М. Булгаков, «Багровый остров»

 

Работа сыщика никогда не ограничивается расследованием одного преступления. Одни дела тянутся из прошлого, другие добавляются каждый день, на третьи перекидывает начальство после того, как твои коллеги уже потерпели в расследовании неудачу, и на всё волей-неволей приходится находить время. Дело об убийстве Павла Виноградова, официально считавшееся делом о его исчезновении, и дело о пропавшей жене инженера Демьянова для самого Опалина стали тем, что он про себя называл занозами, – остерегаясь, впрочем, произносить это слово вслух.

Взять хотя бы дело Виноградова. Показания, которые несколько дней по поручению Ивана снимали Петрович, Казачинский и Завалинка, должны были внести ясность, но вместо этого только всё запутали.

Вахтер Благушин, с которым Опалин столкнулся в ночь с 16 на 17 октября, уверенно показал, что он не видел никакого трупа, что до появления пьяного гражданина в сопровождении гражданки, смахивающей на особу легкого поведения, не происходило ничего подозрительного и что последние служащие покинули театр около одиннадцати, а потом все было совершенно мирно и благополучно, но – опять-таки до появления пьяницы с девицей.

Более того, Благушин вспомнил, что Павел Виноградов, целый и невредимый, ушел из театра незадолго до окончания оперы, которая шла в тот вечер. Но, вообще говоря, служащим театра не возбраняется присутствовать на представлениях.

– Во что он был одет? – спросил Петрович у вахтера.

– А? – Благушин заморгал глазами и приставил руку к уху. Старик явно не очень хорошо слышал.

– Когда Павел Виноградов уходил из театра, во что он был одет? – громче повторил Петрович.

– Курточка на нем была такая, на меху, – подумав, ответил Благушин. – Шапочка. Да как обычно он был одет…

– И как он выглядел?

– Да обыкновенно, а что?

– Свертка с ним никакого не было?

– Почему сверток-то?

– Вы лучше отвечайте на вопросы, – посоветовал Петрович, насупившись. – Когда он уходил, был с ним сверток или нет?

– Да я не помню уже, – простодушно ответил вахтер. – Кажись, нет.

В свою очередь показания Бельгарда помогли прояснить, почему Виноградов задержался в театре.

– По-моему, он не смотрел представление, – сказал Людвиг Карлович. – Видите ли, мы с Палладием Андреевичем обсуждали постановку «Лебединого озера»… кое-какие моменты. В общем, когда я вышел от Касьянова, было уже довольно поздно, и Виноградов подошел ко мне в коридоре. Он сильно нервничал…

– Позвольте, позвольте, – пробурчал Казачинский, – но нашему коллеге вы не так давно говорили, что не обращаете внимания на артистов кордебалета и не можете ничего сказать о пропавшем.

– Вот именно, – кивнул старик. – Я все время путал этого молодого человека с его другом Тумановым. Я думал, что в тот вечер ко мне в коридоре подошел Туманов. Я только сегодня осознал свою ошибку, когда при мне кто-то назвал Туманова по имени. Несомненно, я говорил в тот вечер с Виноградовым.

– И о чем же вы с ним говорили?

– Он знал, что я имею на Алексея Валерьевича некоторое влияние. Если вы не в курсе, Алексей мой ученик. – Произнося эти слова, Бельгард не без гордости улыбнулся. – Виноградов хотел, так сказать, смягчить неприятное впечатление, которое он произвел на Алексея своими выходками. Он очень долго и путано говорил о том, что не имел в виду ничего плохого, что его просто задело, как Алексей обращался с Ириной…

– А как он с ней обращался, кстати? – невинно поинтересовался Казачинский.

Нет, ему не показалось – Бельгард и в самом деле смутился.

– Э-э… он выразился в том смысле, что у нее грация, как у беременной коровы. Ему, понимаете, свойственно преувеличивать… В тот день она была немножко тяжеловата и неповоротлива, только и всего, но он вышел из себя. Он всегда выходит из себя, если что-то идет не так…

– Ясно, – кивнул Казачинский. – И что же вы сказали Виноградову?

– Ну, я пытался его успокоить, и в то же время… В то же время мне не хотелось брать на себя, понимаете, какие-то обязательства. А он явно желал, чтобы я представил от его лица извинения Алексею, и не очень хотел идти извиняться сам. Ему почему-то казалось, что Алексей обязательно постарается выжить его из театра, а работой в театре Виноградов очень дорожил. Ну вот, мы поговорили, а потом он ушел.

Показания остальных свидетелей не смогли добавить к делу ничего существенного. Кто-то заметил Виноградова в то утро в буфете, кто-то видел его на классе, кто-то во время репетиции. Кроме того, из расспросов в пошивочном цехе и разговоров с костюмерами выяснилось, что костюм Виноградова, в котором он репетировал в «Лебедином озере», исчез.

