В поисках ее голоса: Слова молодой поэтессы еврейского происхождения провоцируют переосмысление истории Литвы

На недавно установленном надгробном камне на литовском языке и иврите высечены имена членов семей Олькин и Яффе.

Обнаружение дневника молодой рассудительной девушки ставит ребром острые вопросы военного коллаборационизма.
Автор: Мэтью Шаер; фотографии: Йоаким Эскильдсен.

Глава 1
В 1940-м, когда война неслась по Европе, советские войска тысячами прибывали к восточной границе Литвы, осуществляя тем самым предписанный секретным дополнительным протоколом раздел^[25]. Местным властям предъявили ультиматум: немедленная добровольная сдача или медленное и кровопролитное вторжение. 

Понимая, что имеет дело с превосходящим противником, власть отступила и за считанные дни советские танки наводнили улицы; в Вильнюсе выслеживали и арестовывали или убивали несогласных. 

 

На дворе стоял август, когда в деревянном доме на северо-западе Литвы молодая писательница еврейского происхождения Матильда Олькин отперла свой дневник и написала:

Предвижу — стирают колени,
и слышу — стенают в ночи,
и в вихре моих приключений,
пребудут со мной миражи ^[26] . 

Этот стих-описание «измотанного» паломничеством народа, блуждающего по «раскалённым пескам», можно считать отправной точкой в истории Матильды Олькин, тогда 18-летней. Изящная шатенка, с молочно-белой кожей и широко посаженными карими глазами, Олькин выросла в литовской деревне Панемунелис, в условиях, которые иначе как идиллическими не именовала. Ее отец, Ной Олькин, был местным аптекарем; мать Асна — домохозяйкой, воспитывавшей помимо Матильды еще троих детей: ее старшего брата Илью и двух младших сестер: Мику и Груню. Как и почти вся страна, Панемунелис и ближайший к этой деревне город Рокишкис стали домом для довольно большого числа евреев свободно исповедовавших свою веру и занимавших видное положение в обществе. Каждое воскресение Ной Олькин заглядывал к Юозапасу Мателенису, местному священнику, чтобы порассуждать о литературе и теологии за чашечкой чая. Матильда с младшими сестрами нередко делили трапезу с соседскими девочками-католичками. Вместе они бродили по окрестным березовым лесам и холмистым пастбищам.

 

Сохранившиеся ранние работы Матильды воспевают эту пасторальную красоту. Эти работы, яркие и милые, поют дифирамбы «радостным» цветам, «прыгающему» солнцу и «серебристым» звездам. Стихотворение «С добрым утром» буквально пышет эйфорией: 

 

  Но, однако ж, солнце светит,
в юной девушки очах
взгляд и светел, и приветлив,
мир — кумир в его лучах,
мир, что жаждет жизни будто,
«С добрым утром! С добрым утром!».

Вскоре Матильду стали публиковать в литературных журналах, редакторы которых просто-таки заваливали ее настойчивыми просьбами. («Все ждем и ждем плодов бойкого пера» — писал ей один из них).

Школьное фото Матильды, 1939 г. (из архива вильнюсского университета).

 

 
 

 Но со временем поэзия Матильды темнела, а она становилась все более «отдаленной»: «Обыкновенно она стояла и смотрела в окно, спрятав руки под передником школьной формы, — вспоминала позже ее подруга, — о чем она думала в такие моменты, я не знаю».

В дневнике, который Матильда начала вести в августе 1940-го года, содержаться некоторые подсказки на этот счет.
«Ужасные времена, — написала она в одной записи, — весь мир высыпал на улицы». В другой записи она пишет: «Сейчас, как и всегда, больше причин для беспокойства. Если жизнь это зебра, то когда же, наконец, уже настанет белая полоса?».

 

Причины для беспокойства Матильды коренились как в личном, так и в политическом факторе. Хотя ее брат ударился в поддержку коммунизма. «Илья, — язвительно заметила она, — «один из тех просвещённых, что уверовали в коммунизм»,— сама она была куда менее доверчива. И вот почему: аптеку ее отца национализировали, и дохода почти не стало. Родители погрузились в глубокое отчаяние. «Они два хворых, несчастных человека, — Писала Матильда, — и хотя я их дочь, я совершенно не в силах им помочь. Ни отцу, у которого сильные боли в животе, ни матери, которая в последнее время взяла моду насвистывать в странной манере».

