История с историографией Южной Африки

И.И. Филатова

Россия-ЮАР

 

В далекие студенческие годы мне казалось, что историография – наука скучная, нединамичная и, как бы это поделикатнее выразиться, неживая. Кто, что и как писал об истории, это, конечно, важно, но сама–то история – что там происходило, какие интриги при каком дворе какого императора или президента, кто кого и за что любил, ненавидел и травил, кто с кем и почему воевал – вот где жизнь.

Но не права я была, совсем не права. Историография и есть настоящее поле сражения, где бой идет именно за то, кто, кого, почему и за что любил, ненавидел и убивал. Какое там отсутствие динамики, когда историография взрывается, как минное поле, с каждым вывертом политики и зигзагом истории. Даже устоявшаяся американская историография то и дело бурлит то постмодернизмом, то афро–центризмом. Что уж говорить о странах, переживающих политические землетрясения, куда более значительные, чем поражение сенатора Керри на выборах.

Вот и Южная Африка, благополучно пережившая десять лет назад свою относительно мирную национальную революцию и устремившаяся, было, в светлое нерасовое будущее, все ожесточеннее сражается сейчас за свое прошлое. И отнюдь не только на страницах академических журналов: пресса регулярно публикует сводки с полей историографических сражений, историографические окопы разделяют семьи и разрывают тесные кружки друзей.

Одно из таких сражений развернулось совсем недавно, осенью 2004 года. Группа молодых преподавателей африканерский Стелленбошского университета предложила присвоить – посмертно – почетную степень доктора права Браму Фишеру – африканеру, одному из лидеров Южноафриканской компартии в сороковых–начале 60х годов и узнику режима апартеида в 60–70х. Многие поддержали эту идею, но часть африканерской интеллектуальной элиты выступила против, прежде всего видный и уважаемый историк Герман Гильоме. Не стоит вдаваться в подробности дискуссии. Достаточно сказать, что для одной стороны Фишер – борец за демократию и герой, которым африканеры могут и должны гордиться, для других – сталинист и сторонник терроризма, чьи взгляды не имели ничего общего с идеалами демократии. Сторонники присвоения степени полагали, что эта акция позволит университету, в прошлом не раз выдававшему степени столпам апартеида, избавиться от дурных ассоциаций. Противники считали, что присваивать степени по политическим мотивам – дурная практика, от которой пришло время отказаться.

День за днем африканерская пресса – а ее в стране немало – публиковала письма и статьи, обсуждавшие, был или не был Фишер сталинистом, и если был, то в какой степени, и что бы он делал и говорил сейчас, когда многие его товарищи по партии занимают министерские посты. Радио и телевидение передавали интервью с противниками и сторонниками присвоения степени. В дискуссию втягивались все более далекие от Стелленбоша и от Фишера люди. Вскоре уже ни одна вечеринка не обходилась без жаркого обсуждения этой темы. Страсти достигли такого накала, что сторонники и противники присуждения степени отказывались сидеть за одним столом.

Да что уж там стол! Мои добрые мои друзья, Энни и Яни из Стелленбоша, разошлись из–за разногласий по поводу Фишера. А ведь выдержали вместе десятиления противостояния апартеиду, хотя она всегда поддерживала прявящий теперь Африканский Национальный Конгресс, а он – оппозиционную Демпартию. И вот теперь, под натиском историографических эмоций разъехались и публикуют в газетах статьи друг против друга. От Гильоме жена, правда, не ушла, но друзей и знакомых он потерял немало. Одна утрата была, наверно, особенно болезненной. Франсис Уилсон, известный либерал и в прежние времена отнюдь не сторонник компартии, не только опубликовал против него письмо, но и, неудовольствовавшись объемом опубликованного, разослал по интернету послание на пяти страницах с разоблачениями позиции Гильоме. Уилсон и Гильоме были друзьями на протяжении трех десятилетий, и разоблачения свои Уилсон начал с благодарности Гильоме за долголетнюю верную дружбу.

