Попытка осмыслить. Бог Творец

«Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым».

Так начинается исповедание веры, которое верующие христиане читают ежедневно, торжественно поют во время церковной службы, в котором они перечисляют все то, во что они поверили, все то, во что они верят. Мы говорили уже в этих беседах о начальных словах Символа веры: о смысле слов «верую», «Бог», «Единый», «Отец». Сегодня остановимся на ключевом, бесконечно важном слове «Творец».

Мы называем его ключевым, потому что именно тут, как в узле, сходятся нити всех извечных споров о религии, всех сомнений, недоумений и вопрошаний. В сущности, неверующие всех времен и всех идеологий отрицают Бога именно как Творца, а у верующих их вера, их интуиция и Бога, и мира, и человека, начинается именно с этого ощущения и переживания Бога прежде всего как творческой силы, как Начала и Источника всего.

В древние времена христианские богословы и философы начинали свои доказательства бытия, т.е. существования Бога, именно с утверждения, что мир должен иметь начало, или первопричину. Все в мире, говорили они, имеет причину своего существования вовне, ничто не начинает жить само, а значит, и миру во всей его сложности и слаженности – миру и как целому, и во всех его частях – необходимо иметь причину существования вне себя. И вот эту-то причину, эту творческую силу, творческую премудрость, заключали они, мы и называем Богом. В каком-то смысле этот очень древний аргумент сохраняет свою силу и сегодня.

Однако современный ум, требующий эмпирической, опытной проверки, перестал быть восприимчив к такому аргументу. Если Бог как первопричина, как начало и источник всего существующего пребывает вне мира и вне опытного познания, если Он непознаваем нашими человеческими методами, то и говорить о Нем невозможно: Он есть сплошное неизвестное. А материалисты идут еще дальше, утверждая вечность, то есть несотворенность материи, а следовательно, и самого мира. Но ведь и это также недоказуемо, ибо понятие вечности и безначальности невозможно подвергнуть логической проверке.

Поэтому оставим понятие Творца как всего лишь причины. Ибо наше человеческое представление о творце и творчестве шире, глубже и богаче... Можно сказать, конечно, что Лев Толстой есть «причина» романа «Война и мир», но такое определение прозвучит как-то странно. А вот если сказать, что Толстой – великий творец, а «Война и мир» – его гениальное создание, отражающее в себе его творческий гений, то это что-то говорит нам, соответствует какой-то ощущаемой нами правде. Так и всю глубину, всю силу слова «Творец» в Символе веры мы скорее ощутим, быть может исходя из нашего человеческого опыта творчества. Творчество, творение всегда отражает и являет своего творца. В каком-то смысле мы больше узнаем о Пушкине из его поэзии, из его вечно живых стихов, чем из самой лучшей, самой научной его биографии. Из биографии мы узнаём о Пушкине, в стихах мы узнаём и чувствуем самого Пушкина, входим в таинственное общение с ним: «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет и тленья избежит»344. А это значит, что творение возводит к творцу, являя и открывая его нам как бы изнутри.

Но то же говорит, и задолго до всех творцов, Библия. Как прекрасен, как извечно верен древний псалом: Небеса поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь (Пс.18:2)! И об этом же – радостное исповедание Бога Творцом в Символе веры. Мы узнаём о Нем или, лучше сказать, Его Самого не из логических выкладок, не из математики, не из философского понятия «причины». Нет, все в мире говорит верующему сердцу о Боге, все возводит к Нему, все отражает Его – совершенного, премудрого и благого Творца. Да, признаем смиренно: мы не можем объяснить, как сотворил Бог мир, но не может объяснить и наука, ибо когда и каково было это начало, остается тайной. Но ведь и всякое рождение – тайна: всякий раз, как загорается радостный и таинственный огонек жизни, раздается первый слабый крик и то, чего не было, тот, кого не было, приобщается самому прекрасному из всех даров – дару жизни... Тайна эта необъяснима, да и незачем ее объяснять. Но вот в самой жизни все яснее и яснее ощущаем мы, что не исчерпывается она мимолетным временем, разрозненным опытом, половинчатым знанием. За всем в ней что-то светит, все говорит о чем-то другом, и разве все человеческое творчество не есть сплошная попытка запечатлеть этот свет, проникнуть в эту тайну, воплотить ее в словах, в звуках, в движениях, в красках? Таким образом, само человеческое творчество есть свидетельство о Творце, радостный ответ на Его творчество.

Ибо творчество не объяснить ни из биологии, ни из химии, ни из экономики. Оно есть дух и о духе – о том духе, про который сказано в Евангелии: Дух дышит, где хочет... а не знаешь, откуда приходит и куда уходит (Ин.3:8). Кто, как, когда навеял Пушкину эти поразительные слова: «Духовной жаждою томим...»? Откуда, с какой таинственной высоты упали они в душу этого веселого, жизнерадостного, такого земного человека? Но сам-то он, сам Пушкин, никогда не усомнился бы в ответе, ибо твердо знал – от Бога. От Того, Кто в одной молитве церковной назван «Изряднохудожником»345, от Того, Кого хвалит, о Ком поет «и в поле каждая былинка, и в небе каждая звезда». И в сущности, это мы и говорим, это утверждаем, это победно и радостно возвещаем, когда в самый торжественный момент богослужения поем: «Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым». За видимым – невидимое, за миром – Творец, за всем – вечная красота, правда и мудрость Того, кто призвал нас к жизни. Это и есть наша вера в Бога Творца.

