведение поймут как результат моего влияния?

-- Думаю.

-- Боишься?

-- Не слишком.

-- Ну, смотри! Мне-то есть где печататься и без них. А ты что делать будешь?

-- Ничего.

-- Заладила сорока Якова! "Ничего, ничего!" Что ж, мне для тебя специальный журнал открывать? Ты смотри, дурака не валяй! Ты что думаешь, непризнанный гений? Так имей в виду, что непризнанных гениев в этом мире не бывает! Это, брат, неудачники выдумали! Хм... А ребятам, пожалуй, скажи, чтобы действительно не торопились в "Гостиницу" идти! Я, пожалуй, и в самом деле журнал открою!..

 

ГАЛЯ

 

-- Сергей Александрович! Костюмы ваши в полном порядке! Починены, вычищены! Имейте в виду!

-- Та-а-ак...

Он медленно поворачивается ко мне.

-- Запомнишь, что я тебе сейчас скажу?

-- Запомню.

-- Ну так вот! Галя -- мой друг! Больше, чем друг! Галя -- мой хранитель! Каждую услугу, оказанную Гале, ты оказываешь лично мне! Аминь?

-- Аминь.

 

ЕРМАКОВКА

 

В этот вечер наше внимание привлекла к себе "Ленинградская пивная" на Тверской. Есенину было приятно, что она -- Ленинградская. Казин любил пляску, а она славилась плясунами, значит -- согласен. Никитин заявил, что, если правая половина вывески не лжет, он тоже согласен. Спутницам нашим, по их собственному признанию, было глубоко безразлично, в каком кабаке мы проведем время. И потому мы -- вошли.

Не успели мы как следует насладиться музыкой, грохотом и пляской, в пивную вошел человек. Он подошел к нашему столу и поздоровался с одной из наших дам. Наружность этого человека достойна описания. Он был очень невысок, худощав и в обращении скромен. У него было изможденное и невыразительное лицо, скрытный и тихий голос. Сильно поношенная, широкополая шляпа и плащ, скрепленный на груди позолоченной цепью с пряжками, изображающими львиные головы. В окружении советской Москвы от него несло средневековьем. Если бы сейчас, в 1928 году, меня долго и сильно пытали, я бы, пожалуй, не выдержал и признался, что у него на шляпе было петушиное перо.

Я перегнулся к Есенину.

-- У него под плащом шпага!

-- Карлос! -- подтвердил Есенин. -- Или нет. Камоэнс! Он очень худ.

-- А может быть -- черт?

-- Может быть, и черт! Скорей всего!

-- Нет! Скорей всего -- бывший учитель Коммерческого училища.

-- И то верно! Тише...

Незнакомец оказался воспитателем детского дома. Он в свое время заинтересовался периодическим бегством из детского дома и периодическим же возвращением в него своих воспитанников. Он проследил их и таким образом вошел в соприкосновение с миром блатных. Теперь он прекрасно знает их и пользуется их полным доверием. Если мы хотим, то он может свести нас с ними и таким образом пополнить наш литературный багаж. Кончил он свой рассказ предложением ехать в Ермаковку.

-- Куда?

-- В Ермаковку! В Москве есть Ермаков переулок. В этом переулке есть большой ночлежный дом, а в просторечии -- Ермаковка.

-- А удобно это? Не примут ли они нас за агентов? Тогда ведь мы ничего не узнаем!

-- На этот счет будьте спокойны! Меня знают.

И мы поехали.

Тверская, Мясницкая, Рязанский вокзал и дальше за ним -- Ермаков переулок и семь этажей ночлежки.

Сначала мужчины. Они -- умны, ироничны, воспитанны. Приветливы в меру. Спокойно, как профессионалы, говорят о своем деле. К одному из них, мальчику лет четырнадцати, Казин пристает с просьбой показать свое искусство. Мальчишка скалит белые зубы и отказывается. Есенин читает им "Москву кабацкую". Им нравится, но они не потрясены. Когда мы собираемся уходить, тот же мальчишка подходит к Казину и возвращает ему бумажник, платок, карандаш. Он вытащил их во время чтения.

