Еврейский вопрос – русский ответ

Роман Алтухов

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

ПРОТИВ СМЕРТНЫХ КАЗНЕЙ

 

  К огда по суду казнят королей

или в дворцовых революциях убивают их,   

то об этом обыкновенно молчат;

но когда убивают их без суда

и без дворцовых революций,  

то такие убийства возбуждают

среди королей и императоров и их приближённых

величайшее удивлённое негодование,

точно как будто эти люди никогда

не принимали участия в убийствах,

не пользовались ими, не предписывали их.  

                        (Толстой Л.Н. Не убий)

 

Масштаб и организованность –

НИЧЕГО не оправдывают!

Введение.

Один.

ПУТЬ К ОЧЕВИДНОСТИ

 

П риступая к изложению истории живой, возраставшей и эволюционировавшей десятилетиями мысли Льва Николаевича Толстого в аспекте его отношения к «наказаниям» по суду и приговорам и, в частности, к смертной казни, стоит предварительно напомнить читателю несколько фактов биографии Толстого, так или иначе формировавших как его знаниевый правовой «фундамент», так, одновременно, и общее лично-субъективное отношение писателя и публициста к писанному праву, судам и наказаниям по суду, включая смертную казнь.

 

  Толстой интересовался правом в течение всей своей жизни. Разумеется, в различные периоды его жизни интерес этот был неодинаков, он менялся в соответствии с изменениями, происходившими в жизни, творчестве, миросозерцании писателя. Самый интерес этот не имел самодовлеющего характера, он был тесно связан со всей его деятельностью как художника и мыслителя, особенно в годы наибольшего развития его художественного творчества.

 

В 1846 г. Толстой поступает на юридический факультет Казанского университета, где он весьма заинтересовался энциклопедией права и правом уголовным. Находясь в университете, Толстой пишет работу о «Наказе» Екатерины II в сравнении с «Духом закона» Монтескьё, подвергая в этой работе критике монархический строй и выдвигая требование соответствия государственных законов — законам христианской религиозной нравственности.

 

Как сообщает П. И. Бирюков, одной из причин, почему Толстой ушёл из Казанского университета, явилось, по словам самого Толстого, то, что работа над «Наказом» Екатерины II и «Духом закона» Монтескьё «открыла ему новую область самостоятельного умственного труда, а университет с своими требованиями не только не содействовал такой работе, но мешал ей» (Бирюков П.И. Биография Льва Николаевича Толстого: В 4-х тт. – М. – Пг., 1923. – Т. 1. С. 56).

 

Так или иначе, но, не окончив юридического факультета Казанского университета, Толстой всё же делает попытку получить высшее юридическое образование, для чего в конце апреля 1849 г. держит кандидатские экзамены при юридическом факультете Петербургского университета, не закончив, правда, сдавать их.

 

В 1854 г. в связи с поражением России в Крымской войне молодой Толстой-офицер, по личным впечатлениям и опыту службы в действующей армии, приступает к написанию проекта о переформировании русской армии, в котором резко критикует русский общественно-политический строй, его правовые устои, касающиеся военной жизни и приведшие к поражению в войне. Это одно из первых обличительных произведений публицистики Толстого, в котором прозвучало первое знаменитое толстовское «Не могу молчать», ставшее манифестом Толстого-публициста: «По долгу присяги, а ещё более по чувству человека, не могу молчать о зле, которое открыто совершается передо мной и очевидно влечёт за собой погибель миллионов людей – погибель силы, достоинства и чести отечества». Толстой «решился, сколько может», прямо, открыто действовать против зла «пером, словом и силою» (4, 285 - 286).

 

Гибель напрасная людей в боях не могла не навести Толстого и на иной аспект той же проблемы имперской халтуры в управлении страной и армией — на проблему наказаний солдат.

 

В 1856 г. Толстой принялся за написание работы «О военно-уголовном законодательстве», в которой, судя по уцелевшему черновику, делает попытки теоретического обоснования различия гражданского общества, целью которого является «осуществление идеалов вечной правды, добра и общего счастья», и «военного общества», являющихся одним «из орудий, которым осуществляется современная правда», при этом военное общество Толстой считает обществом ненормальным, ибо цель его — убийство («то, что есть преступленье в гражданском обществе, не таково в военном»), а консолидирующая сила — дисциплина и страх наказаний (5, 237 – 238; ср. 239). Далее, конспективно помечая для себя аспекты проблемы военных наказаний, которые надо расписать, Толстой для прогнания сквозь строй и бития розгами, т.е. для наказаний, заканчивавшихся часто смертью наказуемого, делает пометки очень и очень характеристические: «Палачи все»; «Развращение»; «Нецелесообразность»; «Ужас только в зрителях»; «Кто решил, что мало простой смерти?»; «Недостижение цели» и др, а в конце, возражая умозрительному оппоненту: «Чем заменить, скажут? Да докажите ещё необходимость варварского обычая» (Там же. С. 238).

 

Путешествуя за границей, Толстой в Париже в 1857 г. посещает лекции в Сорбонне и в College de France, в том числе лекции по правоведению.

 

В последующие годы интерес Толстого к праву не ослабевает. В романе «Воскресенье» рассказывается о том, как Нехлюдов, соприкоснувшись с судом, тюрьмой, ссылкой, миром уголовных преступников, в поисках ответа на мучившие его вопросы, обратился к сочинениям Ломброзо, Горофало, Ферри, Листа, Тарда и др. Несомненно, что Толстой, которого мучили такие же вопросы, как и героя его романа, интересовался работами названных авторов, вопросами, служившими предметом их исследования. Вместе с тем, обращают на себя внимание, к примеру, написанное уже в преклонном возрасте «Письмо студенту о праве» (1909), в котором цель права определяется как «охранение» отнятых грабежом у трудящегося народа ресурсов, а содержанием обеспечительных мер правоприменения признаются этически неприемлемые методы: прямое насилие или угроза его; равно как и статья «О государстве» (1909), в которой политическое устройство общества характеризуется, как и право, задачами «вооружённого ограбления трудолюбивых людей». Данные публикации свидетельствуют об интересе «позднего» Толстого к праву, но уже под углом зрения его христианского религиозного миросозерцания.

 

Нетрудно заметить из вышеизложенного, что, наряду и в тесной связи с вопросами теории права Л. Н. Толстого всегда интересовало правоприменение как реальное общественное явление, определяющее судьбы общества и отдельных членов его, юстиция как государственное учреждение в её непосредственной деятельности. Именно на этой почве, на почве применения права в жизни, и происходили столкновения уже молодого Толстого с царской юстицией. Со временем острота их становилась тем выше, чем больше сознание Толстого соединялось с истиной христианского учения. Христианство отрицает для человеческих обществ необходимость жизни в СТРАХЕ и возвещает замену для принявших учение Христа людей и обществ прежнего закона насилия – законом доверия, единения и любви:

 

«В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви» (1-е послание Иоанна 4:18)

Когда нет страха, а есть любовь, будет и сочувствие к грешнику, понимание его положения и, как следствие – умение ему ПОМОЧЬ, а не сбагрить беспомощно к тюремщикам или палачам…

 

* * * * *

 

Конечно, Толстой, психологически травмированный несколькими случаями жестокости старших в детстве, в сознательном возрасте практически ВСЕГДА был противником жестокости, принуждений, насилия – включая, разумеется, и злейшие, системно-организованные их формы. Смертная казнь отвращала взрослого Толстого всегда… но – достаточно РАЗЛИЧНО с точки зрения идейного «фундамента». В самом упрощённом, схематическом виде мы можем выделить ТРИ СТАДИИ отвержения Толстым смертных казней по суду:

 Первая, НАУЧНО-ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ, светски-гуманистическая по преимуществу. Ещё в 1847 г. юный Лев в своём ученическом разборе «Наказа» Екатерины II высказывается против смертных казней и жестокости наказаний:

 

«Преступление должно быть совершенно соразмерно наказанию. Может быть скажут на это, что ничто не будет удерживать людей от совершения преступления, ибо тогда сколько преступник может, решаясь на преступление, выиграть столько же, сколько и проиграть. — Пускай и будет так. Ежели начало добра преобладает в людях, то они больше будут иметь стремления не совершать преступлений, чем совершать их; ежели же преобладает начало зла в людях, то они всегда будут следовать ему; ибо оно будет им свойственное начало. […]

 

Екатерина говорит: «в благоустроенном Государстве никакой нет нужды налагать смерть преступникам, в Анархиях же это необходимо». Почему? Ещё необходима смертная казнь, говорит она, тогда, когда преступник, даже лишённый свободы, может быть опасен Государству. — Когда бывает преступник, даже лишённый свободы, опасен Государству? Бесполезность смертной казни она весьма справедливо доказывает тем, что сильные впечатления — вид казни — не продолжительны» (46, 16).

 

А вот одна из записей Толстого в Дневнике за 1851 год (перевод с франц.):

 

«Адриен Дюпр, при обсуждении вопроса о смертной казни, высказался зa отмену её. Он глубоко логично доказал, что общество, оставляя за собою право убийства человека, оправдывает до некоторой степени убийство, совершаемое убийцею, и что самым действительным средством заклеймить убийство и предупредить его было бы — самому обществу выразить перед ним священный ужас. Робеспьер, впоследствии допустивший всякие казни, требовал, чтобы у общества было отнято оружие смертной казни. Если бы предрассудки юристов не превозмогли над здоровыми принципами нравственной философии, кто знает, насколько меньше крови было бы пролито во Франции» (Там же. С. 75 - 76).

 

На примере этих отрывков мы видим, что отношение к смертным казням молодого Льва Николаевича не было ещё ни христиански мотивируемым, ни даже самостоятельным: он только познавал точки зрения авторитетных писателей на этот счёт (опирающихся, в свою очередь, на собственные религиозные предпочтения) и – в большей или меньшей степени – соглашался с теми из них, которые одобрял его разум, вооружённый ничтожным на тот момент жизненным опытом.

 

Но вот всё меняется, и довольно резко. Толстой достигает второй стадии – ЭТИКО-ЭСТЕТИЧЕСКОЙ. Связан этот перелом был с увиденным им в Париже в апреле 1857 г. зрелищем смертной казни.

 

Незадолго до этого Л.Н. Толстой, как многие гениальные люди, пережил очередной приступ депрессии, «сомнения во всём» (запись в Дневнике от 19 марта; ср. 5 апр.). Приступ был связан, как предполагает биограф его, Н.Н. Гусев, с его тогдашним «рассеянным, малодеятельным образом жизни, недостаточной творческой и умственной работой» (Гусев Н.Н. Материалы… 1855 – 1869. С. 190). В облегчённой форме это было то же, что и знаменитая «арзамасская тоска», пережитая писателем гораздо позднее, в ночь на 3 сентября 1869 г., при сходных (рассеянное полубезделие путешественника) условиях и ознаменовавшая собой, пожалуй, самое-самое дальнее предвестие грядущего в 1870-х решающего перелома в мировоззрении Л. Н. Толстого – в частности, переход его к ТРЕТЬЕЙ И ПОСЛЕДНЕЙ, ХРИСТИАНСКОЙ, стадии отрицания смертной казни по суду.

 

5 апреля Толстой узнал, что утром на другой день предстоит на площади, перед одной из парижских тюрем, совершение публичной смертной казни посредством гильотины. Он решил поехать посмотреть на казнь.

 

Преступник, некий Франсуа Ришё, по профессии повар, был осуждён судом присяжных за два убийства с целью ограбления. В обоих случаях убитые были приятелями Ришё и были убиты им во время сна, когда он ночевал в одной с ними комнате.

 

По сообщениям газет, Ришё выслушал свой смертный приговор совершенно спокойно и только просил заблаговременно уведомить его о дне казни, чтобы он мог перед смертью «как следует покутить» на остававшиеся у него деньги.

 

В ночь с 5 на 6 апреля при свете факелов на площади перед тюрьмой, в которой содержался Ришё, была сооружена гильотина. Громадная толпа собралась на необычное зрелище. Газетные корреспонденты определяли численность этой толпы, в которой было много женщин и детей, от 12 до 15 тысяч. Ночные трактиры, расположенные на ближайших улицах, бойко торговали всю ночь.

 

В семь с половиной часов утра в камеру осуждённого вошли начальник тюрьмы, начальник полиции и священник, в сопровождении которых осуждённый отправился к месту казни, где сам, без посторонней помощи, поднялся по ступенькам на помост гильотины, поцеловал поданное ему священником распятие, — и через минуту всё было кончено.

 

На Толстого вид смертной казни произвёл потрясающее впечатление. «Больной встал в 7 часов, — записал он в Дневнике, — и поехал смотреть экзекуцию. Толстая, белая, здоровая шея и грудь. Целовал Евангелие и потом – смерть, что за бессмыслица! — Сильное и не даром прошедшее впечатление».

 

Не даром, ибо Толстой кое-что важнейшее понял в себе:

 

«Я не политический человек. Мораль и искусство. Я знаю, люблю и могу» (47, 121 - 122).

 

И здесь же – ещё более интимно-личное признание:

 

«Гильотина не давала спать и заставляла оглядываться» (Там же. С. 122).

 

Тургенев через несколько дней пересказал Аксакову, что Толстому «гильотина снилась во сне. Ему казалось, что его самого казнят» (Цит. по: Гусев Н.Н. Указ. соч. С. 194).

 

Более подробно о впечатлении, произведённом на него зрелищем смертной казни, Толстой в тот же день, 6 апреля 1857 г., писал Боткину: «Я имел глупость и жестокость ездить нынче утром смотреть на казнь... Это зрелище мне сделало такое впечатление, от которого я долго не опомнюсь. Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека. Там есть... человеческое чувство страсти, а здесь до тонкости доведённое спокойствие и удобство в убийстве и ничего величественного. Наглое, дерзкое желание исполнять справедливость, закон Бога. Справедливость, которая решается адвокатами, которые каждый, основываясь на чести, религии и правде, говорят противуположное» (60, 168).

 

Толстой уже не верит в то, что посредством судебных приговоров осуществляется пресловутая «справедливость». Понемногу он подступается к тому, чтобы в принципе отринуть эту языческую категорию общественной этики: суеверие о справедливости, «которая решается адвокатами, которые каждый, основываясь на чести, религии и правде, говорят противоположное». В то же время в этом неприятии немало ЭСТЕТИЧЕСКОГО и этико-эстетического, восходящего как раз к представлениям языческого мира о прекрасном, о красоте, благородстве… Всего этого он не находит ни в «технологичной» казни гильотиной, ни в глазеющей на неё буржуазной толпе «демократических» французов: «Толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным, удобным механизмом это делается, и т. п.» (Там же).

 

Чем-то эта позиция близка восприятию молодого Конст. Леонтьева, будущего православного монаха и исповедника, но… мы помним слово Льва: «Я НЕ ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК». Не человек ПОЛИСА: города, государства. Леонтьев был и оставался человеком политическим… оттого и нашёл своё место в «лоне» церковного лжехристианства!

 

В отличие от Леонтьева, эстетика для Толстого не была даже в 1850-е столь жёстко отделена от христианской нравственности, а нравственный суд распространялся и на политику. Со временем, как мы уже сказали, красота сделается для него «венцом добра» — оставшись для Леонтьева и многих прочих его современников, адептов православия, напротив, ФУНДАМЕНТОМ: обманчивым основанием мнимого добра.

 

Впрочем… это будет лет через 30-ть с лишком, не ранее... Пока же, в цитируемом нами письме Боткину Толстой рассуждает так:

 

«Закон человеческий — вздор! Правда, что государство есть заговор не только для эксплуатаций, но главное для развращения граждан. […] Я понимаю законы нравственные, ЗАКОНЫ МОРАЛИ И РЕЛИГИИ, НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ НИ ДЛЯ КОГО, ведущие вперёд и ОБЕЩАЮЩИЕ ГАРМОНИЧЕСКУЮ БУДУЩНОСТЬ; я чувствую ЗАКОНЫ ИСКУССТВА, ДАЮЩИЕ СЧАСТИЕ ВСЕГДА; но политические законы для меня такая ужасная ложь, что я не вижу в них ни лучшего, ни худшего. Это я почувствовал, понял и сознал нынче» (Там же. Выделения в тексте наши. – Р. А.).

 

И, как приговор самому себе и своей карьере в политике или в духовенстве:

 

«...Никогда не буду служить нигде НИКАКОМУ правительству» (Там же. С. 193. Выделение в тексте - Л.Н. Толстого).

 

Обратим внимание: задачей искусства Толстой 1850-х гг. полагает СЧАСТЬЕ, которое здесь явно синонимично «удовольствию». Этические же законы – НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫ НИ ДЛЯ КОГО, хотя и полезны указанием религиозного идеала «гармонической будущности». Важные отличия от христианского мировоззрения «позднего» Толстого!

 

Наконец, ТРЕТЬЯ СТАДИЯ – ХРИСТИАНСКАЯ, достигается Л.Н. Толстым во второй половине 1870-х гг. Он становится в эти годы активно и неортодоксально верующим человеком.

 

Примечательно, как Лев Николаевич уже с этих, новых, христиански-религиозных позиций вспоминает ту же смертную казнь 1857 г. в третьей главе «Исповеди» (1882):

 

«…В бытность мою в Париже, вид смертной казни обличил мне шаткость моего суеверия прогресса. Когда я увидал, как голова отделилась от тела, и то, и другое врозь застучало в ящике, я понял — не умом, а всем существом, — что никакие теории разумности существующего и прогресса не могут оправдать этого поступка и что если бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира, находили, что это нужно, — я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я с своим сердцем» (23, 8). Оценка «дурно» имеет здесь уже отчётливо нравственную коннотацию.

 

СИСТЕМНАЯ РАСЧЁТЛИВОСТЬ государственного палачества, своего рода ТЕХНОЛОГИЧНОСТЬ «процедуры» над беспомощной жертвой, в услужение обществу, и прежде всего его элитам, к которым причисляли и Толстого — вот то, что будет в смертных казнях отвращать Толстого до конца дней. Уже в социально-обличительном трактате 1884-1886 «Так что же нам делать?» читаем почти то же, что в «Исповеди», но важной прибавой:

 

«Тридцать лет тому назад я видел в Париже, как в присутствии тысячи зрителей отрубили человеку голову гильотиной. Я знал, что человек этот был ужасный злодей; я знал все те рассуждения, которые столько веков пишут люди, чтобы оправдать такого рода поступки; я знал, что это сделали нарочно, сознательно, но в тот момент, когда голова и тело разделились и упали в ящик, я ахнул и понял – не умом, не сердцем, а всем существом моим, что все рассуждения, которые я слышал о смертной казни, есть злая чепуха, что сколько бы людей ни собралось вместе, чтобы совершить  убийство, как бы они себя ни называли, убийство худший грех  в мире, и что вот на моих глазах совершён этот грех. Я своим присутствием и невмешательством одобрил  этот грех и принял участие в нём» (25, 190).

 

И о том же — в самом знаменитом публицистическом выступлении Льва Николаевича против казней, статье 1908 г. «Не могу молчать»:

 

«Ужаснее всего то, что делается это не по увлечению, чувству, заглушающему ум, как это делается в драке, на войне, в грабеже даже, а, напротив, по требованию ума, расчёта, заглушающего чувство» (37, 85). И важнейший мотив автора, выраженный в статье — снять с себя груз вины за пассивное участие, как бы одобряемое «пользование», такими государственными «услугами».

 

Это доброе наследие «этико-эстетической» стадии, которую Толстой забрал с собой в «последний путь» — на главное своё поприще жизни: христианское проповедание и обличение зол общественного жизнеустройства. Ниже мы особенно подробно рассмотрим общественную и публицистическую деятельность Льва Николаевича именно на этой стадии эволюции его неприятия смертной казни.

 

______________________

_____________

 

 

Два.

«СТРОК ПОСТЫДНЫХ НЕ СМЫВАЮ»:

Три.

КРИЗИС. ПИСЬМО ЦАРЮ (1881)

 

   Х ронологически первой важной вехой, свидетельствующей о достижении Л. Н. Толстым стадии христианского отношения к смертным казням, стало его знаменитое письмо императору Александру III (1881) с призывом по-евангельски простить террористов, убивших его отца и даже выступить с манифестом, проповедующим христианское непротивление.

 

  1 марта 1881 г. два агента Исполнительного комитета Народной воли реализовали своё постановление от 26 августа 1879 г. о казни императора Александра II.

 

Об убийстве царя Толстой узнал 3 марта. Вот как описывает С. А. Толстая обстоятельства и впечатления, сопутствовавшие описываемому событию: «Третьего марта 1881 г. поехала я в Тулу.... У заставы меня спрашивали люди: «Слышали вы, нашего царя убили!» — Как? — с ужасом спросила я. — Мало ли мин под него подводили. Вот карету разорвало и убили.

 

С тяжёлым сердцем приехала я домой в Ясную Поляну с этим известием. …Я видела как искренно был огорчён Лев Николаевич. Вообще же нас поразило, как общество и народ спокойно и равнодушно отнеслись к этому событию, по крайней мере у нас, в Туле и её окрестностях.

 

Льва Николаевича особенно огорчало то, что молодой царь, вступая на престол, сразу должен был совершить жестокое дело — казнить убийц отца. Ещё до суда, в марте, Лев Николаевич решил написать Государю Александру III письмо, в котором он просил о помиловании убийц и убеждал молодого царя не начинать своего царствования с дурного дела, а стараться тушить зло добром и только добром, и слова свои Лев Николаевич основывал на Евангелии, которым был в то время уже весь духовно пропитан» (Толстая С.А. Моя жизнь. – М., 2014. – Т. 1. – С. 333 - 344).

 

Лев Николаевич искренне переживал о душе молодого наследника престола… между тем как официальный воспитатель и «духовный окормитель» его, хорошо известный К. П. Победоносцев, от имени церковного ЛЖЕхристианства так же благословлял – из государственных интересов исходя – смертную казнь, как некогда, по сведениям «Повести временных лет», благословили такие же, византийского извода, лукавые «духовники» приговаривать к разнообразным наказаниям преступников князя Владимира I, только что принявшего крещение и наивно надеявшегося исполнять познанное и понятое было учение Христа: «Владимир же жил в страхе Божьем. И умножились разбои, и сказали епископы Владимиру: «Вот умножились разбойники; почему не казнишь их?» Он же ответил: «Боюсь греха». Они же сказали ему: «Ты поставлен Богом для наказания злым, а добрым на милость. Следует тебе казнить разбойников, но расследовав». Владимир […] начал наказывать разбойников» (Повесть временных лет. М. – Л., 1950. Ч. 1. C. 286).

 

О тех же событиях марта 1881 г. в своих воспоминаниях рассказывает, со своих позиций, и домашний учитель Василий Иванович Алексеев, живший в то время у Толстых:

 

«Наступил 1881 год. 1 марта был убит Александр II. Конечно, Лев Николаевич под влиянием учения Христа не мог относиться равнодушно к убийству Александра II. Но его беспокоила мысль и о казни, которая предстояла убийцам царя. Этот момент был как бы пробным камнем для него: — как он, освещённый словами божественного учителя, отнесётся к данному событию. Конечно, убийц все осудили, никто не отнёсся к ним сочувственно, исключая их немногочисленных сторонников, особенно, в виду того, что Александр II был Государь любимый и уважаемый, давший свободу стольким миллионам лиц, произведший реформы, в основание которых было положено справедливое чувство, одинаковое ко всем людям и сословиям. Но предстояла казнь этих убийц. Христос учил: «не противься злу насилием», «подставь левую щёку, когда ударили тебя в правую». Как примирить эти высокие слова с казнью убийц — лиц, посягнувших на убийство — вот мысли, которые мучили Льва Николаевича. В истинности слов Христа он не сомневался. «Неужели же можно оставаться равнодушным к казни только потому, что она будет исполнена не моими руками» — думал он. Он чувствовал, что именно теперь он должен громогласно произнести слова божественного учителя, чтобы не чувствовать себя участником этой казни. Помню, утром Лев Николаевич мрачный, точно сам присуждённый к казни, входит в столовую, где мы все с детьми пили кофе, и глухим голосом зовёт меня к себе в гостиную, где он обыкновенно пил кофе. Он сказал, что его очень мучит мысль о предстоящей казни лиц, убивших Александра II, что он, следуя учению Христа, думает, по крайней мере, написать письмо Александру III с просьбой о помиловании преступников, что никакого другого поступка для предотвращения их казни он не представляет себе, и просил об этом моего мнения. Такое обращение ко мне глубокоуважаемого мною Льва Николаевича по такому важному вопросу меня смутило. Я подумал и сказал:

 

— Кроме письма к сыну убитого отца, в воле которого казнить и помиловать преступников, тут ничего придумать нельзя. Напиши такое письмо я, — замешанный в студенческие годы в революционной пропаганде, — меня тотчас же заподозрят в сочувствии убийцам и упрятали бы, не имея достаточных улик для обвинения, под надзор полиции в отдалённые края. Что же касается вас, всем известного русского писателя, пользующегося уважением и в придворных сферах, — ваше письмо прочтут и обратят на него внимание, поверят, что вами движет именно то чувство и те идеи, о которых вы пишете. Поступят ли по вашим словам или нет, — это их дело. Но вы, написав это письмо, сделаете то, что внушает вам совесть, что предписывает заповедь Христа. Самое худое для вас может быть то, что вам за это письмо сделают выговор, — «не в своё, мол, дело суёшься». Ну что ж, это такое наказание, которое легко перенести за правду. Главное то, что вы этим письмом снимете с себя в вашем сознании вину участия вашего в казни и никогда не будете раскаиваться, что написали его. Ведь государь ослеплён теперь чувством мести. Ему теперь все внушают, что убийц нужно казнить для устрашения вообще врагов государственного строя. Всякий ему говорит теперь: «око за око, зуб за зуб» и «возненавидь врага твоего» и никто не говорит: «не противься злу насилием», «благодари ненавидящих тебя». И вот вы своим письмом напомните ему слова божественного учителя. Какое счастье и радость будет, если, прочитав это письмо, он поступит по учению Христа. И как вы будете раскаиваться, если государь вспомнит эти слова после казни и скажет: «Ах, жаль, что никто мне не напомнил раньше этих слов спасителя».

 

Слова эти подслушала графиня Софья Андреевна за дверьми из своей комнаты. Вдруг дверь отворяется, выбегает взволнованная графиня и с сердцем, повышенным голосом говорит мне, указывая пальцем на дверь:

 

— Василий Иванович, что вы говорите... Если бы здесь был не Лев Николаевич, который не нуждается в ваших советах, а мой сын или дочь, то я тотчас же приказала бы вам убираться вон...

 

Я был поражён таким выступлением графини и сказал:

 

— Слушаю, уйду....

 

После обеда Лев Николаевич пошёл к себе в кабинет и на диване задремал, и видел во сне, что убийц Александра II казнят, и будто бы казнит их он сам, а не палачи по постановлению суда. С ужасом Лев Николаевич проснулся и тут же написал письмо к Александру III, в котором указывал на евангельскую истину о непротивлении злу насилием. Просил Государя простить лиц, просил испытать это средство для уничтожения крамолы, так как прежние средства, — ссылка, тюрьма, казни не уничтожают зла» (Цит. по: 63, 53 - 54).

 

В письме к П. И. Бирюкову от 3 марта 1906 г. Толстой рассказывал об этом несколько иначе:

 

«О том, как на меня подействовало 1 марта, не могу ничего сказать определённого, особенного. Но суд над убийцами и готовящаяся казнь произвели на меня одно из самых сильных впечатлений моей жизни. Я не мог перестать думать о них, но не столько о них, сколько о тех, кто готовился участвовать в их убийстве, и особенно об Александре III. Мне так ясно было, какое радостное чувство он мог бы испытать, простив их. Я не мог верить, что их казнят, и вместе с тем боялся и мучился за их убийц. Помню, с этою мыслью я после обеда лёг внизу на кожаный диван и неожиданно задремал и во сне, в полусне, подумал о них и готовящемся убийстве и почувствовал так ясно, как будто это всё было наяву, что не их казнят, а меня, и казнит не Александр III с палачами и судьями, а я же и казню их, и я с кошмарным ужасом проснулся. И тут написал письмо» (Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. М. – Л., 1923. Т 2. С. 171).

 

Известясь о теракте, Толстой наверняка снова живо вспомнил виденную им в молодости, в 1857 году, казнь в Париже.Россия с той поры миновала четвертьвековую эпоху бурного реформаторства, отнюдь не вдохновившую и не политизировавшую его. Именно поэтому в своей поздней публицистике он говорил об убийствах, производимых обеими сторонами — правительством и террористами — с одинаковым беспристрастием, как человек и христианин, а не евро-американский «индивид» с возбудившейся гражданственностью и обострённым правосознанием. И русский царь был для Льва Николаевича ЧЕЛОВЕК, д о лжный, в силу своего положения, смотреть на мир, как и он сам — с высоты Нагорной проповеди, дабы виднее было великое — НАРОД и не заметны мелкие эгоистические интересы «верхушки».

 

  Как представитель именно этой сословной «верхушки», Л.Н. Толстой остро чувствовал свою невольную причастность к готовящейся казни молодых «революционеров» (Там же). И, к ужасу своей жены, Софьи Андреевны, Толстой действительно пишет «крамольное» письмо сыну убитого монарха, новому императору Александру III.

 

Вряд ли Софья Андреевна тогда могла знать, что у Толстого-просителя за жизни террористов был пусть и не такой значительный в писательском мире, но вполне достойный и хорошо, лично знакомый ему близкий предтеча: писатель Всеволод Гаршин. Предшествующие году рокового цареубийства 1870-е стали десятилетием начала жестоких, но вполне заслуженных испытаний России на христианскость — испытаний, закончившихся окончательным и предсказанным Толстым провалом в 1917-м.

 

Начался 1880-й. До убийства императора Александра II ещё год. В связи с небывалой дерзостью революционеров, пытавшихся взорвать царя в Зимнем дворце, была образована Верховная Распорядительная Комиссия по охране государственного порядка. Её главой назначен граф Михаил Тариэлович Лорис-Меликов (1824 - 1888) — человек достаточно либеральный и умнейший, готовый откликнуться на реальные нужды России. Вскоре после назначения Лорис-Меликова в различные концы европейской части империи были снаряжены сенатские ревизии. Итогом их деятельности стало резкое уменьшение количества политических дел на местах. Материалы ревизий позволили Лорис-Меликову сделать вывод о том, что главной причиной общественного недовольства стала незавершённость реформ 1860-70-х гг. Это касалось и крестьянского малоземелья, и разорительных для их хозяйств выкупных платежей, и недопущения представителей общества к решению государственных вопросов…

 

Конечно, революционаристской сволочи его назначение виделось иначе: как крах собственной их программы расшатывания страны. 20 февраля 1880 г. в Лорис-Меликова стреляет Ипполит Иосифович Млодецкий (1855 - 1880), сын слуцкого мелкого торговца, типичный неудачник, симпатизировавший деятелям «Народной воли». Конечно, промахивается… Его сразу схватила стража, и 21 февраля Петербургским военно-окружным судом злосчастный крещёный еврей был приговорён к смертной казни через повешение. Известясь об этом, Вс. Гаршин в тот же день отсылает Лорис-Меликову — не как чиновнику, а как просто человеку, жертве покушения на убийство — письмо такого содержания:

 

  «21 февраля 1880 г. Петербург

 

Ваше сиятельство, простите преступника!

 

В Вашей власти не убить его, не убить человеческую жизнь (о, как мало ценится она человечеством всех партий!) — и в то же время казнить идею, наделавшую уже столько горя, пролившую столько крови и слёз виновных и невиновных. Кто знает, быть может, в недалёком будущем она прольёт их ещё больше?

 

Пишу Вам это не грозя Вам: чем я могу грозить Вам? Но любя Вас, как честного человека и единственного могущего и мощного слугу правды в России, правды, думаю, вечной.

 

Вы — сила, Ваше сиятельство, сила, которая не должна вступать в союз с насилием, не должна действовать одним оружием с убийцами и взрывателями невинной молодёжи. Помните растерзанные трупы пятого февраля, помните их! [Теракт в царском Зимнем дворце авторства Стёпки Халтурина, в «честь» которого в некоторых городах России до сих пор названы улицы. – Р. А.] Но помните также, что не виселицами и не каторгами, не кинжалами, револьверами и динамитом изменяются идеи, ложные и истинные, но примерами нравственного самоотречения.

 

Простите человека, убивавшего Вас! Этим Вы казните, вернее скажу, положите начало казни идеи, его пославшей на смерть и убийство, этим же Вы совершенно убьёте нравственную силу людей, вложивших в его руку револьвер, направленный вчера против Вашей честной груди.

 

Ваше сиятельство! В наше время, знаю я, трудно поверить, что могут быть люди, действующие без корыстных целей. Не верьте мне, — этого мне и не нужно, — но поверьте правде, которую Вы найдёте в моём письме, и позвольте принести Вам глубокое и искреннее уважение

 

Всеволода Гаршина

(Подписываюсь во избежание предположения мистификации.)

 

Сейчас услышал я, что завтра казнь. Неужели? Человек власти и чести! умоляю Вас, умиротворите страсти, умоляю Вас (для) ради преступника, ради меня, ради Вас, ради Государя, ради родины и всего мира, ради Бога» (http://az.lib.ru/g/garshin_w_m/text_0250.shtml).

 

Толстой почти ровно через год очень близко повторит кратко, сбивчиво высказанные в письме Гаршина «наивные» мысли. Не все современные российские критики полагают их столь уж наивными. К примеру, журналист С. Лисовский в брошюрке 1994 г. под названием «Слово о русском писателе В.М. Гаршине» сожалеет, что, хотя Лорис-Меликов и обещал Гаршину пересмотреть дело, казнь всё-таки отменена не была:

 

«Так террор народовольцев породил ответный террор царского правительства, а последний ещё больше подогрел страсти революционеров, что в конечном итоге привело к трагедии на Екатерининском канале: 1 марта 1881 года государь-император Александр II был зверски взорван революционерами» (http://www.ecogazeta.ru/archives/15809).

 

Можно мысленно продлить рассуждение публициста — на 1917-й год, когда «зверски взорвана» радикальной сволочью была уже вся Россия.

 

Вероятно, связанные с казнью переживания (стоившие ветерану войны с турками и депрессивному психопату Гаршину остатков психического здоровья) подвигли его на свидание в Ясной Поляне с Л.Н. Толстым. К этому времени, по «наводке» И.С. Тургенева, Толстой уже прочитал и довольно высоко оценил опубликованные рассказы Всеволода Михайловича. Единственная встреча их состоялась 16 марта. Следующую за этим днём ночь писатели провели бессонно — в интимном, ласковом общении, в ходе которого Лев Николаевич безусловно ощутил в Гаршине духовного христианского единомышленника: как и В. И. Алексеев, младшего по летам, но «старшего» по индивидуальному духовному опыту