На большой мне, знать, дороге

Умереть господь судил ⁹.

Есенин скачет, как кенгуру, и вопит на всю квартиру:

-- Ай, умница! Вот умница! Первый человек понял! Ну и молодец! Только ты мне все-таки скажи, мне интересно, как ты догадался?

-- А очень просто! У тебя на постели книжка лежит и открыта как раз на этих стихах.

-- Та-а-ак...

Он медленно опускается на стул.

-- Так! Значит, и ты не умница, и я дурак... Аминь... Ну, теперь давай искать курево! <...>

 

МЕЦЕНАТ

 

В комнату вползло маленькое, глистообразное существо. Вихлястое тельце, одетое в черный костюмчик, ножки, сжатые лакированными туфельками, беленькое личико в пенсне и голенькая, как пуля, головка. Профессия: отставной крупье. Социальное положение (в применении к нашим интересам): один из многочисленных знакомых Сахарова.

Войдя, он прежде всего осведомляется, почему мы дома.

-- Денег нет, -- объясняет Есенин.

-- А ужин?

-- Ужина нет.

-- Почему?

-- Нет денег!

Гость явно разочарован. Он долго бродит по комнате и что-то печально мурлычет. Но вдруг его личико проясняется. Он принимает независимый вид и обращается к нам:

-- Вот что! Денег у меня тоже нет. Но у меня есть кредит. Клуб "Элит" на Петроградской стороне, знаете? Наверное знаете! Так вот, -- там. Приглашаю ужинать. Согласны?

-- Дурак не согласится! Идем!

До самого клуба мы идем пешком, ибо денег на трамвай у нас нет. Это -- большая часть Французской набережной и Каменноостровский, вплоть до Большого проспекта.

Но ужин действительно превосходен: сытный, красивый, вкусный! Вино и фрукты в редком изобилии. Наш меценат выше всяких похвал. Он обвязал шею салфеткой и ест за троих. Когда он на минуту выходит в уборную, мы мечтательно гадаем: и куда в такого "червляка" столько лезет? Около трех часов ночи решаем идти домой.

Хозяин встает, снимает салфетку, не торопясь вытирает рот и, с грустью глядя на остатки стола, заявляет, что он пойдет распорядиться относительно счета.

Проходит десять минут, пятнадцать, двадцать.

Проходит полчаса. Как в воду канул.

По очереди выходим на поиски.

В конце концов положение выясняется, но от этого не легче. Официант, заметив наше смущение, бродит волком. Чтобы успокоить его, спрашиваем еще бутылку вина.

Спасает нас Шмерельсон. Он отправляется куда-то, в другой конец города, где он, может быть, сумеет достать деньги.

К половине шестого мы свободны.

 

Вторично я встретил нашего благодетеля вечером 29 декабря 1925 года. Он шел за гробом и обливал слезами мостовую.

 

НА УЛИЦЕ

 

Саженный дядя лупит лошадь кнутовищем по морде. Есенин, белый от злости, кроет его по всем матерям и грозит тростью. Собирается толпа. Когда скандал ликвидирован, он снимает шляпу и, обмахиваясь ею, хрипит:

-- Понимаешь? Никак не могу! Ну никак!

Проходим квартал, другой.

-- А знаешь, кого я еще люблю? Очень люблю!

Он краснеет и заглядывает в глаза:

-- Детей. <...>

 

ДЕТСКОЕ СЕЛО

 

Поезд еще не остановился, но мы соскакиваем на ходу и, с невероятным шумом, перебегаем платформу. Все мы вооружены китайскими трещотками и стараемся шуметь как можно больше. Но, выйдя на улицу, Есенин сразу принимает степенный вид и командует:

-- Вот что! Сначала к Разумнику Васильичу! Повзводно! Раз! Два! Да! Чуть не забыл! К нему -- со всем уважением, на которое мы способны! Марш!

Через четверть часа мы у Иванова-Разумника. Ласковый хозяин, умно посматривая на нас сквозь пенсне, слушает стихи и сосет носогрейку.