Попытка осмыслить. Небо

Я возвращаюсь сегодня к начатым еще до Рождества беседам о Символе веры. Почти за каждой службой в Церкви346 православные христиане торжественно провозглашают то, во что они веруют, – содержание своей веры. И надо сказать, что сами верующие так привыкли к Символу веры, что как бы «оглохли» к нему. Им зачастую кажется, что достаточно просто сказать: «Я верю в Бога»; они забывают, что этим-то и пользуются враги религии, вкладывающие в их бесхитростное исповедание совершеннейшую бессмыслицу, дабы дискредитировать веру и представить ее грубым суеверием.

В наши дни, да, пожалуй, и во все времена, такой упрощенной веры недостаточно. В Писании сказано: И бесы веруют, и трепещут (Иак.2:19). Верили по-своему и те, кто распинал Христа. И наконец, верят, пусть и в некое страшное божество, те, кто хотят разрушить религию. Так или иначе, все в мире движется верой, только вера эта может быть светлой, истинной и доброй, а может быть темной, ложной и злой. Нет, невозможно сказать: «Я верю в Бога, а в содержании своей веры не копаюсь». Апостол Петр на заре христианства сказал: «Всякому спрашивающему у вас будьте готовы дать ответ о своем уповании» (ср.: 1Петр.3:15). И вот в наши дни – дни путаницы, неразберихи, столкновения всевозможных идеологий – мы больше чем когда-либо должны быть готовы такой ответ дать. Вернемся поэтому к Символу веры.

Исповедовав Бога как Творца, о чем мы уже говорили раньше, Церковь немедленно прибавляет: «...небу и земли, видимым же всем и невидимым». На этом утверждении нужно остановиться. Ибо нет, кажется, более популярного объекта для нападок на религию, чем это самое «небо» и это самое «невидимое». Религия всегда говорила о небе, это один из ключевых ее символов. И вот на него-то и направлена критика атеистов, полагающих, что этот символ легче всего сокрушить, представить доказательством «бессмысленной косности» и «ненаучности» религии.

Древний человек в своем неведении научной космологии представлял себе небо как некую твердь, как иной мир, где пребывает Бог и куда Он берет души людей после смерти. Эта древняя мифология поддерживалась, конечно, и самим физическим опытом, или восприятием неба – его бездонностью, красотой, лучезарностью. Воистину небеса поведают славу Божию (Пс.18:2). Но потом произошла знаменитая «космологическая революция», когда человек узнал сперва, что Вселенная не геоцентрична, то есть не имеет центром нашу маленькую планету, а затем, что и сама Солнечная система, в которой вращается Земля, – ничтожно малая величина в необъятной Вселенной с ее миллиардами миров. Человек выяснил, что небо – все тот же, а не иной мир, и опыт неба как чего-то потустороннего, казалось, безнадежно рухнул.

Вот этим-то и воспользовались враги религии: «Если ключевой религиозный символ – обман, то, значит, обман и суеверие все ваши религиозные представления, а стало быть, и вся ваша религия. Если нет неба, то нет и вашего небесного бога, ибо где же еще ему быть?» Все это выразил, помнится, крайне грубо и упрощенно космонавт Гагарин своим знаменитым утверждением, что никакого Бога в космическом пространстве он не заметил. Его изумительного подвига оказалось, увы, недостаточно. Этот подвиг ему приказано было использовать в интересах той убогой идеологии, которую насаждает государственная система.

Но оставим Гагарина и вернемся к небу. Ибо нетрудно доказать, что борьба безбожия с небом, его «развенчание» неба примитивно до убожества. Примитивность же эта проистекает от полнейшей неспособности позитивистов понять лежащий в основе всей религии символизм, или, лучше сказать, символизм, присущий самому человеку. Будь советская власть последовательной, она должна была бы запретить своим законопослушным писателям выражения наподобие «солнце встало», ибо всем известно, что не Солнце встало, а Земля в очередной раз обратилась вокруг собственной оси. Но если человек былых времен и не знал всех тайн мироздания, это совсем не значит, что слово «небо» употреблялось им в каком-то «научном» смысле. Христиане изначально возвещали о своем опыте «неба на земле», называя небо престолом Божиим, утверждали не только вездесущие, но и трансцендентность Бога, т.е. то, что Он вне всех понятий, символически нами к Нему применяемых. А один великий христианский мыслитель и проповедник, разъясняя понимание неба в христианстве, воскликнул: «Что мне до неба, когда я сам становлюсь небом?»347 О святых, достигших такой просветленности, такого сияния всего своего существа, такой благости и духовной красоты, что для описания их недоставало человеческих слов, Церковь и верующие говорили, что они сделались «небесными».

Человек не может говорить о Боге, о своем опыте Бога, как, впрочем, и об опыте всего глубокого и высокого иначе чем при посредстве символов. И хотя невежественные люди сплошь да рядом употребляли эти символы в огрубленно-сниженном значении, искать извечный смысл таких слов, как «Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым», следует, конечно, не у них.

Только теперь, высказав все это, можно по-настоящему поставить вопрос о смысле этого торжественного исповедания. К его объяснению мы и перейдем в следующей нашей беседе.