9 декабря 2004 года университет присвоил Фишеру степень, но дискуссия продолжается. Что же так задело участников за живое? Чем затронул этот незначительный, в общем–то, эпизод, душу африканерской нации, вот уже десять лет назад потерявшей политическую власть и, кажется, смирившейся с этим?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вернуться на полтора столетия назад, в те времена, когда южноафриканская историография только начиналась. А начиналась она, как и историография многих других африканских стран – тех, что не имели до колонизации ни государственности, ни письменности – с описания деяний белого человека в Африке и с этнографии. Была, конечно, у местных народов устная история с незапамятных времен, описывавшая, осмысливавшая и сохранявшая прошлое – то есть делавшая то же, что и профессиональная историография. Но целенаправленно изучать это прошлое, изобретая для этой цели все более изощренные методы, устная история никогда не пыталась. Как, впрочем, и появившиеся в 18–м веке европейские описания путешествий вокруг мыса Доброй Надежды, а потом и хроники первых поселений на Капе и в Натале. Так что до середины 19–го века история–то, конечно, в Южной Африке была (более того, многие полагают, что именно здесь началась история человечества), но с точки зрения историографии это была только предыстория.

В середине 19–го века появились первые историки–любители, профессионалов в ту пору в Южной Африке не было. Они описали историю Капской колонии, расселение буров во внутренние районы не созданной еще страны, а также прибытие английских колонистов и их войны с коса, бантуязычного народа, чью территорию они пытались занять. Первым серьезным историком, работавшим в архивах и опубликовавшим десятки томов документов и многочисленные монументальные труды по истории и этнографии Южной Африки, был Джордж МакКолл Тил (1837–1919). Десятилетиями писал он свои труды в свободное от работы время, и только к концу жизни был назначен колониальным историографом – была такая должность в британской колониальной администрации.

Будь в Южной Африке только один колониализм, историография там развивалась бы, наверно, как и в других африканских странах: от любительства к профессионализму, к расширению тематики и источниковой базы, к изучению африканских народов как субьектов, а не объектов истории, к появлению историков–африканцев, наконец, к «африканизации» всей исторической науки. 

Но колониализмов в Южной Африке было два: в самом начале 19–го века Капская колония, принадлежавшая прежде голландцам, стала британской. Бурам это, естественно, не понравилось. Вот почему южноафриканская историография с рождения стала полем битвы между двумя школами – британской или проимперской и поселенческой или бурско–голландской. Это вовсе не означает, что все историки голландского происхождения были сторонниками второй, а историки английского происхождения, первой, но тенденция размежевания по национальному признаку была очевидна.

Вначале, правда, обе школы одинаково высокомерно относились к африканцам и к остальному небелому населению Южной Африки. Тил, собиравший и публиковавший устную традицию африканцев, писал о них все же, как о “варварах, склонных к воровству и легко проливающих кровь”.[332] В остальном же история выходила из–под их пера разная, а со временем пути их расходились все дальше и дальше. 

Историки пробританской, проимперской школы писали о жестокости голландских завоеваний, о неэффективности основанного на рабском труде голландского колониализма, о коррумпированности голландских чиновников Капской колонии. Но колонизация как таковая была для них безусловным знамением прогресса, а колонисты – героями и носителями этого прогресса, особенно английские поселенцы, прибывшие в Южную Африку в начале 1820–х годов. Самыми известным представителем этой школы были Джордж Кори (1862–1935) опубликовавший в 1910–30х годах многотомный труд «Восход Южной Африки» и Эрик Уокер (1886–1976), чья «История Южной Африки» выдержала многочисленные издания.

Уже в 1920–е годы Уильям Макмиллан(1885–1974) начал писать другую историю, по тем временам новаторскую. Его внимание занимали социальные и экономические проблемы, проблемы бедности и бедноты, как белой, так и черной. Макмиллан стал провозвестником нового, так называемого «либерального» течения в южноафриканской историографии, представители которого с течением времени все больше писали о жестокости колониальных захватов и о разрушительном воздействии колониализма на африканские общества. Наиболее ярким последователем Макмиллана стал Корнелиус Кивит (1902–1986), чья изданная в 1941–м году «История Южной Африки: социальная и экономическая» читается и изучается до сих пор.

Новым этапом в развитии либеральной традиции стали труды Леонарда Томпсона (1916–2004), Моники Уилсон (1908–1982) и некоторых других южноафриканские историков. Они писали куда больше о доевропейском, доколониальном периоде истории Юга Африки, чем это было принято прежде, и уделяли много внимания «африканской инициативе», то есть африканцам, как творцам своей собственной истории, а не пассивным объектам европейской политики: их сопротивлению колонизации, истории их политических партий, и т.д. Классическими для этого подхода стали вышедшая под редакцией Уилсон и Томпсона в 1969 и 1971 годах двухтомная «Оксфордская история Южной Африки» и книга Томпсона «Африканские общества на Юге Африки», появившаяся в том же 1969 году.[333] Но долго наслаждаться реноме новаторов историкам–либералам не пришлось. Уже в начале 70–х годов их клеймили как консерваторов и ретроградов.

Африканерские историки представляли прошлое своего народа в роматизированно–мифологизированных свете: для них оно было историей борьбы за выживание, божественного благословения на победу над африканцами и страдания от рук англичан. Расселение буров вглубь страны было названо «великим треком» и стало одним из двух китов африканерской исторической мифологии. Вторым была англо–бурская война 1899–1902 годов, в ходе которой англичане завоевали бурские республики, разорили бурские фермы, уничтожили в боях и погубили в концлагерях значительную часть бурского населения, в том числе женщин и детей. Эта версия истории отражена была в известной книге «Столетие несправедливости» опубликованной сразу в нескольких странах, в том числе и в России, в 1900г.[334]

Первым начал разрабатывать тему африканерского страдания, героизма и мученичества Густав Преллер (1875–1943). Он был журналистом, а не историком, но его фундаментальные труды о «великом треке» и его лидерах обеспечили ему лавры основоположника африканерской историографии. За ним последовали профессионалы, самыми известными из которых стали Андрис Джакобус фан дер Вальт (1893–1972), Петрус фан дер Мерве (1912–1979) и особенно Флорис Альбертус фан Ярсфельд (1922–1995). Подходы их к африканерской истории, естественно, различались, но вплоть до конца 70–х годов африканерская историография так или иначе вращались вокруг идеи исключительности африканерского народа, его героизма, жертвенности и судьбоносности его роли в Африке и в мировой истории. Только в 70–е годы, с появлением нового поколения историков, африканерская историография начала вырываться из тенет мифологии.

Гораздо важнее для судьбы и южноафриканской историографии, и всей страны в целом было то, что еще в самом конце 30–х африканерская мифологизированная версия истории вырвалась, увы, на простор популярной политики. Поражение и потери в англо–бурской войне и утрата независимости оставили глубокую рану в национальном сознании буров. Создание в 1910 Южно–Африканского Союза, закрепившего, как им казалось, их зависимый статус и слишком «либеральная», по их мнению, политика Союза по отношению к черным еще больше растравили негодование большинства из них и укрепило стремление сплотиться и обособиться. Ну а довело это негодование до точки кипения участие Союза на стороне англичан в Первой мировой войне. После войны была создана организация, названная позже Брудербондом – Братством. Это было секретное общество с тайными ритуалами, поставившее своей целью установление контроля над государством. В 1929 году Брудербонд создал Федерацию африканерских культурных ассоциаций – легальный фасад Брудербонда, организацию, занимавшуюся пропагандой культурных ценностей африканерского народа, прежде всего романтизированной версии его истории. К ее деятельности привлечена была Голландская реформатская церковь, проводились культурные фестивали, организовывались эмоциональные радиопрограммы и т.д. К концу 30–х годов у Федерации были сотни филиалов. 

В 1938 году в ознаменование столетия с начала «Великого трека» Федерация организовала костюмированный поход по маршрутам треккеров. Одетые в костюмы своих прабабушек и прадедушек, африканерские семьи в традиционных крытых повозках отправились по всей Южной Африке, напоминая фермерам и обитателям маленьких провинциальных городков о прошлых трагедиях, призывая к единению на базе национальной идеи и проповедуя величие и исключительность судьбы африканеров. Кампания имела колоссальный успех: мифологизированная история стала важнейшим инструментом той политической мобилизации африканеров, которая еще через десять лет, в 1948 году привела к власти Национальную партию, установившую режим апартеида. 

Национальная партия правила страной четыре с половиной десятилетия, и все это время сменявшие друг друга правительства и историки из числа апологетов апартеида с неиссякаемой энергией калечили историю, подгоняя ее под национальный миф. Доказывали, например, чистоту африканерской крови – это при трех миллионах смешанного цветного населения). Твердили о строго разделенных физическими признаками, культурой и традициями африканских «племенах», вечно враждовавших между собой. Говорили о миротворческой роли африканерского колониализма, запугивали обывателя мировым еврейско–коммунистическим заговором против африканеров и угрозой тотального наступления на ЮАР сил мирового коммунизма, руководимых и направляемых из Москвы.[335]

«Великий трек» стал основой школьных и университетских курсов истории. Черных школьников и студентов учили не только африканерской истории и языку африкаанс, но и всему остальному на этом чуждом большинству из них и бесперспективном с их точки зрения языке. История превратилась в идеологию, и темы, не связанные с этой идеологией, а тем более идущие с ней вразрез, в школах запрещались, а в университетах не поощрялись. Школы и университеты были разделены по национально–расовому признаку, а африканерские университеты превратились в идеологический оплотом и кузницу кадров режима.

Реакция не заставила себя ждать. 6 апреля 1952 году белая Южная Африка праздновала трехсотлетие со дня основания колонии, каковым считалась дата прибытия на Кап трех кораблей Голландской ост–индской компании под руководством Яна фан Рибека. 16 апреля по стране прошли массовые митинги протеста против празднований, на которых черные и белые ораторы говорили о том, что прибытие фан Рибека – повод не для празднований, а скорее для траура. В середине года Африканский национальный конгресс и коммунисты (хотя компартия была уже запрещена) начали кампанию неповиновения расистским законам, идея которой заключалась в организации массовых парушений этих законов и готовности идти за это в тюрьму.

В начале 60–х АНК и другие организации черных тоже были запрещены, и вся оппозиция, казалось, была задавлена. Но 16 июня 1976 года в Соуэто, черном пригороде Йоганнесбурга, началось восстание школьников против обучения на африкаанс, переросшее в национальное восстание против апартеида. Молодежь начала покидать страну еще до восстания, но после него небольшой ручеек превратился в лавину. Большинство пополняло ряды «Умконто ве Сизве» – военного крыла Африканского национального конгресса в изгнании, но многие оседали в английских а затем и американских вузах или направлялись туда на учебу самим АНК. В некоторых университетах и научных центрах Англии и США, например, в Оксфорде, Сассексе, Лондонской школе востоковедения и африканистики, Йельском Университете, начала складываться влиятельная в гуманитарной среде прослойка южноафриканцев – историков и политологов – студентов, преподавателей, ученых. В 70–80–е годы именно южноафриканисты, а большинство из них были выходцами из Южной Африки, определяли лицо англоязычной африканистики, ставшей тогда одним из самых модных и уважаемых направлений гуманитарных исследований. 

Новое поколение историков–южноафриканистов зеркально перевернуло постулаты историографии африканерской и отказалось от многих постулатов историографии либеральной. Если прежде история считалась прикладной, а–теоретичной наукой, то с начала 70–х годов она стала полем яростных теоретических битв. Эта новая “радикальная” историография (еще ее называли «модернистской») заявила о себе в русле марксистской традиции, но самого Маркса отвергла как ретрограда и пошла за тогдашними новаторами интерпретации марксистской теории, Луисом Альтуссером и Никосом Пуланцей. Увлечение марксизмом было, конечно, не случайным: сказалось влияние и модной тогда теории слаборазвитости, и французской школы анналов, но больше всего, политической ситуации в самой Южной Африке. Молодое поколение южноафриканцев, как черных, так и белых отвергло апартеид, многие готовы было сражаться против него всеми доступными средствами. То, что было анафемой для режима, неизбежно должно было стать библией для его противников.

Конечно, движение черного самосознания, распространившееся в 70–е годы среди черных студентов, было самоутверждением расы, а не класса, но молодым белым интеллектуалам (а черных историков–южноафриканцев в то время практически не было) трудно было найти себе место в этом движении, да и политический импульс, шедший от АНК и компартии, оказался сильнее. К тому же коммунисты публиковали исторические труды, на которых могли воспитываться будущие историки,[336] а черное самосознание этого не делало. Результатом стало появление «радикальной» традиции или школы в южноафриканской историографии. Зародилась она в среде южноафриканистов – в основном, выходцев из Южной Африки – в Англии и Южной Африке, потом распространилась и на другие англоязычные страны.

Раньше история писалась прежде всего как история политическая, в 1970–80е годы она стала историей социальной. Классы и классовая борьба стали основой радикального направления.[337] Для африканерской традиционной историографии белый человек в Африке был героем, для либеральной – порой несправедливым, но в конечном итоге доброжелательным соседом и помощником африканцев. Для радикального направления он стал жестоким завоевателем и безжалостным эксплуататором.

Прежде история была наукой для избранных и об избранных, теперь она должна была стать историей народа, о народе и для народа – «историей снизу», как говорилось на состоявшемся в 1978 году и оставившем глубокий след в южноафриканской историографии семинаре историков в крупнейшем и лучшем тогда университете ЮАР – Витватерсрандском университете в Йоганнесбурге. Означало это не просто собирание устной традиции, но и создание такой истории, которая была бы интересна и близка не интеллектуалу, а простому рабочему, прежде всего черному. Семинары стали регулярными и внесли большой вклад в социологизацию историографии и в формирование ее радикального направления. Работяги классовой историей не заинтересовались, а вот политические активисты без исторического образования принимали в семинарах активное участие, сначала критикуя, а потом и громя профессиональных историков, больше всего либералов. Историография и здесь превратилась в идеологию. Она стала даже не идеологией борьбы, а ее формой, ее составной частью со всеми вытекающими из этого статуса последствиями.

Тот, кто не был марксистом или выступал с конкретными исследованиями, противоречившими принятым среди радикалов догмам, становился врагом и подвергался остракизму. Не удивительно, что историков, готовых называть себя либералами, вскоре не осталось. В 80–е–начале 90–х само слово «либерал» стало ругательным, и представителей этой враждебной идеологии не допускали в кампусы или подвергали остракизму, а публикации их замалчивались. Те, кто не мог перестроиться на радикальный лад, все же к либеральной традиции себя не причисляли и старались привнести элементы марксистского текста в свои труды.[338]

Силу идеологической нетерпимости в университетах я испытала на себе. Году в 95–м (то есть уже после прихода к власти правительства черного большинства) я пригласила Леонарда Томпсона выступить на историческом семинаре Дурбанского университета, где заведовала тогда кафедрой истории, Послушать мэтра, давно уже работавшего в Америке, пришли только четверо преподавателей. После семинара депутация преподавательского профсоюза довела до моего сведения, что приглашение это неблагоприятно отразилось на моей политической репутации. Отпустили мне этот грех только в силу моего советского происхождения. Для некоторых коллег, в том числе и из радикалов, столкновения с политическими комиссарами кончались куда более печально. Одного, например, угрозами и физическими нападениями выжили не только из университета, но и из страны, после того, как он попытался заставить руководителя преподавательского профсоюза читать лекции – тот был лектором и его непосредственным подчиненным. Другого, обвинененного в неверной трактовке южноафриканской истории, запугали так, что он забросил этот предмет и ушел на более спокойную ниву истории ботанических садов Британской империи, а на заседаниях и собраниях не произносил ни слова и голосовал в соответствии с политической конъюнктурой момента – позже он стал деканом факультета гуманитарных наук. 

К середине 80–х годов не только черные, но в большой мере и белые англоязычные университеты стали “освобожденными зонами”, настоящей властью в которых были студенческие советы и профсоюзные организации. Они же в свою очередь все больше становились проводниками политики АНК и напрямую руководствовались получаемыми от него директивами. Африканерские университеты изменились мало, хотя и в них появилось радикальное крыло, выступавшее за переговоры с АНК. Некоторые историки поменяли при этом свои позиции на 180 градусов. Так, историк–экономист Сампи Тербланш, профессор Стелленбошского университета и в прошлом видный деятель Брудербонда, в 80–е годы стал страстным поклонником АНК и социалистических идеалов, а недавно опубликовал книгу в русле радикальной традиции с разоблачениями не только африканерского колониализма (давно уже разоблаченного другими), но даже и с критикой правительства АНК за недостаточно радикальную политику.[339]

В 80–х – начале 90–х в стране все еще было две историографии. У историков, писавших по–английски и связанных с радикальной традицией, были свои журналы, своя национальная организация, свои национальные исторические конференции, свои дискуссии. У историков африканерской школы было все то же самое, но свое. Две школы не только не дискутировали друг с другом, но и не встречались, а если по какой–то случайности встречи все же происходили, их представители друг с другом не разговаривали. Только в последние 7–8 лет, когда из старой африканерской школы в университетах не осталось уже никого, а взгляды нового поколения африканерских историков перестали отличаться от взглядов их англоязычных коллег, школы эти начали сливаться воедино. История отомстила африканерам за надругательство над собой: историки–африканеры молодого поколения пишут теперь, в основном, по–английски, и преподавание в бывших африканерских университетах тоже все больше ведется на английском языке (не без давления со стороны нового правительства). Так что само существование африканерской исторической науки, а с ней и будущее африканерской интеллигенции, сейчас под вопросом.

Марксистская традиция породила немало историков, чьи труды считаются сейчас классикой. Шула Маркс, Уильям Бейнарт, Джеф Гай, Стенли Трапидо, Джон Райт, Бил Фрёйнд, Филип Боннер, Андре Одендал, работавшие в университетах Южной Африки и Англии и исследовавшие разные сюжеты – от доколониальной истории до современности – определяли в 70–80–е годы магистральное направление южноафриканской историографии. Занимались они не философией истории, а конкретными исследованиями. Но и конкретные исследования были оружием в борьбе.

В английском языке нет слова «политическая конъюнктура»; ближайший его эквивалент – «политическая корректность» – увы, не в смысле корректного поведения, а в смысле политически «правильного», то есть подчиненного конъюнктуре момента, самовыражения. В 70–80–е годы было «политически корректно» писать то, что противоречило постулатам апартеида. А то, что не противоречило, даже и упоминать было неприлично. Идеология апартеида строилась, например, на утверждении фундаменталисткой концепции нации – спокон веков существовашей, неизменной и основанной на крови, каковой видел ее, например, Лев Гумилев. Одним из главных занятий марксистской историографии стало доказательство того, что, напротив, нация («этничность») – понятие навязанное извне, поверхностное, не имеющее глубоких корней и вообще второстепенное. Я никогда не разделяла взгляды Гумилева, но южноафриканские марксисты быстро вывели меня на чистую воду. В 92–м, только приехав в Южноую Африку, прочитала я доклад на конференции по этничности. Речь в нем шла о важности аккумулированной исторической памяти в формировании этно–расового самосознания. Шула Маркс (чей статус среди южноафриканских историков–радикалов в то время мог сравниться, кажется, лишь со стаусом секретаря ЦК КПСС по идеологии в СССР) обрушила на меня всю силу своего полемического гнева. После конференции она отправилась читать лекции по университетам страны, в каждой разъясняя, что мои взгляды – пример «нео–фундаментализма» в подходе к этничности.

Было в этой борьбе и немало курьезов. Не желая признать существование вполне конкретных этнических реалий, историки радикальной школы настаивали, что этнические группы различаются лишь по языковому признаку. Нет культурных различий, нет традиций (даже слова эти – «культура» и «традиция» – употреблять было нельзя), естественно – упаси Бог! – нет различий физиологических, есть только языки. Но ведь описывать–то эти группы как–то надо, нельзя же попросту игнорировать то, что накоплено, например, мировой археологией. Тем более если археологические данные свидетельствуют о том, например, что африканское население Южной Африки было на многие тысячелетия древнее, чем утверждала африканерская историография. И вот у такой «лингвистической» группы появляется «характерная» для нее керамика, форма жилищ, методы ведения хозяйста и даже, в одном случае, «генный фонд»!

Самые большие страсти разгорелись вокруг истории так называемого «мфекане». В первой четверти 19–го века на юго–востоке нынешней Южной Африки возникло самое большое в этом регионе доколониальное государственное образование, созданное вождем зулусов, Чакой. Он сумел подчинить или изгнать многочисленные соседние народы, спровоцировав тем самым цепь жестоких войн, разрушений, миграций и кровавого разбоя в соседних районах. Для африканерской историографии Чака был кровожадным воинственным дикарем, который исключительно в силу своей жестокости уничтожил или изгнал миролюбивых и слабых соседей, освободив тем самым немало плодородных земель для бурского поселения. А если земля и была занята, то считалось, что захват ее был оправдан творившимися среди зулусов безобразиями.

В 1966 году Д. Омер–Купер, историк либерального направления, опубликовал работу, в которой рассмотрел все эти события с точки зрения «африканской инициативы». Он описал войны Чаки и последовавшие за ними события как «революциею», приведшую к образованию нескольких африканских государств (он–то и придумал термин «мфекане», назвав так цепную реакцию войн в соседних с зулусами районах). Причины этих событий он видел во внутренних социальных, экономических и экологических факторах..[340] В начале 80–х против этой интерпретации выступил Джулиан Коббинг, утверждавший, что войны Чаки были результатом угрозы работорговли с востока, из Мозамбика. Что до разорений пост–Чаковского периода, то они, с точки зрения Коббинга, были прямым результатом деятельности работорговцев.[341]

Радикальная историография задумалась, а потом разделилалсь. Африканская инициатива – это, конечно, хорошо, но обвинить европейских работорговцев в чудовищных жестокостях, которые обычно приписывались лидеру самого крупного в регионе африканского государства, было куда соблазнительнее. Беда заключалась в том, что доказательств у Коббинга было мало. Страсти бушевали больше десятилетия, пока, наконец, в 95–м не вышла коллективная монография, авторы которой – коллеги Коббинга по радикальному направлению – доказали, что работорговля к востоку от страны зулусов действительно привела к тяжелейшим последствиям для местного населения, но только случилось это позже, так что к Чаке и к «мфекане» все это отношения не имело. Коббинг же, похоже, просто поступился своим профессиональным реноме в угоду политической линии.

В этом отношении он был далеко не одинок. Чем очевиднее становилось, что Африканский национальный конгресс вскоре придет к власти, тем большее число «радикалов» находили повод заслужить одобрение этой партии, иногда поддержкой ее линии во внутриуниверситетской политике, иногда «политически правильными» интерпретациями тех или иных исторических событий. Совсем не всегда делалось это из карьерных соображений, хотя и такие случаи бывали. В большинстве своем радикалы верили в свой идеал будущей нерасовой, демократической, справедливой, а возможно и социалистической Южной Африки, и сражались за него. Просто как–то уж так получается, что сражаться всегда приятнее на стороне больших батальонов.

И вот будущая Южная Африка наступила. В апреле 1994–го АНК встал во главе правительство черного большинства. Радикалы решили, что пришла их пора. Некоторые действительно заняли высокие административные посты в университетах, в правительстве, в государственных учреждениях. Другие трудились в комиссиях, работавших над рекомендациями правительству. Третьи участвовали в исследовательских проектах по его заказам. Одной из самых интересных для историка была работа в Комиссии правды и примирения, созданной первым черным президентом страны Нельсоном Манделой для расследования преступлений апартеида и достижения национального примирения. Но большинство – те, кто остался в университетах и продолжал преподавать и писать – оказались горько разочарованы.

Уже вскоре выяснилось, что отношение новых властей к истории как академической дисциплине, было далеко не всегда благожелательным. Поначалу они даже попытались от нее избавиться, заменив ее не только в школах, но и в университетах, новым предметом под названием «наследие». Объяснялось это, наверно, отчасти тем, что руководство АНК было в эмиграции не одно десятилетие и пропустило совершившуюся в южноафриканской историографии радикальную революцию. Вернувшись в страну, оно полагало, что все еще имеет дело с историографией «великого трека». Призывы избавиться, наконец, от евро–центризма в учебных планах и начать изучать историю Африки, а также заменить “великий трек” в программах историей борьбы против апартеида стали постоянным рефреном в директивах новой администрации историкам. В большинстве университетов все это было сделано еще в середине 80–х. Так или иначе, историкам пришлось всерьез побороться за само право своей дисциплины на существование.

Бороться за место под солнцем пришлось и конкретным ученым. В эмиграции, особенно с конца 80–х годов, АНК проповедывал интернационализм с социалистическим уклоном, хотя и считался национальным фронтом – партией, борющейся за национальное освобождение черного большинства. Придя к власти, его руководство, к глубокому разочарованию историков–марксистов, встало на позиции упрочения не общенационального или классового, а расового единства. Правительство Манделы проповедовало, правда, строительство единой «радужной» (т.е. многоцветной) нации. Но и оно, стремясь «восстановить историческую справедливость», начало раздавать должности представителям черного большинства и продвигать их по службе, отнюдь не всегда в соответствии с их способностями и достижениями, а иногда и с их ролью в борьбе. Поскольку своих квалифицированных черных кадров в стране не хватало, то зачастую выигрывали от этой политики иммигранты из Ганы, Нигерии, Кении, Уганды и других африканских стран, в то время как многие белые радикалы оказывались обойденными или просто не могли найти себя в новой Южной Африке.

Некоторые из вновь прибывших начали немедленно обвинять своих белых коллег в расизме и европоцентризме. Так случилось, например, с известным историком Махмудом Мамдани, приехавшим в ЮАР из Уганды. В 1970–80–е годы он и сам был марксистом, но став в середине 90–х директором Центра африканских исследований Кейптаунского университета, поменял свои взгляды на расово–националистические. На лекциях и семинарах, а затем и в публичных выступлениях он обвинил историков университета в том, что они преподают историю Африки с европоцентристких позиций. Заработав на этих обвинениях немалый политический капитал, Мамдани вскоре уехал в Америку, а его бывшим коллегам пришлось доказывать свою «политическую корректность» не один год. 

Преемник Манделы, Табо Мбеки, вообще отказался от идеи строительства «радужной» нации и заявил, что наций в Южной Африке две: богатая белая и бедная черная. Этот подход укрепил националистические тенденции в среде новой черной элиты и привел к еще более глубокому размежеванию в интеллектуальной среде.

Характерен случай с Чарлзом фан Онселеном, видным историком – лучшим, на мой взгляд, из тех, кто был связан с марксистской школой.[342] В 70–80–е годы фан Онселен возглавлял Институт африканских исследований при Витватерсрандском университете, известный тогда своми радикальными взглядами и многочисленными публикациями по истории африканских обществ, базировавшимися на устной традиции. В конце 90–х фан Онселен возглавил оппозицию новому черному проректору университета, Уильяму Макгобе, которого он и его коллеги обвинили в неумении вести дела, использовании своего поста в личных целях и фальсифиции своего curriculum vitae. Черные студенты и преподаватели ответили обвинениями противников Макгобы в расизме, и руководство университета, прекрасно понимавшее несостоятельность этих обвинений, поддержало все же Макгобу, а не его противников. Большинство оппозиционеров, не выдержав давления администрации, отказались от своих претензий к Макгобе. Четверо, стоявшие на своем до конца, вынуждены были уйти из университета, двое из них эмигрировали. Университет должен был бы гордиться достижениями знаменитого в среде историков–африканистов Института и его директора, но против фан Онселена началась травля, и ему пришлось уйти на преподавательскую работу в скромный Университет Претории, а институт его был закрыт. Макгоба же, с гордостью писавший потом, что натирался львиным жиром, чтобы справиться со своими оппонентами, стал главой Медицинского совета ЮАР, а затем ректором Натальского университета.

Взгляды новой черной элиты на историю тоже оказались марксистам не близки. «Традиция», «культура» – то, от чего радикальные историки отказывались – все пошло теперь в ход. Молодые черные историки представляют африканское прошлое «золотым веком» и прославляют доколониальных вождей, независимо от степени их жестокости по отношению к подданным и от их политического выбора. Удивляться этому не приходится. Правительство АНК устроило пышные государственные похороны даже Кайзеру Матанзиме, одному из вожд<