-- Так-с... Так-с... (вдох). Пушкинизм у вас (выдох), друзья мои, самый явный! Ну что ж! (вдох). Это не плохо! (выдох). Совсем не плохо!

Перед уходом Есенин просит его сказать вступительное слово на вечере в Доме ученых.

Хозяин жмет руку и ласково посапывает:

-- Скажу, скажу! Но только для вас, Сергей Александрович! Только для вас! Жаль, Федора Кузьмича ¹⁰ нет, а то бы зашли! Очень жаль! Итак, до вечера!

Весь день околачиваемся в парке. С нами студенты местного сельскохозяйственного института. Приволокли откуда-то фотографа и снимают нас "в разных позах" на скамье памятника Пушкину-лицеисту. Раз сняли, другой. А потом -- снова трещотки и ходьба по парку. И так до вечера. Полумертвые от скуки приходим в Дом ученых. Литературный вечер. После него еще скучнее, чем прежде. Наконец расходимся в разные стороны. Кто куда, а я -- в общежитие института -- спать. Рано утром отправляюсь в парк разыскивать своих. Один под кустом, другой -- в беседке. Есенина нет. Дважды обойдя город, вижу его наконец на паперти собора. Он спит, накрывшись пиджаком, и чувствует себя, по-видимому, превосходно. <...>

 

БЕЗ ЗАГЛАВИЯ

 

Ричиотти звал Есенина райской птицей.

Может быть, потому, что тот ходил зимой в распахнутой шубе, развевая за собой красный шелковый шарф -- подарок Дункан.

Помню, кто-то еще назвал его чернозубым ангелом. Когда он подолгу не чистил зубов, они у него чернели от курева.

Он был очень красив.

У него была легчайшая в мире походка и тяжелое большое лицо. Оно становилось расплывчатым, если он улыбался.

 

ТЕЛЕГРАММА

 

18 июля.

Сергею Александровичу Есенину. Поздравляем дорогого именинника. Подписи.

Он держит телеграмму в руке и растерянно глядит на меня.

-- Вот так история! А я ведь в ноябре именинник! Ей-богу, в ноябре! А нынче -- летний Сергей, не мой! Как же быть-то?

 

ПО ДОРОГЕ В МОСКВУ

 

Двухместное купе.

Готовимся ко сну.

-- Да! Я забыл сказать тебе! А ведь я был прав!

-- Что такое?

-- А насчет того, что меня убить хотели. И знаешь кто? Нынче, когда прощались, сам сказал. "Я, -- говорит, -- Сергей Александрович, два раза к вашей комнате подбирался. Счастье ваше, что не один вы были, а то бы зарезал!"

-- Да за что он тебя?

-- А, так!.. Ерунда!.. Ну, спи спокойно!

 

МОСКВА

 

-- Ну вот и Москва! <...>

На полпути к трамваю он останавливается.

-- Слушай! Я не могу к Гале с такими руками ехать! Надо зайти в парикмахерскую.

Заходим.

 

Через полчаса, рассматривая чистые, подстриженные ногти:

-- Вот ты сейчас и Галю увидишь! Она красивая! И Катю увидишь! У меня сестры обе очень красивые!

-- Молчи уж! Наизусть знаю! И сестры у тебя красивые, и дети у тебя красивые, и стихи у тебя красивые, и сам ты -- красавец!

Он сдвигает шляпу на затылок и вызывающе тянет:

-- А что? Нет?

 

ПРИЕХАЛИ

 

Брюсовский переулок. Дом "Правды". Седьмой этаж. Четыре звонка.

-- Вот это -- Катя! А вот это -- Галя! Идет, как на велосипеде едет! Обрати внимание! Вот что!.. Надо зайти в "Стойло". Никогда не видал? Пойдем покажу. Романтика жизни моей в нем, друг ты мой!

 

"СТОЙЛО"

 

Тверская. "Стойло Пегаса".