– Я не понял, – проворчал Антон, когда опера обсуждали новые подробности дела в кабинете Опалина, – почему мы расспрашивали вахтера о том, со свертком Виноградов покинул театр или нет?

Иван усмехнулся.

– А между тем все просто, – объявил он, откинувшись на спинку стула и сцепив пальцы на затылке. – Труп был в балетной одежде. Если Виноградов вышел в своей обычной одежде, откуда взялся балетный костюм?

– А он не мог надеть балетный наряд под одежду? – подал голос Антон.

– Зачем? – спросил Казачинский.

– Там этот, как его, колет из толстого материала, да еще с нашивками, – сказал Опалин. – И на ногах у Виноградова были балетные туфли, когда я его видел. – Он опустил руки на стол, и по выражению его лица опера видели, что он недоволен. – А еще вы заметили, что он после репетиции не заходил в буфет?

– Ах, черт! – вырвалось у Петровича. – Верно!

– Что-то я сомневаюсь, что он мог продержаться весь день на двух пирожных, эклере и кофе, которые съел в перерыве между классом и репетицией, – буркнул Иван, насупившись. – Он не возвращался домой и не заходил к Туманову, то есть возможности перекусить у него не было. Или же мы чего-то не знаем…

– Я кое-что видел в театре, когда искал одного из свидетелей, – внезапно сказал Антон. – Рассказать?

– Разумеется, – ответил Опалин.

– Я находился на четвертом этаже, а внизу на лестничной площадке стояли Вольский и Бельгард. Разговор шел совершенно обычный, ну, судя по интонации. Я особо не прислушивался, до меня доносились только отдельные слова, – пояснил Антон. – Они что-то обсуждали, шутили и даже смеялись. И тут я вижу, как Вольский ни с того ни с сего хватает старика за грудки и говорит: «А может, выкинуть вас сейчас в окно?» И лицо у него, знаете, стало такое… бешеное. Но тут он увидел, что я смотрю на них, разжал руки и отпустил старика.

– А Бельгард испугался? – спросил Опалин.

– Ну, испугался не испугался, но опешил точно. Я вот что думаю: может, Виноградов пошел к Вольскому извиняться, а тот вспылил, ну и… того? Удавил его? Честное слово, мне кажется, что он на такое способен.

Опалин задумался.

– Там была еще травма головы, – сказал он наконец. – Виноградова сначала ударили сзади, а потом задушили. Это преднамеренное убийство, а не убийство в состоянии аффекта.

– Уверен? – подал голос Петрович. – Ты труп видел какие-то секунды и рассматривал его ночью, при огне от спички. Кстати, ты знаешь, что наш балетный принц в прошлом уже стал причиной смерти человека?

– Он кого-то убил? – живо заинтересовался Опалин.

– Ну, убил не убил… как посмотреть. Влюбилась в него девушка из кордебалета, красавица, умница, думала, что у них все серьезно. А он попользовался ей и бросил. Ну, она и наложила на себя руки. Как по-твоему, это тянет на убийство или нет? С юридической точки зрения – нет, само собой. Ну а если подумать хорошенько?

– Это точно, что она покончила с собой? В смысле, никакие другие варианты не рассматривались?

– Я так понял, что нет, но можем поискать в архивах. Кто вел следствие, и вообще…

– Вот ты этим и займешься, – объявил Опалин. – Если возникнет хоть малейшее подозрение, что он ее убил, немедленно доложи мне. Кстати, что насчет его алиби? Где он был вечером шестнадцатого?

– Говорят, уехал домой вскоре после окончания репетиции.

– На чем уехал?

– На эмке. У него машина, – пояснил Петрович. [71]

– И? – безразлично уронил Опалин. – Куда он поехал-то? Что шофер говорит?

– Нет у него шофера. Он сам водит. Живет на Остоженке. Домработница его заявила, что он весь вечер провел дома. А сынишка дворника говорит, что он домой завернул на несколько минут, а потом опять уехал. Я, говорит, его машину завсегда узнаю. Он на дачу часто ездит.

– На дачу? В октябре?

– Угу. Да у него там не дача, а хоромы целые. Это мне уже дворник сказал.

– Где дача-то?

– Недалеко от станции Лобня. Полчаса от Москвы.

Три пары глаз уставились на Опалина, ожидая, что он скажет. Вольский с собственной машиной, на которой запросто мог вывезти труп, Вольский – единственный, кто имел серьезный конфликт с убитым, и вдобавок человек с явно нестабильной психикой, из просто неприятной личности вполне логично превращался в подозреваемого номер один. А раз так…

– Запросите местную милицию, не находили ли в окрестностях неопознанные трупы, подходящие под описание Виноградова, – сказал Опалин.