В больших городах право-ориентированные «Железные волки» призывали к бойкоту еврейских предприятий^[27]; на улицах распространялись листовки антисемитского содержания; по меньшей мере одна ведущая газета распекала «грязные еврейские повадки»; должно быть, сама Матильда и вся ее семья чувствовали, что надвигается хаос.    

Тем не менее, в октябре Матильда все же уезжает в Вильнюс изучать литературу.^[28]
Это было нелегко: «Я без конца прощаюсь и прощаюсь», — писала она в дневнике. Но университетская стипендия была достаточно большой, чтобы можно было помогать семье, и она чувствовала себя так, будто у нее нет выбора.

 

Кроме того, многонациональный Вильнюс подходил ей как нельзя лучше. Она ходила в оперу, слушала «нервирующую» «скрипучую как несмазанная дверь» музыку в баре, танцевала в клубах, сделала химию волос. И наконец, страдала по молодому человеку, с которым то порывала, то сходилась опять. В своем дневнике она сама себя ругает за чрезмерное тяготение к этим мимолетным отношениям: «Люди голодают. Приближается война. Я могу не получить стипендию — ничего не ясно, все как в тумане. И на краю этакой пропасти я стою и упорно обдергиваю ромашки, с вопросом любит? Не любит?»

В стихотворении, датируемом 14 ноября 1940-го, возможно, явившемся для Матильды последним, описаны похороны.
Рассказчица оборачивается на толпу скорбящих:

 

Много их собиралось,
а любви нет как нет.
Там дитя я держала,
то дитя — сама смерть.

Семь месяцев спустя, в нарушение заключенных между Германией и СССР договоренностей, Гитлер вторгнется в Литву. Советская армия отступила в считаные дни. 26 июня немцы достигли Купишкиса, расположенного на значительном удалении от Панемунелиса.

На записях из переплетенного кожей дневника Матильды, пролежавшего в тайнике десятилетия, базируется популярная театральная постановка. Дневник вскоре будет издан на английском и литовском языках (Уже издан — прим. Пер).

Если сравнить латентный антисемитизм литовцев со спичкой, то нацисты — та искра, от которой он полыхнул. Нацистам не потребовалось много времени, чтобы обвинить евреев в «страданиях и унижениях литовского народа под гнетом советов», как писал историк холокоста Тимоти Снайдер, и они приказали местным коллаборационистам согнать евреев в изолированные гетто для «обработки». Вскоре до пребывавшей в то время в Вильнюсе Матильды донесли новости: ее родителей и сестер арестовали.

 

В дневнике не имеется упоминаний о поездке Матильды на малую родину, потому как к концу февраля 1941 года она перестала его вести. Почему она это сделала, остается неизвестным: возможно, завела новую тетрадь, хотя в старой и оставалось еще полно листов. Куда более вероятно, что обстоятельства складывались таким образом, что она не могла больше писать. Когда-то такая далекая война, которую поэтесса раньше отслеживала лишь благодаря газетам, теперь пришла к ней в дом, и все, что она любила, теперь было на грани краха.

 

Глава 2

Одиннадцать лет назад,^[29] в 2007, литовский историк и музейный куратор Виолетта Алекнене получила электронное письмо от редактора издательского дома «Версме», в котором говорилось, что издательство работает над серией монографий, посвященных литовской провинции со времен средневековья до наших дней, и надеется, что госпожа Алекнене выступит в качестве автора той части данного труда, что касалась бы Панемунелиса в годы второй мировой.

 

Алекнене, которой тогда было немного за 50, немедленно согласилась. Она выросла в Панемунелисе, как и ее родители, и родители ее родителей. Она пережила духоту советского периода и пьянящие ранние годы независимости. Она, как никто другой, знала эту местность и, более того, давно хотела написать о темных страницах родной истории: об уничтожении — нацистами и их пособниками — более двухсот тысяч литовских евреев, около девяноста процентов всего еврейского населения Литвы.

 

Как объясняла мне прошлым летом сама Алекнене, благодаря предшествующим исследованиям данного вопроса, она в общих чертах знала, какая судьба постигла евреев ее малой родины: почти сразу после прихода нацистов всё местное еврейское население согнали на местную железнодорожную станцию и отправили в расположенный неподалеку город Рокишкис. Там, в августе сорок первого года, у наспех вырытых рвов, расстреляли. Более трех тысяч двухсот человек: мужчин, женщин и детей.

Но не все еврейские семьи Панемунелиса нашли свой последний приют в тех рвах — три семьи, добывавшие свой хлеб торговлей, что предполагало наличие у них укрываемых несметных богатств, после ареста были помещены в конюшни неподалеку от церкви отца Мателениса. Семья Олькин, некогда жившая неподалеку от дома, где выросла Виолетта, была среди них. Виолетта решила сделать исследование мельчайших деталей их судьбы частью своего жизненного предназначения.

«Время, что я не посвящаю семье, я посвящаю историческим исследованиям, — сказала она мне, — не написать об этой трагедии тогда, пользуясь всеми преимуществами независимости и свободы слова, было бы просто… — она замолчала. — Я должна была сделать это». 

 

Виолетта с головой окунулась в исследование предмета. Она рылась в довоенных и послевоенных советских архивах и опросила десятки жителей того региона. И, конечно, с упоением читала дневник Матильды, опубликованный в то время в одном из местных журналов.

Из этих источников она узнала многое о семье Олькин и об их жизни и прошла по пути возраставшей славы Матильды как поэтессы. Творчество Матильды произвело на нее неизгладимое впечатление. В конце концов она разглядела в Матильде символ той добродетели и красоты, что затерялась в холокосте. Посредством привлечения внимания к ее судьбе Виолетта надеялась рассказать историю литовской еврейской общины, практически стертой с лица земли. «Матильде было что сказать. — Говорила мне Виолетта, — моя задача была лишь сделать так, чтобы ее услышали».

 

Виолетта Алекнене слышала о семье Олькин, будучи еще совсем маленькой, но до 2007 года их судьба не представляла для нее, как для исследователя, особого интереса. «Именно в 2007-м я прозрела,» — утверждает она.

 
 

В 2008-м Виолетте удалось разыскать друга детства Матильды Юозаса Вайчениса. Он сообщил, что после того, как остальных евреев увезли, нацисты и их местные приспешники— из-за цвета нарукавных повязок, которые они носили, известные как «белорукавники»^[30]— приказали Матильде надраить пустующий вокзал. Вайченис проник на вокзал и предложил Матильде спрятаться или найти возможности выбраться из деревни. «Она даже не ответила, — вспоминал он, — всё продолжала драить полы. Я все никак не мог у нее допытаться, пока, наконец, не спросил со всей решительностью: “Почему ты не хочешь бежать?” Но все уговоры были тщетны: наотрез отказывалась бросать семью».

Виолетте удалось найти лишь одну свидетельницу мученического конца испытаний семьи Олькин — Алдону Дрансейкене. «Одним прекрасным утром 1941-года, — сообщала она Виолетте, — они с отцом заметили на пыльной дороге, ведущей на север из Панемунелиса, грохочущую, запряженную лошадьми повозку. Спереди в повозке сидели мужчины в белых нарукавных повязках; рядом с повозкой на велосипедах ехали конвоиры с винтовками. Процессия остановилась на пастбище. В то время восьмилетняя девочка, Алдона спряталась за стогом сена, тогда как ее отец вытянул шею над стогом и наблюдал за происходящим».

 

«Они направили свои винтовки прямо в спины людям с завязанными глазами и приказали им выходить из повозки», — говорила Виолетте Алдона (к сожалению, как и других свидетелей тех событий, Алдоны в живых уже нет). «Они заставили их подняться на холм, — продолжала она, — крики и вопли слышались еще очень долго. Кто знает, что там происходило? Только много позже, в полдень, мы услышали последние предсмертные стоны и выстрелы».

Вечером, требуя водки, уже изрядно пьяные, душегубы заявились в деревню. «Долго они так шатались по деревне и песни горланили» — вспоминала Алдона. 

Дорога в Панемунелис. Канюшня, где держали Матильду — слева, церковь — справа.

     

На следующий день, проходя через пастбище, местные крестьяне нашли присыпанные тонким слоем земли скрюченные труппы — Ноя, Асны, Матильды, Груни и Мики Олькин — лежавшие рядом с четырьмя мертвыми членами еще одной еврейской семьи — Яффе.
(Судьба третьей семьи остается неизвестной).
Крестьяне получше присыпали неглубокую могилу землей и натаскали липовых веток, чтобы трупы разложились до того, как дикие животные доберутся до них. (Брат Матильды Илья, живший в то время в Каунасе, хотел вступить в сопротивление, но был убит, ненамного пережив своих родных).

Я спрашивал Алдону, что стало с теми палачами, что убили эту семью. «Одного, — ответила она, — еще в советское время приговорили к высшей мере; другой умом повелся. Двое, говорят, улизнули, и осели в Америке. Но еще двое так потом и жили в той самой деревне. Никто не мог утверждать, что это они их убили, но слухи ходили вовсю, — рассказала она. — Чего греха таить, мы с этими детьми выросли вместе».

Я спросил, не были ли убитые дети изгоями, на что Алдона, покачав головой, ответила: «Нет, они были очень хорошими». Она была рада сменить тему.

 

Глава 3

По крупицам собирая сведения о последних днях семьи Олькин, Виолетта Алекнене фактически продолжала рассказ, начатый Матильдой в ее дневнике. Этим летом авторитетный ученый Ирена Вейсайте пригласила меня самолично взглянуть на него.

Она живет в Вильнюсе, в светлой квартире с высокими потолками, в которой книги делят стены с акварельными семейными портретами.

Впуская меня в дом, Ирена сетует на мигрени и усталость, из-за которых она часто вынуждена оставаться дома. «Но это нормально, — улыбается она, ее глаза увеличены за счет очков в проволочной оправе, — это значит, что ребятки все-таки придут ко мне».

 

Я следую за ней в кабинет и жду, пока она обыскивает нижнюю полку массивного секретера. Она возвращается с двумя книгам. Та, что потолще, переплетенная кожей ручной выделки — это дневник Матильды. Во второй, имевшей картонную обложку, перепачканную чернильными пятнами, и показавшейся мне гроссбухом, используемым не по назначению, содержались ее стихи. Я веду пальцем по рукописному тексту и читаю: «М. Олькинайте», — так по-литовски звучит фамилия Матильды.

Ирена объяснила, что в 70-ые годы, когда она преподавала в вильнюсском университете, к ней однажды зашел один выпускник и принес пару потрепанных книг.

 

Этот выпускник по имени Альфредас Андрияускас был родом из Панемунелиса, где, будучи органистом местной церкви, знал отца Юозапаса Мателениса — близкого друга семьи Олькин.

 

Он рассказал печальную историю: отец Мателенис предлагал спрятать Ноя Олькина и его семью, но тот отказался, боясь, что тех, кого поймают на укрывательстве евреев, немедленно расстреляют. Вместо этого он передал священнику записи Матильды, которые тот спрятал в потайном алькове в алтаре церкви. В 1950-е, во время кампании по преследованию духовенства в советском союзе, отца Мателениса сослали в Сибирь. В аккурат перед ссылкой, он успел передать эти записи Андрияускасу, а тот в свою очередь теперь принес их Вейсайте.

Вейсайте была из тех редких литовских евреев, что пережив холокост, решили все же остаться в этой стране. Она первой прочитала эти стихи, в полном одиночестве: «Я все рыдала, — рассказала она мне, — и думала: «почему я осталась в живых, а Матильда — нет?».

Жительница Вильнюса Ирена Вейсайте рядом с секретером, в котором она 40 лет хранила записи Матильды.

 

 

Ирена моментально уловила важность содержимого этих книг, которые выступали от имени мертвых лучше, чем все свидетельства судебных процессов. Вскоре она опубликовала очерк о поэзии Матильды в литературном журнале.
Ей хотелось лучше изучить жизнь и обстоятельства смерти Матильды, но, как она сказала, это не совсем вписывалось в идеологию Советского Союза, в котором войну трактовали исключительно с манихейских позиций:^[31] фашистский режим с одной стороны, его противники — с другой. Ситуация не улучшилась и в постсоветский период, когда власти Литвы упорно закрывали глаза на участие литовцев в холокосте.

 

В конце концов, публичными выступлениями и публикациями в СМИ, Вейсайте удалось привлечь внимание к теме холокоста, но три десятилетия, прежде чем настал удобный момент, записи Матильды пролежали в секретере. «Я иногда думаю, — улыбалась она,— что то, что эти книги оказались у меня — какая-то судьба».

Я понимаю, что она имела в виду: эти записи и судьба, которою они описывают — такая обычная и трагичная одновременно — и судьбы тех, кто так много сделал для их сохранности, заслуживают того, чтобы быть увековеченными в легенде. Невероятно, что они сохранились, но это факт. Я видел их своими глазами.  

Слева: Предположительно, фотография Ноя Олькина в 1912 году, когда он был новобранцем в российской имперской армии. Справа: Матильда (первая слева в нижнем ряду) во время празднования еврейского нового года с местными детьми. Тогда эта территория была наполовину заселена евреями, после войны их там фактически не осталось. (Любезно предоставлено: центральными госархивами Литвы; Рокишкским краеведческим музеем).

 

 

    

 

 

 

 

Задняя стена алтаря католической церкви Панемунелиса, в которой отец Мателенис прятал записи Матильды до того, как его сослали в Сибирь.

 

Глава 4

Из Вильнюса до Панемунелиса три часа езды. Магистраль заканчивается дорогой, ширина 2-х полос которой составляет 4,5 метра. В то утро, когда я ехал в Панемунелис, аисты гнездились на своеобразных насестах из автомобильных шин и бесхозных деревянных досок на обочине дороги. В Литве эти птицы символизируют гармонию и достаток, и местные привлекают их, как только можно. Я приехал в Панемунелис около полудня. Небо было безоблачно, и было около 30-ти градусов Цельсия, но легкий ветерок разносил по лугам аромат райграса и обещанного прогнозом погоды дневного ливня. Я припомнил, как Матильда описывала сильный шторм, обрушившийся на округу поздним летом 1940-го:

Неожиданно стало так темно, что показалось, будто бы кто-то задернул шторы на окнах… Я выбежала на улицу, а ветер был такой сильный, что чуть не сшиб меня с ног. Обожаю шторма. Я выпрямилась под напором ветра и уставилась на луга. Только тут я почувствовала, что жива и иду вперед.           
 

 

Сегодня, как и прежде, жители Панемунелиса, коих насчитывается теперь лишь несколько сотен, занимаются сельским хозяйством. Есть универсам, городская площадь и дюжина извилистых улочек, лентой опутывающих прилегающие сельхоз земли. В беседке возле почты трое старичков попивают бренди; возле склада встрепенулась немецкая овчарка на цепи.

Вокзал, конечно, стоит где стоял, но внутри темно, а окна заложены кирпичом. Я быстро нашел адрес семьи Олькин — они жили прямо напротив мельницы — но их дом, согласно некоторым заявлениям, сгорел много лет назад. Я постучал в дверь дома, что стоит по соседству. Шторы раздвинулись, но никто не ответил.

«Знаю эту историю — мы все знаем» — сказал мне в тот день отец Эймантас Новикас, стоя в нефе деревенской церкви. Новикас, чьим заботам местная церковь была вверена три года назад, мужчина крупный, ростом свыше 1 м. 98 см., с внушительным животом. В своей черной сутане он напоминал колокол. Я последовал за ним во двор церкви. Сквозь бурную растительность просматривалась конюшня, в которой семья Олькин вместе с двумя другими провела свои последние дни. «То, что произошло, — сказал священник, — беда; надеюсь только, что наше как можно более детальное знание того…— он многозначительно взглянул на меня, — того, как разворачивались события, предотвратит повторение подобного в будущем».

 

Тем не менее, долгое время исследования участия Литовских коллаборационистов в холокосте буксовали. Не в последнюю очередь это происходило из-за советского режима, затруднявшего шедший в те времена полным ходом во всей Европе самоанализ, работу научного сообщества, правительственных комиссий, музеев и мемориальных комплексов.^[32] Даже после обретения страной независимости, признавшие зверства местные историки возлагали бремя ответственности главным образом на нацистских оккупантов. Литовских коллаборационистов описывали как пьяниц и уголовников. Мне часто доводилось слышать нечто подобное. Может эти убийцы и наши соотечественники, но на нас совершенно не похожи.

Слова, вполне подходящие для самоуспокоения, но против ученых мужей бессильные: «Геноцид не может быть осуществлён одними лишь силами выходцев из низших слоев и маргиналов, — заявил в одном прошлогоднем интервью литовский ученый Саулюс Сужеделис. Он требует наличия руководства со стороны административной структуры. Кто отдавал приказы о строительстве гетто в провинциальных городках? Местные чиновники. Так что, я бы сказал, число соучастников куда как больше того, которое мы готовы признать».

 

Резной дубовый тотем в честь Матильды — лишь один из постоянно растущего числа памятников посвященных исчезнувшей еврейской общине Литвы.

     

  

Автор скульптуры, собственноручно вырезавший тотем, Видмантас Закарка, в своей студии в Панемунелисе. «Я хотел увековечить Матильду» — признавался он Лайме Винце.

     

 

 

 
 
 
                 

        

Вокзал, где Матильду в последний раз видели живой, никуда не делся, однако количество людей, посещающих сегодня Панемунелис не стоит того, чтобы содержать местную железную дорогу.

 

 

      

   

 

  

    

   

В 2011-м году, когда Виолетта Алекнене наконец опубликовала очерк о семье Олькин, процесс переосмысления советских трактовок войны в стране только набирал обороты. К 2015-му страна уже созрела для более смелых предприятий. Как раз в тот год, известная литовская журналистка Рута Ванагайте, опубликовала книгу «Свои. Путешествие с врагом» — скрупулёзное исследование активного соучастия литовцев в массовых убийствах их соседей-евреев, охватившего в годы войны весь спектр литовского общества — от госслужащих до военных^*. Слово «свои» в названии данной книги относится к тем, кого современное литовское общество предпочитает литовцами не считать — литовцам-палачам с одной стороны, и их жертвам, литовцам-евреям,— с другой.

 

В своих интервью, Ванагайте призывала литовцев взглянуть в глаза исторической правде: «Оглядите, — говорила она, — то, чем обставлен ваш дом — антикварные часы и мебель. Каково их происхождение? Нам не мешало бы спросить, где наши бабушки взяли свои золотые зубы. Мы обязаны спрашивать — это наш долг перед жертвами холокоста».

 

Когда молодая драматург из Рокишкиса Неринга Данене узнала о семье Олькин, она как раз находилась в творческом поиске.
Как и Ванагайте, чью книгу она позже прочла, Данене была уверена, что тему холокоста больше нельзя отодвигать в сторону. «Мне подумалось, — признавалась мне Данене, — что история Матильды как раз то, что нужно, чтобы лед тронулся в сердцах людей». Она была полна решимости написать пьесу об этой юной поэтессе, основываясь при этом на очерке, ранее опубликованном Алекнене; для более тщательной подготовки, она взяла копии сборника стихов и дневника Матильды с собой на семейный отдых: «Каждый день, пока мои дети плавали в озере, я лежала на траве и рыдала, читая дневник» — вспоминала она.

Премьерный показ постановки «Замолчавшие Музы» состоялся в ноябре 2016-го года в Рокишкисе. Все билеты были раскуплены как на него, так и на весь премьерный период. Данене со своей труппой отправилась по городам и весям. «Каждый раз, — признавалась она, — по степени эмоционального накала был для нас как первый».
Однако, Данене твердо решила, что пьеса будет сфокусирована на жизни Матильды, а не на ее смерти — убийствам не место на сцене.

По совету друзей постановку посмотрела и Американская поэтесса-переводчица литовского происхождения Лайма Винце: «Многие годы я наивно полагала, что литовцев, убивавших своих соседей-евреев, использовали нацисты. Может даже под дулом пистолета заставляли их совершать эти преступления, — писала она позднее на сайте Deep Baltic, — по крайней мере, так мне говорили. Должно быть, я утешала себя этой мыслью, потому что правда слишком ужасна, чтобы ее принять».

Лайма погрузилась в биографию и стихи Матильды, и принялась переводить все ее записи на английский. «Театральная постановка популярна только в Литве, но я надеюсь, что перевод записей Матильды на английский язык, так, чтобы их мог прочесть весь мир, послужит кратному увеличению числа неравнодушных к этой истории» — сказала мне лайма.

 

На сегодняшний день, стихи Матильды уже вошли в школьные учебники, изданные институтом литовской литературы и фольклора. Ирена Вейсайте недавно выразила готовность передать оригинальные записи этому учебному заведению, которое планирует выпустить литовско-английский сборник стихов Матильды. Снабженный аннотацией дневник последует позже — в рамках усилий местных институтов, направленных на то, чтобы голоса литовских евреев влились в общенациональный хор.

 

Еще одним творцом, вдохновленным «Замолчавшими Музами», стал местный резчик по дереву, воздвигший деревянный                      резной тотем неподалеку от дома, где Матильда провела детство. Вытесанный из дуба, памятник украшают птицы и лилии, которые Матильда часто упоминала в своих стихах, и звезда Давида; у основания монумента выгравирована строфа из ее стихотворения:

Вдруг пропало солнце
и цветы смурны —
уезжали сестры
из родной страны.

Неринга Данене — автор вышедшей в 2016-м году пьесы о Матильде.

       

Глава 5

Прошлым летом рядом с гравийной дорогой, разделяющей пополам пастбище, на котором были найдены мертвые тела членов семьи Олькн и Яффе, установили нечто вроде официального мемориала. Средства на памятник удалось собрать во многом благодаря литовцам, так или иначе знакомым с постановкой «Замолчавшие музы». На гранитном могильном камне выгравированы фамилии семей Олькин и Яффе на иврите и литовском языке.

В историческом музее Рокишкиса в ближайшие месяцы откроется постоянная экспозиция, посвященная Матильде и ее родным. Музей также озаботился и поисками точного места захоронения двух семей. Одни исследователи утверждали, что это где-то на углу, по другим данным захоронение находится на полпути к западной окраине пастбища. Ранее в этом году директор музея уже связался с американским археологом Ричардом Фроиндом, планировавшим побывать в Вильнюсе на Раскопках старой синагоги, и спросил, не желает ли тот взглянуть.   

В июле я вместе с Фроиндом (из университета Хартфорда) и двумя геологами Гарри Джолем и Филипом Ридером (из университетов Висконсина и им. Дюкейна соответственно) отправился на поиски места последнего упокоения Матильды. В последнее годы в научной среде набирает обороты использование радаров и другого рода бесконтактных технологий для регистрации мест связанных с холокостом по всей Европе, в том числе к таким методам прибегли ученые, когда 2 года назад удалось обнаружить подкоп на месте нацистского лагеря смерти в пригороде Вильнюса.

 

Ричард Фроинд и Филип Ридер на месте старой синагоги в Вильнюсе. Они ездили в Панемунелис, чтобы найти могилу семьи Олькин.

 

 

 

           

 

Семья Олькин нашла свою смерть в на этом лугу близ Панемунелиса.

 

 


 Доехав до места, мы выступили в летнюю жару, и Ридер, шагая по краю луга с рулеткой в руке, отмерил отмерил 70 метров – так значилось в заслуживающем наибольшего доверия свидетельстве из старой газеты, где говорилось, что захоронение находится в подлеске сразу за пастбищем

Поисковая группа расчистила область поиска, или сетку квадратов, площадью 80 квадратных метров. «Atsargiai! —— крикнул кто-то по-литовски, — Осторожно!». Американские студенты, отправившиеся в поездку вместе с учеными, помогали им: вместе с литовским археологом Ромасом Яроцкисом, вызвавшимся добровольным помощником, они расчищали заросли. Где-то поблизости Джоль распаковал и установил в 25 сантиметрах друг от друга антенны георадара, испускающие электромагнитное излучение в почву.
Это делается с целью получения трехмерной карты подземелья. Из прошлых проектов и собственных архивных изысканий Джоль вынес четкое понимание того, что нужно искать на экранах радаров в таких случаях. «Многие из этих могил были выкопаны одинаково и имели одинаковую форму, — говорил мне Джоль. — Нацисты и их соучастники не имели гибкости в своем поведении, были очень дотошными».

Когда дело было сделано, я подошел к Фроинду: «Быстрей бы все это закончилось», — сказал он.

В тот же вечер в своем гостиничном номере Джоль загрузил данные в ноутбук. «Я тут же увидел какие-то повреждения подпочвенного слоя, — вспоминал он. — Углубление менее 60 сантиметров». (Позднее, ознакомившись с картами, составленными на основании аэросъёмки военных лет, Ридер заметил характерные следы отклонения от нормы на том самом месте — еще одно доказательство того, что они нашли могилу).

Фроинд с коллегами почти никогда не ведут раскопки на местах захоронений, предоставляя, на основании добытых ими данных, сделать это местным исследователям. В данном же случае, властям Рокишкиса не очень-то и хотелось тревожить место захоронения семей Яффе и Олькин — этого было достаточно в качестве разрешения.

Вечером следующего дня ученые и их студенты собрались на обочине прилегающей к пастбищу дороги. Фроинд бродил среди присутствующих и раздавал распечатки отрывков из стихов Матильды на английском и литовском.

«Maciau tada ju asaras, — произнес Ромас Яроцкис. —Ir liudesi maciau...».

Студентка университета Висконсина по имени Мадлен Фюрстенберг зачитала перевод: «Видела тогда я слёзы, и грусть видела...»^[33]

Пока солнце медленно клонилось к закату, Фроинд на свой лад произнес молитву Эль мале рахамим — одну из иудейских заупокойных молитв. «Бог, исполненный милосердия, — молился он,— даруй истинный покой душам шести миллионов сынов и дочерей народа твоего, душам жертв катастрофы, сожжённым и истребленным». Он вытер слезы.

На той же неделе Фюрстенберг зашла в один из тату-салонов Вильнюса и заявила татуировщику о желании набить кое-какую надпись. Он прочитал вслух: «Взгляд и светел, и приветлив…».^[34]

Фюрстенберг указала мастеру на руку, именно там, на видном месте, она и хотела набить татуировку.

 

Автор перевода с литовского на английский всех стихов, а так же дневниковых записей Матильды, приведённых в статье, Лайма Винце.  

 

 

Обжигающая, несомненная важность свидетельств о геноциде

 

перевод подготовлен Катей Бессмертных

Специально для сообщества Обитель зла\стихи
Оригинал статьи смотрите здесь

Автор Александра Запрудер.

Молодежь, попавшая под перекрестный огонь войны, бесстрашно рассказывает нам об ее ужасах, тем самым охраняя наше сегодняшнее спокойствие.

 

 

В 1944 году, неизвестный мальчик на полях и форзаце французского романа описал последние дни лодзинского гетто (Яд ва-Шем/Всемирный центр памяти холокоста)

 

 

                                                                                                   

Все еще мечтаю, мечтаю о том, чтобы выжить и стать знаменитостью, чтобы рассказать миру — быть голосом укора и протеста, кажется невероятным и далеким наступление того времени, когда это произойдет, но кто знает, может быть, это все же возможно — 11 июня 1944 г., неизвестный мальчик из лодзинского гетто.

Автор этих строк — далеко не единственный, кто мечтал однажды выступить свидетелем обвинения по делу нацисткой жестокости. В общей сложности известно о более чем 65-ти дневниках, которые вели в период холокоста дети из Германии, Австрии, Франции, Голландии, Бельгии, Польши, Литвы, Венгрии, Румынии и Чешских земель. Каковы бы не были причины их появления, дневники рассматривались их авторами как обвинительные акты — способы призвать нацистов к ответу за совершение ими невиданных доселе преступлений. Эти несгоревшие рукописи — за авторством всего лишь горстки из числа миллионов убитых евреев — чрезвычайно ценные, бесконечно удивительные и сложные по своему содержанию свидетельства, написанные в эпицентре стихийного бедствия. 

 

Для чего их читать? В чем их смысл и значение для нас?
Перво-наперво, ничто так не сокращает расстояние между читателем и историей, как дневник. Написанный по горячим следам, он фиксирует те детали повседневности, которые неизбежно утрачивают более поздние свидетельства историков, и даже людей, лично это бедствие переживших.

Что и в каком количестве ели люди? Ссорились ли они с братьями, сестрами и родителями? Как они реагировали на новости о войне, просачивающиеся извне? Как выглядела единственная улица гетто в ночное время? Какие настроения царили там день ото дня? Каковы были повседневные гадости и временные радости? Такие сведения нечасто найдешь в источниках иного толка. Кроме того, помыслы иных авторов выходили далеко за пределы пресной фиксации момента: они подвергали сомнению, разражались гневом, сетовали, горевали, упрекали, надеялись и вели отчаянные поиски ответа на назойливый вопрос: «Что значит быть человеком в этом суровом мире?».

 

В отличие от составля