Огромный грязный сарай с простоватым, в форменной куртке, швейцаром, умирающими от безделья барышнями и небольшой стойкой, на которой догнивает десяток яблок, черствеет печенье и киснут вина.

Кто знает? Может быть, здесь когда-нибудь и обитала романтика.

Пока сидит Есенин, все -- настороже. Никто не знает, что случится в ближайшую четверть часа: скандал? безобразие? В сущности говоря, все мечтают о той минуте, когда он наконец подымется и уйдет. И все становится глубоко бездарным, когда он уходит. <...>

 

ПОДАРОК

 

-- Хочешь, подарок сделаю?

-- Валяй, делай!

Есенин вытягивается на стуле и медленно цедит:

-- Я виделся с Вадимом. Между прочим, он сказал мне, что ему понравились твои стихи.

-- Ну, что ж? Я очень доволен...

-- Что-о? Дурак ты, дурак! Вадим -- умный! Понимаешь? Очень умный! И он прекрасно понимает стихи!

-- Ты, я вижу, очень уважаешь его!

-- Ого! Вадим -- человек! Дружны мы с ним никогда не были. Но это совсем по другой причине. Понимаешь? У него всегда своя жизнь была, особенная. Литературно мы были вместе.

 

ССОРА

 

Мы в гостях у Георгия Якулова. Есенин волнуется: нет вина. Он подходит ко мне и диктует:

-- Слушай! Сходи, пожалуйста, домой, возьми у Гали деньги и приходи сюда. Вина купишь по дороге.

Я смущен.

-- Знаешь, Сергей... Мне не хочется...

-- Не хочется?..

Я знаю, что еще секунда и он скажет слово, после которого я не смогу с ним встретиться.

Я молча поворачиваюсь и иду к двери.

 

Ночная Тверская. Бульвар.

Куда идти?

В Москве -- Ричиотти и Шмерельсон. Ночуют у Шершеневича. Пойду к ним.

Шершеневич живет в маленьком одноэтажном флигельке.

Осторожно стучу в окно кабинета, где спят свои. Один из них, как спал -- в подштанниках, открывает мне дверь. Оба рады, отбившийся от стада осел вернулся в стойло. Осторожно, стараясь не шуметь, я раздеваюсь и ложусь между ними.

Утро. Стук в дверь и голос Юлии Сергеевны:

-- Можно?

Натягиваем одеяло до подбородков.

-- Войдите!

Она входит в комнату, с изумлением смотрит на нас и бежит обратно.

-- Вадим! Вадим! Вставайте! Ваши имажинисты размножаются почкованием!

 

Наскоро одевшись, иду на Брюсовский.

Есенин молчалив и серьезен.

Не глядя на меня, надевает шляпу и открывает дверь, пропуская меня вперед.

Так же молча мы выходим на Тверскую и спускаемся в подвал для обычного завтрака.

После долгого молчания он подымает на меня глаза. Они печальны и почти суровы.

-- Разве я оскорбил тебя?

Я молчу.

-- Если так, прости!

Тут только я начинаю понимать, что я совершил гнусность. Я предал его, занятый мыслью о том, что обо мне подумает Якулов! Вспотев от стыда, я подымаюсь на ноги.

-- Сергей! Если можешь, забудь вчерашний вечер! Я готов служить тебе.

Он тоже подымается и смотрит мне в глаза.

-- У тебя есть полтинник?

-- Есть.

-- Дай мне!

Он берет деньги и выходит на улицу. Раньше, чем я успеваю сообразить, в чем дело, он возвращается и кладет передо мной коробку "Ducat".

-- У тебя нет папирос...

 

ПРИТЧА О ЦИЛИНДРАХ

 

-- Так-с... Хочешь притчу послушать?

-- Сам сочинил?

-- Ума хватит. Так вот! Жили-были два друга. Один был талантливый, а другой -- нет. Один писал стихи, а другой -- (непечатное). Теперь скажи сам, можно их на одну доску ставить? Нет! Отсюда мораль: не гляди на цилиндр, а гляди под цилиндр!

Он закладывает левую руку за голову и читает: