Попытка осмыслить. Начало богосыновства

«Верую во Единаго Бога Отца». Так начинается, так всегда начиналось христианское исповедание веры.

Подчеркнем сразу же, что в исповедании этом сказано не «в одного Бога», а «во Единаго». Наше ухо, наше сознание, возможно, не улавливают оттенков, присущих двум этим словам. А между тем «один» – не совсем то же, что «единый». Конечно, христианство, как до него ветхозаветное иудейство, а после него и магометанство, всегда проповедовало, всегда защищало монотеизм, или единобожие, – веру в то, что есть только один Бог. Защищало против языческого политеизма – против веры во многих богов. Но слово «один» имеет в русском языке некий количественный привкус: один, второй, третий... «Один» Бог – это как бы Бог одинокий, застывший в своей единственности. Унаследованное же от славянского языка слово «единый» богаче, шире и глубжё: Единый Бог не столько количественное, сколько качественное определение. Единый, единственный, такой, каких больше нет, потому что и быть не может.

Верить в одного Бога – значит еще ничего не знать, а потому и ничего не выразить о Нем; верить в Единого Бога – значит уже знать Его в абсолютной единственности, что-то предчувствовать, предсознавать о Нем. Сказать о Боге, что Он один, – дело логики, почти здравого смысла; сказать о Нем, что Он един, – уже выражение веры, религиозный акт. Как часто, любя кого-нибудь, мы говорим ему, что он единственный! Более того, всякая любовь всегда превращает любимого в единственного. И чем больше любовь, тем больше эта единственность, эта неповторимость любимого. А ведь вера в Бога есть не что иное, как акт любви: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим (Мф.22:37); Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди (Ин.14:15). Это только наш рассудочный, «научный» век все спорит о вере как о каком-то научном предмете, все ищет внешних, «научных» доказательств либо существования, либо несуществования Бога. Но наш век так же спорит и о всем, так же познает и все остальное. Больше всего не хочет современный человек как раз единственного и неповторимого, это ему кажется «ненаучным», несерьезным. Но поэтому это и безлюбовный, холодный мир. Ибо только любви открывается единственность и неповторимость и только любовь радуется о единственном и неповторимом.

Никто еще не радовался простой статистике, знанию, выраженному в числах. Но под какую статистику, под какое «объективное», «научное» знание можно подвести понятие Бога? Конечно, ни под какое. И вот современный человек, гордый этим своим рассудочным и безлюбовным знанием, самоуверенно заявляет, что никакого Бога быть не может. Но с таким же правом может каждый из нас удивиться любящим, для которых те, кого они любят, – единственные, или, как говорят на языке любви, «дороже всего на свете». Нелюбящие недоумевают: «Что они нашли в них?» Ибо действительно, не любя, нельзя и увидеть как раз самое ценное в человеке: его единственность, его неповторимость, его единственное на свете «я». Мы говорим: «Женщина как женщина, мужчина как мужчина, человек как человек...» Но достаточно полюбить этого «человека как человека» – и находится все больше оснований видеть его единственность и все больше его любить.

Все эти рассуждения, все эти примеры – только для того, чтобы дать почувствовать значение этих слов: «Верую во Единого Бога», дать ощутить, что они корнями своими уходят в любовь. Ведь любовь возможна только к кому-то – кого знаешь, кто хоть как-то, так или иначе открылся тебе. И это значит, что сама вера есть всегда ответ Тому, Кто первый обратился к тебе, Кто позвал тебя, Кто заговорил в тайниках твоей души с тобою. Там, на самой глубине нашего опыта, почти несказанного, почти невыразимого, узнали, встретили мы Того, в Ком сразу же почувствовали Единственного среди всех единственных, Кого на немощном, лепечущем человеческом языке назвали и называем Единым Богом, Кого полюбили, ибо, узнав, не можем не любить.

Так открывают первые же слова Символа веры что-то самое важное о вере. Она есть, прежде всего, единственный в своем роде опыт любви. И христианство назвало многобожие, язычество ложным не по отвлеченно-философским причинам, а потому что в опыте многобожия как раз нет этого опыта любви и единственности. Там, в многобожии есть опыт силы и могущества – и действительно, почему не быть множеству сильных и могущественных? Но ведь не за силу и не за могущество любим мы Бога! Там, в многобожии, есть опыт бесконечного разнообразия таинственных сил, действующих в мире, но ведь не за таинственность, не за непостижимость любим мы Бога и верим в Hero! Нет, именно в этом притяжении бесконечно Единственного и бесконечно Любимого – суть веры, и потому мы исповедуем его Единым.

И потому, что любим, и потому, что в любви постигаем Его единственность, мы сразу же прибавляем к слову «Бог» слово «Отец». Отец у каждого может быть только один и единственный. Слово «Бог» сразу же наполняется содержанием, сразу становится выражением основного религиозного опыта. Ибо много других слов, других определений употребляем мы, говоря о Боге: мы называем его Господом, Владыкой, Вседержителем, Творцом, Источником, Светом, Жизнью, Любовью, мы, в конце концов, применяем к нему слова, которыми называем все лучшее в жизни. Но ни одно из них не может сравниться со словом «Отец». И не случайно та единственная молитва, которую оставил нам как основу и образец всех молитв Сам Христос, начинается именно с этого обращения к Богу: «Отче наш!» Ибо даже наш земной опыт отцовства – опыт особенный и единичный: от отца жизнь как физическое бытие, и этим бытием мы, следовательно, обязаны ему и целиком от него зависим.

Но от отца же – жизнь как любовь и свобода, как свободное и радостное общение. Полная зависимость и полная свобода, полная зависимость и полная любовь. «Верую в Бога Отца» – и вот мы уже по ту сторону только зависимости, только страха, только послушания. Мы уже свои Богу, и Он – свой нам. И мы любим единственного и по-единственному обращенному к каждому из нас, нашего, моего Отца. Тут начало самой радостной тайны христианской веры -тайны нашего богосыновства.