– Вольский мог отвезти труп куда угодно, – напомнил Петрович.

– Да, но прежде всего стоит проверить окрестности Лобни. И…

«Спички, – думал он. – Почему спички, зачем спички?» И тут он вспомнил Вольского с его летящим шагом, с его порывистостью. С его бешеными выходками, которые ему сходили с рук, потому что ему все прощали – за талант, или, как сказал старый Яков Матвеевич, за гений.

Мог ли он не забыть подобрать спички? Там, в темном проезде? И что-то говорило Опалину – нет, не мог. Тот, кто подобрал спички, должен был иметь совершенно иной склад ума. Методичный. Трезвый. Не забывающий ни одной детали…

– И девушку погубил, – зачем-то встрял Казачинский. – А девушка, судя по словам тех, кто ее знал, чистый клад была. Не, я все понимаю: не был бы он в Большом театре важной фигурой, мы бы его приперли к стенке в два счета…

Клад.

Что там рассказывал отец Виноградова? Рыли метро, нашли клад…

– Ах ты!.. – вырвалось у Опалина. И, не сдержавшись, он выругался.

– Что с тобой? – с удивлением спросил Петрович. Он знал, что Иван прибегал к ругательствам редко – и то только тогда, когда не мог сдержаться.

– Да инженер этот, Демьянов, – возбужденно заговорил Опалин. – Который убил свою жену. Вы еще никак концов не могли найти, за что… – Он хлопнул ладонью по столу. – Личных конфликтов не было, третьи лица не замешаны, не застрахована, не выигрывала по займу… Ну конечно же! Клад! Ему квартиру дали, в старом доме, он упоминал, что они хотели сделать ремонт… А потом жена исчезла! Но до того, как исчезнуть, стала вдруг ходить в дорогие магазины и присматривать себе шубу… Клад они нашли! Вот в чем дело! Вот за что он ее убил…

Опалин вскочил с места. Глаза его горели, он весь преобразился. Антон смотрел на него разинув рот.

– Наконец-то я прищучу этого гаденыша и узнаю, куда он дел труп… – объявил Опалин. – Вы не понимаете, он на меня смотрел так, как будто уже надо мной победу одержал, ясно? И поэтому я сразу понял, что он виновен…

– Ну… может быть, и клад… – пробормотал Петрович. Он уже не знал, чему верить. – А с театром-то мы что будем делать?

– Я же сказал. Материалы мне найди по той балерине, которая с собой покончила. Труп искать надо… на даче Вольского побывать… Ладно. Для начала разберемся с инженером!

 

Пока Опалин на Петровке обсуждал с операми план дальнейших действий, секретарша директора Дарского отчаянно пыталась не пустить в кабинет начальника пышнотелую гражданку, которая жила в Щепкинском проезде и являлась законной супругой композитора Чирикова. Но секретарша с позором проиграла битву – посетительница просто оттеснила ее мощной тушей и прорвалась в кабинет.

– Вынужден вас огорчить, Антонина Федоровна, но я уже ухожу, – сказал директор сухо. Он не любил ни композитора, ни его энергичную напористую жену, которая вопреки всем объективным свидетельствам утверждала, что ее муж – выдающийся талант, которого враги не подпускают к корыту… пардон, к созданию передовой советской музыки.

– Мое дело много времени не займет, – объявила Чирикова, вскинув голову. – У вас в плане на следующий год стоит балет из жизни колхозников. Я хочу, чтобы вы поручили Василию Аркадьевичу написать к нему музыку.

– Вы считаете? – с непередаваемой интонацией промолвил Дарский, потирая мясистую мочку уха. – А что насчет либретто?

– Думаю, лучше всего будет, если либретто напишу я.

– Вы думаете? – все с той же интонацией спросил директор и в высшей степени загадочно улыбнулся. – Голубушка, вы ведь никогда не сочиняли либретто и понятия не имеете, что это такое.

– Полно вам, Генрих Яковлевич, – усмехнулась гостья. – Как будто вы не знаете, что в балете либретто – чистая условность. Я уж не говорю о том, что с точки зрения здравого смысла большинство либретто и вовсе полная чепуха…

– Что ж, возможно, какое-нибудь «Лебединое озеро» и в самом деле чепуха, – уже не скрывая иронии, проговорил Дарский, – но, простите, либретто из жизни колхозников чепухой быть не может. Вообще сочинение такого либретто – в современном балете задача первоочередной важности. – Судя по оборотам последней фразы, он процитировал собственное интервью какой-нибудь официальной газете вроде «Правды». – Я понимаю ваше желание нам помочь, но дело в том, что наши штатные либреттисты…

– Вы мне отказываете? – спросила гостья, воинственно выпятив все свои три подбородка.

– Простите, Антонина Федоровна, но вы никогда не писали на колхозную тему. Как и ваш многоуважаемый муж.

– Можно подумать, Митя Шостакович много писал на колхозную тему! – злобно выпалила гостья. – Однако ж это не помешало заказать ему балет. И то, что либретто было полной халтурой, никого не остановило.

– Антонина Федоровна…

– Да, да, халтурой! – возвысила голос Чирикова. – И музыка оказалась ему под стать… А потом вы все ходили и разводили руками: ах, за что вас в «Правде» так жестоко обругали! И поделом обругали! Прав был автор статьи, «Светлый ручей» – жуткая дрянь…

– Даже если так, – Дарский начал злиться, – это вовсе не значит, что ваш многоуважаемый муж, который за последние двадцать лет ровным счетом ничего не написал, может придумать что-то лучше…

– Он не написал, потому что его задвигают, – горячо заговорила гостья, – всякие карьеристы и халтурщики, которых вы у себя пригрели! Но если вы закажете ему балет…

– Я думаю, продолжать этот разговор не имеет смысла. – Генрих Яковлевич выразительно посмотрел на позолоченные ампирные часы и встал.

– Еще как имеет! – возразила Чирикова. – И если вы здесь же и сейчас не пообещаете, что закажете моему мужу балет, я пойду в наркомвнудел. [72] Я ни перед чем не остановлюсь!

Следует отдать Генриху Яковлевичу должное: он почти не переменился в лице, заслышав эту угрозу.

– Вынужден вас разочаровать, – усмехнулся директор, – но наркомвнудел балетами не занимается.

– А я вовсе не о балете буду говорить, – вкрадчиво зашептала гостья. – Представьте себе, несколько дней назад у меня кончилось снотворное, которое помогало мне спать всю ночь и не слышать, как внизу грузчики с матюгами таскают декорации. И я не смогла заснуть. В конце концов я перебралась в кресло у окна и сидела там, не зажигая лампу. Что толку идти в постель, думала я, все равно грузчики появятся ночью, будут шуметь, и, пока они не уедут, сна мне не видать. И вот смотрю я в окно и вижу, как в темном переулке внезапно открывается дверь, за которой горит свет. А потом я увидела, как некий человек выволок за ноги бездыханное тело. Сказать вам, что это был за человек?

– К чему вы ведете?

Генрих Яковлевич пытался держать удар, но голос подвел его, прозвучав слишком тонко. Директор не сводил с гостьи мученических глаз, и все морщины на его лице словно сделались глубже.

– Это только присказка, самое интересное впереди! – победно объявила Чирикова. – По Петровке ехала машина, светя фарами, а по тротуару шла парочка. Человек, который вышел из театра, заметался, юркнул обратно в дверь, запер ее изнутри и потушил свет. Теперь я не видела тело, которое осталось лежать у стены. Парочка свернула в переулок, стала там целоваться, потом девушка, кажется, споткнулась о тело, а ее спутник стал зажигать спички, чтобы понять, в чем дело. Мне было любопытно, чем все кончится, – добавила гостья, – поэтому я просто сидела и ждала. У девушки началась истерика, и мужчина увел ее с собой, но через несколько минут они вернулись с милиционером, который стоит на площади возле метро. Однако тела они не нашли, потому что в их отсутствие кое-кто вышел из театра и затащил труп обратно. А вы, Генрих Яковлевич, стояли за дверью и отдавали тащившему указания. И я прекрасно вас узнала, товарищ Дарский. Вы еще указали на догоревшие спички, которые остались на земле, и сказали, что их надо убрать.

Директор тяжело опустился в кресло.

– Это еще не все, – добила его гостья. – Вашему сообщнику удалось отделаться от свидетелей, потом в час с чем-то приехали грузчики и стали носить декорации, в три они уехали, а потом ваша машина подъехала к служебному входу, и, что самое интересное, за рулем сидели вы, а не ваш шофер! Был уже четвертый час утра, все спали, но я не спала и видела, как два человека вынесли труп из театра и затолкали в багажник, а вы стояли на стреме и озирались, как преступник. Должна признаться, у вас был в это мгновение чрезвычайно комический вид.

– Чего вы хотите? – хрипло спросил Дарский.

– Я уже сказала вам, чего я хочу. Чтобы Василий Аркадьевич писал балет, а я ему помогала. И вот еще что, – добавила Чирикова. – Все, что я видела, я записала и отправила на хранение надежным людям. Понятия не имею, за что вы убили несчастного мальчишку, но учтите: со мной этот номер у вас не пройдет. Вам ясно?

– Куда уж яснее, – пробормотал директор, утирая пот. Антонина Федоровна внимательно поглядела на него и приосанилась.

– Так я могу сказать мужу, что вы собираетесь заказать ему балет?

У Дарского уже не оставалось сил, чтобы говорить. Он чувствовал, что попал в капкан, из которого ему не выбраться, и потому только вяло кивнул.

– Вы можете на меня положиться, Генрих Яковлевич, – серьезно проговорила Чирикова. – Я никому ничего не скажу – если только вы меня не заставите. Вы поняли меня?

Он снова кивнул, чувствуя только одно желание: чтобы она немедленно убралась отсюда, чтобы поскорее закончились эти самые мучительные минуты в его жизни. Но Антонина Федоровна вовсе не собиралась уходить. Взгромоздив свои обширные телеса на один из стульев с бархатной обивкой, она со знанием дела принялась обсуждать денежные условия создания будущего балета.

 

 

Глава 16

ПРИЗРАКИ НОЧИ

 

Расценка мест на вечерние спектакли Большого театра. Партер 1–5-й ряд 25 руб., 6–10-й ряд 23 руб., 11–15-й ряд 20 руб., 16–19-й ряд 18 руб. Амфитеатр 18 руб.

«Вся Москва», 1936 г.

 

Под ногами шуршит опавшая листва, с черных ветвей деревьев сыплется какая-то дрянь, то и дело где-то в лесу тревожно перекликаются птицы. Антон насупился и подтянул повыше воротник своего пальто, перешитого из шинели.

– Ну, Никита Александрович, посмотрите хорошенько, – с безграничным терпением обращается Опалин к Демьянову. – Где вы закопали ногу?

– Я не помню, – бормочет инженер. – Не помню… Можно я присяду? Я больше не могу… ноги не держат…

Он валится на пень. Вот уже несколько дней они кружат, как заколдованные, по этому подмосковному лесу, хмурому и неприветливому. Лесу, в котором Демьянов закопал части расчлененного тела своей жены.

– Я устал, – беспомощно говорит инженер.

Они все устали, но Опалин не станет говорить этого убийце. Здесь их опербригада в полном составе, проводники с собаками из служебного питомника, подмосковные милиционеры…

Частью с помощью самого убийцы, частью с помощью служебных собак они уже отыскали руки, голову, фрагмент туловища и одно бедро. Но этого мало. Надо найти все, все обрубки до единого, – и только тогда дело можно будет считать закрытым.

– Я ведь совсем не злой человек, – вздыхает инженер, который убил супругу, разрубил ее тело на восемнадцать кусков и использовал свои знания в области химии, чтобы полностью уничтожить в квартире следы преступления. – Но Катерина… Она никогда меня не понимала…

Не отвечая, Опалин делает несколько шагов по шуршащим листьям. Вид у него сосредоточенный, между ломаных бровей пролегли две глубокие морщинки, руки засунуты глубоко в карманы. В эти мгновения он почти не думает о Катерине, превратившейся в головоломку из 18 фрагментов, которые будет сшивать прозектор. Ему не дает покоя мысль, что где-то, может быть в таком же лесу, закопан труп Павлика Виноградова. А между тем время идет, ползет, летит, мчится. Любому сыщику прекрасно известно: чем больше времени проходит между преступлением и обнаружением тела, тем труднее расследовать дело и тем выше вероятность того, что убийство останется нераскрытым…

Иногда – впрочем, не очень часто – Опалину приходилось размышлять над тем, почему он работает в угрозыске, занимается тяжелой, грязной работой вместо того, чтобы найти себе какое-то другое применение. И тогда он думал о жертвах, об убитых, о тех, кто уже не мог за себя заступиться, кто не мог указать на преступника и покарать его, и ему чудилось, что погибшие избрали его, чтобы он был их защитником и восстановил справедливость.

Потому что если нет справедливости, то и все остальное становится никуда не годным.

Он услышал, что инженер обращается к нему, и машинально повернул голову в его сторону.

– Вы, наверное, думаете, что я убил ее из-за шубы. Когда мы нашли клад под полом… все эти золотые монеты… мы чуть с ума не сошли от радости. Все мечты вдруг стали возможны… Катерина хотела шубу и бриллианты, а я – дачу и лодку. Я всегда любил ловить рыбу. Сидишь себе на берегу, никого не трогаешь… – Демьянов испустил конфузливый смешок. – Но она сказала: вызовем маму, она будет с нами жить. Катерина прекрасно знала, что я думаю о теще… Ей, говорит, тоже надо будет шубу купить, а без лодки мы обойдемся… И тут я сломался.

– Идемте, Никита Александрович, – негромко говорит Опалин. – Надо найти остальные куски…

И они двинулись дальше. До позднего вечера они прочесывали лес и в итоге нашли все недостающие части тела.

 

В Москве Твердовский посмотрел на уставшее лицо Опалина, на круги у него под глазами, крякнул и сказал:

– Вот что, Ваня… Насчет Демьянова ты, конечно, молодец… Но все же отдохни-ка день, а лучше два. В кино там сходи… в театр…

И Опалин не стал спорить – хоть и не любил разлучаться с работой даже ради отдыха. Когда он оставался без дела, его начинало мучить ощущение неполноты собственной жизни. Он понимал, что это неправильно, но ничего не мог с собой поделать.

Октябрь подошел к концу. Уже впереди маячили ноябрьские праздники с их многолюдными демонстрациями; уже рабочие украшали здания в центре – и в том числе Большой театр – красными флагами и вешали портреты вождей. Но Опалин был поглощен тем, что происходило в его личной жизни, и вся суета, связанная с очередной годовщиной революции, проходила мимо него.

Маша ставила его в тупик. Он был влюблен в нее и чувствовал, что она к нему неравнодушна, но порой она вела себя так колюче, что он попросту терялся. У нее словно имелось два лица, и если первая Маша была милая, смешливая, славная девушка, то вторая в совершенстве владела искусством ранить, и если смеялась, то непременно с издевкой. В первый раз оказавшись у него дома, она, например, саркастически заметила: «Не слишком-то далеко ты ушел от лестницы, под которой родился», хотя сама вместе с теткой жила в куда более скромной комнате, да и родился Иван в деревне, а не в каморке швейцара, которым позже работал его отец.

Если Опалин не вспылил и не взорвался – а человек он был горячий, хоть и привык сдерживать себя и не обнаруживать эту свою сторону, – то только потому, что чувствовал в словах Маши затаенную горечь. Что-то подспудно мучило ее – и находило выход в нападках на окружающих, которые он бы не спустил другому, но ей скрепя сердце прощал.

«Что же с ней произошло? – тревожился он. – Что сделало ее такой?»

После того как она упомянула о своем женихе, Опалин позаботился навести о нем справки. Сергей Мерцалов, брат профессора Мерцалова, вроде бы не был замешан ни в чем предосудительном, но, по словам Петровича, сверх меры увлекался скупкой и перепродажей старинных вещей. Не ограничившись этими сведениями, Опалин решил посмотреть, каков из себя его соперник, и отправился к дому Мерцалова. Жених Маши оказался улыбчивым лысоватым гражданином лет тридцати пяти, который выглядел как человек, у которого в жизни все схвачено. У него были прекрасные густые брови и выразительные темные глаза, но ими вся его привлекательность и ограничилась. Опалин спросил себя, могла ли такая девушка, как Маша, всерьез увлечься этим низкорослым субъектом с намечающимся брюшком, и вынужден был ответить отрицательно. Сергей Мерцалов мог представлять интерес только из-за денег и из-за своего родства со знаменитым братом, и Опалин вернулся к себе опечаленный. Он бы предпочел, чтобы Маша любила кого-нибудь другого, но – искренне. В соперничестве с другим человеком есть хоть какой-то смысл; в состязании с мешком денег смысла нет никакого – хотя бы потому, что деньги всегда одержат верх.

«Может быть, я к ней несправедлив, – подумал он, устыдившись своих мыслей. – Может быть, тетка пилит ее и гонит замуж…» Серафима Петровна, с которой он успел познакомиться, не слишком походила на человека, который станет пилить кого бы то ни было, но это его не остановило.

Благодаря словоохотливости Серафимы Петровны он как-то вечером узнал, что у Маши в прошлом был роман с Алексеем Вольским. Не сказать, чтобы Опалину это пришлось по душе, но, по крайней мере, это выглядело более логичным, чем любовь к барышнику Мерцалову.

– Значит, вы расстались? – спросил он, обращаясь к Маше, и тотчас же рассердился на себя за то, что вот так, по-мещански, лезет в ее личную жизнь. По правде говоря, он боялся, что она разозлится и повернется к нему своей темной стороной; но Маша, к его удивлению (и облегчению), только усмехнулась.

– Я его бросила, – ответила она. И видя, что от нее ждут объяснения, ершисто прибавила: – В жизни есть занятия поинтересней, чем быть тряпкой для вытирания ног.

Опалин нахмурился. В его представлении Вольский был как раз тем человеком, который вполне мог – выражаясь языком старых романов – разбить сердце, а по-простому – испортить жизнь женщине, особенно если она молода и влюблена. Неудивительно, подумал Иван, что после сказочного принца ей захотелось стабильности и простоты, и она выбрала Сергея Мерцалова.

– Машенька преувеличивает, – поспешно вмешалась тетка, посылая девушке умоляющий взгляд. – Алексей Валерьевич – замечательный человек…

– Такой замечательный, что довел до самоубийства Елену Каринскую? – не удержался Опалин.

Петрович, которому он поручил разузнать все об этой девушке, добросовестно справился с заданием. Впрочем, надежды Опалина на то, что неуравновешенный премьер мог убить свою любовницу, не оправдались – это было чистое самоубийство.

Он увидел, как глаза Маши зажглись колдовским огнем, и мысленно приготовился к худшему.

– Бедная Леночка, в театре ее так жалели – само собой, когда стало известно, что она умерла, – объявила Маша, усмехаясь. – А ведь ее все знали и понимали, что это ее любимый прием.

– Что еще за прием? – неосторожно спросил Иван.

– Самоубийство. Родители были против того, чтобы она танцевала. Ну вот, приходит ее мать с работы, а дочь в комнате уже петлю повесила и на табуретку стала. Мать в ужасе, дочь в слезы, кричит, что без балета ей жить не хочется. Результат – конечно, родители перестали возражать. В училище один из педагогов делал Каринской замечания и выделял другую девочку. Ну так что же? Леночка сделала попытку выброситься в окно, да так удачно, что ее остановили и успели стащить с подоконника. Когда ее начали расспрашивать о причинах, она объявила, что ей стыдно, потому что педагог к ней пристает, а с ее соперницей у него роман. В конце концов и педагог, и соперница были вынуждены с позором уйти из училища, а Каринская осталась. Когда она попала в театр, то решила, что непременно заполучит Алексея, – не потому, что она его любила, а потому, что раз он лучше всех, значит, ей нужен. Она хотела, чтобы он на ней женился, но он наотрез отказался, а когда она начала настаивать, дал ей понять, что бросит ее. И тогда она решила добить его попыткой самоубийства – пусть видит, как сильно она его любит, тогда он точно сдастся.

– Фи, Машенька, какие ты слова употребляешь ужасные, – пробормотала Серафима Петровна, ежась.

– Это было очень примитивное, но очень изворотливое и невероятно хитрое существо, – холодно продолжала Маша. – В тот раз она решила изобразить отравление опийной настойкой к тому моменту, когда Алексей должен был вернуться домой. Пузырек с ней нетрудно достать – настойка же продается как лекарство. Но Елена не рассчитала дозу, а Алексею пришлось задержаться в театре из-за Кнерцера, у которого никак не выходил его номер. Когда он пришел домой, она была уже в агонии, и врачи не смогли ей помочь. Потом его многие винили, особенно те, кто в глаза Каринскую не видел и не знал ее, но все было именно так, как я говорю. Она стала жертвой собственной хитрости, вот и все. И лично мне ни капли ее не жаль.

– Может быть, вы хотите еще пирога? – поспешно вмешалась Серафима Петровна, чтобы сменить тему.

Опалин не знал, верить Маше или нет. С одной стороны, ее версия выглядела вполне логичной; с другой – речь все-таки шла о ее сопернице, а от женщины трудно ждать объективности там, где задето личное. Как сыщика его настораживало, что вокруг Вольского творилось слишком много странностей. Покончившая с собой любовница, убитый юноша из кордебалета, который ссорился с Алексеем… Да и поведение последнего тоже вызывало много вопросов.

Не утерпев, Иван поделился своими сомнениями с Петровичем, который внимательно их выслушал.

– Я согласен, молодчик выглядит подозрительно, но нам нечего ему предъявить, – проворчал Логинов, насупившись. – В первом случае выходит, что глупая девочка заигралась, утверждая свою власть, и погибла. Во втором – все упирается в отсутствие тела. Вот если бы мы нашли Виноградова, а в гримерке этого плясуна – то, чем удавили беднягу, тогда вопросов бы не возникало.

– Это моя ошибка, – мрачно сказал Опалин. – Не надо было отходить от тела.

Петрович внимательно посмотрел на него:

– Ваня, запасись терпением. Ты же знаешь, как это бывает. Или труп в итоге находят, или…

– Или преступник совершает еще одно убийство, потому что первое сошло ему с рук, – докончил Опалин. – Только я не могу сказать это матери Виноградова… И сестре, а они звонят каждый день.

Словом, на работе все складывалось не так хорошо, как он хотел бы, а в личной жизни все безнадежно запуталось. Он все больше и больше привязывался к Маше, он уже не мыслил себя без нее, но интуиция его не дремала, и иногда ему казалось, что, может быть, ему было бы легче с какой-нибудь девушкой попроще. Например, с рыжей кассиршей Люсей, у которой не было таких перепадов настроения, и он всегда представлял себе, чего от нее можно ждать.

– Лерман совсем сошла с ума, – сказала Маша, когда они шли после демонстрации по запруженным праздничной толпой улицам. – Уверяет, что скоро вернут елки. Ты что-нибудь слышал об этом?

– Нет, – признался Опалин.

– Сегодня елки, а завтра что? Восстановят обычную неделю? Может, и храм Христа Спасителя заново отстроят? Впрочем, о чем это я – ведь все же знают, что там будет Дворец Советов, и даже станция метро поблизости будет так называться… А ты знаешь, что птицы, которые привыкли сидеть на куполах храма, несколько лет прилетали на то место, где он стоял? Уже после того, как его взорвали?

Опалин остановился.

– Маша… Выходи за меня замуж.

Она так растерялась, что не придумала ничего лучшего, чем брякнуть:

– Зачем?

– Ну как зачем? Будем жить вместе, детей растить. А?

Она глядела на него недоверчиво, словно услышала что-то очень странное, и Опалин окончательно утвердился в своей догадке: ей никто раньше не делал предложения, и Сергей, которого она называла своим женихом, вовсе им не был.

– Мы, значит, уже до детей дошли… – начала Маша, но Опалин уже заметил, что она улыбается.

Приободрившись, он принялся развивать свое предложение. У него отдельная комната, и получает он неплохо. Распишутся, станут жить вместе, она может работать в канцелярии, как прежде, или уйти оттуда, если ей не нравится.

– Нет, я не могу так сразу взять и решиться, – заартачилась Маша. – Это же… это же всю жизнь свою переделать. И потом, у тебя же работа… такая, ну… А если с тобой что-нибудь случится?

– Если меня убьют? – Опалин, как всегда, пошел напролом, со всего маху ставя точки над «i».

– Мне надо подумать. – Она вздохнула и поправила прядь, которая выбивалась из прически. – Пойдем лучше в кино.

Они сходили в кино, а потом он проводил ее до дома, а тетки там не оказалось, и как-то само собой получилось, что они стали близки. Он целовал ее так, как не целовал никогда прежде, и думал, что совершенно счастлив.

Но эта победа дорого ему обошлась, потому что, когда он в следующий раз увидел Машу, она была явно не в духе и повернулась к нему стороной, которую он не любил. Едва он напомнил о том, что они могли бы сходить в загс расписаться, его собеседница вспылила:

– Ты думал, раз я сняла перед тобой трусы, ты что-то для меня значишь? Да ты… да ты…

Но Опалин был далеко не глуп – и хотя форма, в которую она облекла свои мысли, оказалась для него глубоко оскорбительной, он уловил, что Маше плохо и что она несчастна.

– Кто тебя обидел-то так? – вырвалось у него.

Маша посмотрела на него и зарыдала.

– Оставь меня, уйди… – выговорила она сквозь слезы. – Нет! Не уходи, – вскинулась она, как только он сделал движение прочь.

 

…Вечером, сидя в желтом круге света, который отбрасывала лампа, Серафима Петровна чинила чей-то жилет, который в балете называется дивным словом бомбетка, и укоризненно говорила племяннице, которая расчесывала свои длинные волосы:

– Он же хороший человек. Зачем ты ему голову морочишь?

– Он меня замуж звал, – сказала Маша скорбным тоном, как будто речь шла о чем-то неприличном.

– Ну и вышла бы. Что тебе в нем не нравится? Сергей твой вон уже и звонить перестал. Про Алексея Валерьевича и говорить нечего… А этот надежный. Держись его…

– Ах, да что вас слушать! – отмахнулась Маша. – Вы и про Алексея, и про Сергея точно так же говорили. И что со мной будет? Ну, выйду замуж, стану такой же клушей, как все…

– Посмотри на меня, – неожиданно требовательным тоном проговорила Серафима Петровна, опуская шитье на колени. – Я не была замужем. И что? Легче мне стало? Не глупи, Маша. Я же вижу, что он тебе нравится, а уж он с тебя глаз не сводит…

– Не понимаете вы меня, – вздохнула девушка. – Не в нем дело, а в том, что я не нахожу для себя места в этой жизни… Все, что она мне может предложить, – готовку на примусе, конуру в коммуналке, вместо радости – редкие иллюзии… хорошие фильмы, прекрасные балеты… И одни приспособленцы кругом, а те, кто не приспособленцы, те еще хуже! – добавила она с ожесточением.

– Фантазерка, – пробормотала себе под нос Серафима Петровна, откладывая бомбетку и берясь за светлый балетный плащ. – Надо, знаешь ли, ближе… как это говорится… держаться реальности, да… А ты все грезишь о какой-то другой жизни, где тебе было бы лучше… Очнись, Маша! У тебя ничего не будет, кроме того, что есть… И людей надо ценить… хороших людей…

В дверь постучали, и через секунду в комнату просунулась физиономия болтливой шестнадцатилетней соседки, которая часами могла трещать по телефону.

– Машка, там из театра звонили… Требуют, чтоб ты срочно приехала, бумагу для дирекции напечатать надо, это очень важно… Меня с Витькой разъединили, представляешь, чтобы тебе сообщение передать! Ну вот…