Переходим к женщинам. Здесь совсем другое. На всех лицах -- водка и кокаин. Это уже не жилище, а кладбище человеческого горя. Обычна -- истерика. На некоторое время выхожу в коридор. Возвращаюсь, услышав голос Есенина. Встав между койками, он читает стихи.

Какой-то женский голос визжит:

-- Молча-а-ать! Идите к такой-то матери вместе со своими артистами!

Остальные шикают и водворяют молчание.

Есенин читает.

Одна из женщин подходит к нему и вдруг начинает рыдать. Она смотрит на него и плачет горько и безутешно.

Он потрясен и горд.

Когда мы выходим в коридор, он берет меня за руку и дрожащими губами шепчет:

-- Боже мой! Неужели я так пишу? Ты посмотри! Она -- плакала! Ей-богу, плакала!

Снова мужчины.

Мы начинаем прощаться.

Один из них подходит к нашим дамам и, с сожалением глядя на их испорченные туфли (был дождь), говорит:

-- До чего вам хотелось познакомиться с нами! Вот и туфельки испортили! Ну, ничего! Вы дайте мне ваш адрес, и я вам на дом доставлю новые!

Тягостное молчание.

-- Может быть, вам неудобно, чтобы я приходил лично? Так вы будьте спокойны! Я с посыльным пришлю!

У самых выходных дверей мы встречаем женщину, что плакала, слушая Есенина.

Он подходит к ней и что-то ей говорит.

Она молчит.

Он говорит громче.

Она не отвечает.

Он кричит.

Та же игра.

Тогда он обращается к остальным.

Остальные подходят и охотно разъясняют:

-- Она глухая!

 

Стоит ли говорить, что на следующий день наш вожатый оказался совсем не учителем, а одним из ответственных работников МУРа? ¹⁴

 

МАЛАХОВКА

 

Подмосковная дача.

Хозяин -- Тарасов-Родионов.

В числе гостей -- Березовский, Вардин, Анна Абрамовна Берзинь, позднее -- ненадолго -- Фурманов.

Есть такая песня:

Умру я, умру я.

Похоронят меня.

И никто не узнает,

Где могила моя.

Вардину очень нравится эта песня, но он никак не может запомнить слов. Он бродит по садику и поет:

Умру я, умру я.

Умру я, умру я.

Умру я, умру я.

Умру я, умру-у!..

Есенин ходит за ним по пятам и, скосив глаза, подвывает.

Спать лезем на сеновал -- Есенин, Вардин и я. Сена столько, что лежа на спине можно рукой достать до крыши.

Первое, что мы видим, проснувшись поутру: почтенных размеров осиное гнездо в полуаршине над нами.

А лестницу от сеновала на ночь убрали.

Хорошо, что мы спим спокойно.

 

КАНУН

 

"Стойло" в долгах.

Света нет.

"Гостей" нет.

Денег нет.

Где причина, а где следствие -- определить невозможно.

Упокой, господи!

Есенина тянет в деревню. Он накупил кучу удочек (со звонками и без звонков) и мечтает о рыбной ловле.

У меня поломана рука.

Надо ехать.

В одиннадцать тридцать влезаем в вагон.

Есть попутчики: компания молодых пролетарских поэтов.

Есенин, горячась, объясняет:

-- Что вы там кричите: "Есенин, Есенин..." В сущности говоря, каждое ваше выступление против меня -- бунт! Что будет завтра, -- мы не знаем, но сегодня я -- вожак!

Ночь (весьма неуютная). Рассвет. Станция "Дивово".

Поезд не останавливается.

Есенин, Катя Есенина, Приблудный на ходу соскакивают и исчезают за станционным бараком.

Я еду дальше: Рязань -- Рузаевка -- Инза -- Симбирск, ныне -- Ульяновск.

 

РАЗЛУКА

 

С 4 сентября я в Ленинграде. Один. Что у меня осталось от Есенина? -- Красный шелковый бинт, которым он перевязывал кисть левой руки, да черновик "Песни о великом походе".

Кстати о бинте. Один ленинградский писатель, глядя как-то на руки Есенина, съязвил: -- У Есенина одна рука красная, а другая белая.

Я не думаю, что он был прав.

Дружба -- что зимняя дорога. Сбиться с нее -- пустяк. Особенно ночью -- в разлуке. На Волге, как только лед окрепнет, выпадет снег и пробегут по нему первые розвальни, начинают ставить вешки. Ставят их ровно, сажени на две одна от другой. Бывает -- метель снегу нанесет, дорогу засыпет, вот тогда по вешкам и едут.

Были и у нас свои вешки. Ставила нам их Галина Артуровна Бениславская. Не на две сажени, пореже, но все-таки ставила. По ним-то мы и брели, вплоть до июня 25 года. Где те вешки, по которым шел Есенин, не знаю. Мои -- при мне.

Теперь, при повторном хождении по тому же пути, мне хочется поставить их перед собой. Не знаю для чего. Может быть, как и тогда, для того, чтобы не сбиться с дороги.

 

13 ноября 24 г. ¹⁵

...От С. А. Вам привет, просит Вас писать ему, сам же не пишет, потому что потерял ваш адрес. Я ему сообщила, вероятно, скоро напишет. Сейчас он в Тифлисе, собирается в Персию (еще не ездил). Говорит сам и другие о нем -- чувствует себя недурно. Пишет. Прислал кое-что из новых стихов. Прислал исправленную "Песнь о великом походе". Просит поправки переслать Вам ¹⁶.

Поправки к "Песне о великом походе":

А за синим Доном

Станицы казачьей

В это время волк ехидный

По-кукушьи плачет.

Говорит Корнилов

Казакам поречным...

(вместо: Каледин).

Ах, яблочко

Цвета милого.

Бьют Деникина.

Бьют Корнилова...

(вместо: Уж, ты подъедено

......Каледина).

От полуночи

До синя утра

Над Невой твоей

Бродит тень Петра.

Бродит тень Петра,

Грозно хмурится

На кумачный цвет

В наших улицах,

(вместо: и любуется).

"26" переименовать в "36", соответственно изменив в тексте.

Г. Бениславская.

12 декабря 24 г.

...Сергей сейчас в Батуме. Прислал телеграмму с адресом, но моя соседка умудрилась потерять эту телеграмму. Так что писать приходится на ощупь. Хорошее дело, не правда ли? Он будто здоров, пишет. Последние стихи прислал. Одно мне очень нравится, это -- "Русь уходящая". Будет, вероятно, в "Красной нови". Доверенность, напишу Сергею, чтобы выслал на Ваше имя.

Г. Бениславская.

15 декабря 24 г.

...Сергей сейчас в Батуме. (Батум, отделение "Зари Востока", Есенину.) Пробудет там, вероятно, дней десять, а может быть, и более. Написала ему, чтобы выслал доверенность Вам и указал, ему или нам посылать деньги, т. к. не знаю: не нужны ли они ему. В таком случае мы здесь как-нибудь устроимся.

Г. Бениславская.

21 января 25 г.

..."Бакинский рабочий" издал книжку "Русь советская". Туда вошло все, начиная с "Возвращения на родину" и кончая "Письмами". Сам Сергей Александрович что-то замолчал. Перед тем часто нас баловал, а сейчас ни гугу. Вот "36" и книжку "Круга" посылаю.

Г. Бениславская.

24 марта 25 г.

...А Сергей Александрович уже 3 недели здесь. Стихи хорошие привез. Ну, тысячу приветов.

Галя.

...Три к носу. Ежели через 7--10 дней я не приеду к тебе, приезжай сам.

Любящий тебя С. Есенин.

30 марта 25 г.

...Посылаю эти письма, как библиографическую редкость. 27 марта Сергей укатил в Баку, неожиданно, как это и полагается.

Галя.

В мае месяце я узнал из газет, что у Есенина горловая чахотка.

 

ЗАКАТ

 

Июнь 25 года. Первый день, как я снова в Москве. Днем мы ходили покупать обручальные кольца, но почему-то купили полотно на сорочки. Сейчас мы стоим на балконе квартиры Толстых (на Остоженке) и курим. Перед нами закат, непривычно багровый и страшный. На лице Есенина полубезумная и почти торжествующая улыбка. Он говорит, не вынимая изо рта папиросы:

-- Видал ужас?.. Это -- мой закат... Ну пошли! Соня ждет.

(Софья Андреевна Толстая -- его невеста.)

 

КАЧАЛОВ

 

Мы стоим на Тверской. Перед нами горой возвышается величественный, весь в чесуче Качалов.

Есенин держится скромно, почти робко.

Когда мы расходимся, он говорит:

-- Ты знаешь, я перед ним чувствую себя школьником! Ей-богу! А почему, понять не могу! Не в возрасте же дело!

 

ОБЕД

 

-- Слушай, кацо! Ты мне не мешай! Я хочу Соню подразнить.

Садимся обедать.

Он рассуждает сам с собой вдумчиво и серьезно:

-- Интересно... Как вы думаете? Кто у нас в России все-таки лучший прозаик? Я так думаю, что Достоевский! Впрочем, нет! Может быть, и Гоголь. Сам я предпочитаю Гоголя. Кто-нибудь из этих двоих. Что ж там? Гончаров... Тургенев... Ну, эти -- не в счет! А больше и нет. Скорей всего -- Гоголь.

После обеда он выдерживает паузу, а затем начинает просить прощения у Софьи Андреевны:

-- Ты, кацо, на меня не сердись! Я ведь так, для смеху! Лучше Толстого у нас все равно никого нет. Это всякий дурак знает.

 

ДОМОЙ

 

-- Слушай, кацо! Я хочу домой! Понимаешь! Домой хочу! Отправь меня, пожалуйста, в Константиново! Ради бога, отправь!

Едем на Рязанский вокзал.

Покупаю билет.

Он в это время пишет письма.

-- Вот это -- отдай Соне! Я ей все объяснил. А это -- Анне Абрамовне. Да скажи, что я ей очень верю, совсем верю, но слушаться я ее не могу. Никого я не могу слушаться. Понимаешь? ¹⁷

 

Через три дня он снова в Москве.

 

ПОЭЗИЯ

 

Если он не пишет неделю, он сходит с ума от страха.

 

Есенин, не писавший в свое время два года, боится трехдневного молчания.

Есенин, обладавший почти даром импровизатора, тратит несколько часов на написание шестнадцати строк, из которых треть можно найти в старых стихах ¹⁸.

Есенин, помнивший наизусть все написанное им за десять лет работы, читает последние стихи только по рукописи. Он не любит этих стихов.

Он смотрит на всех глазами, полными безысходного горя, ибо нет человека, который бы лучше его понимал, где кончается поэзия и где начинаются только стихи.

Утром он говорит:

-- У меня нет соперников, и потому я не могу работать.

В полдень он жалуется:

-- Я потерял дар.

В четыре часа он выпивает стакан рябиновой, и его замертво укладывают в постель.

В три часа ночи он подымается, подымает меня, и мы идем бродить по Москве.

Мы видим самые розовые утра. Домой возвращаемся к чаю.

 

МОСКВА-РЕКА

 

Пятый час утра.

Мы лежим на песке и смотрим в небо.

Совсем не московская тишина.

Он поворачивается ко мне и хочет говорить, но у него дрожат губы, и выражение какого-то необычайно чистого, почти детского горя появляется на лице.

-- Слушай... Я -- конченый человек... Я очень болен... Прежде всего -- малодушием... Я говорю это тебе, мальчику... Прежде я не сказал бы этого и человеку вдвое старше меня. Я очень несчастлив. У меня нет ничего в жизни. Все изменило мне. Понимаешь? Все! Но дело не в этом... Слушай... Никогда не жалей меня! Никогда не жалей меня, кацо! Если я когда-нибудь замечу... Я убью тебя! Понимаешь?

Он берет папироску и, не глядя на меня, закуривает. <...>

 

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ

 

-- Госиздат купил. У меня и у Маяковского ¹⁹. Приятно будет перелистывать, а? Как ты думаешь? По-моему -- приятно! Вот только переделать кое-что надо. Я тут кое-где замены сделал, да не знаю, хорошо ли. Помнишь, у меня было: