Котёл Аннуна: Перерождение в Смерти

Так как миф рассказывает о деяниях сверхъестественных существ и о проявлении их могущества, он становится моделью для подражания при любом [...] проявлении человеческой активности.

Мирча Элиаде

 

Теперь я позволю себе немного отвлечься, чтобы подойти к тому же самому совсем с другой — может быть, неожиданной — стороны.

Наша жизнь — хотим мы того или нет — представляет собой цепь посвящений (инициаций). Это так, даже если мы не отдаём себе в этом отчёт, и не замечаем самого момента инициации, перехода в некое новое качество, в новое состояние. Первая драка, первая любовь, первый опыт столкновения с магией — эти примеры поверхностны и банальны, но показательны.

В древнем мире, когда сакральная Традиция контролировала многие области человеческой жизни, инициации совершались осознанно. Знания об инициациях древних во многом утеряны для нас; лишь некоторая их часть может быть реставрирована по косвенным свидетельствам и данным, ещё меньшая — сохранилась в живой традиции.

Совершенно неслучайно в данном выше простеньком определении посвящения использовано слово переход — “переход в новое состояние”. Этим же словом мы обозначаем и широко распространённые в мифологии и сказочной традиции индоевропейцев путешествия в Волшебную Страну, за грань привычного, нашего, мира. Действительно, Переходы между мирами и настоящие посвящения во многом похожи друг на друга — прошедший грань между мирами и прошедший посвящение вступают в иную, доселе незнакомую им реальность... В посвящениях магических это родство проявляется, пожалуй, наиболее явно.

Чтобы пришло новое, старое должно уйти, освободить занимаемое место. Человек, каким он был до инициации, должен умереть, чтобы родился новый человек — вот один из формальных принципов посвящения, как его видели древние. Впрочем, этот же принцип мы можем видеть и в посвящениях современных обществ, находящихся на архаической (“дикарской”) стадии развития — у некоторых изолированных от “цивилизованного” мира племён Австралии, Африки и обоих Америк. Мирча Элиаде так писал об этом: “Повсюду мы встречаемся с таинствами инициации, и повсюду, даже в самых архаических обществах, они включают символизм смерти и нового рождения”.

Этот символизм смерти может быть по-разному выражен в конкретных инициатических ритуалах; одним из наиболее показательных вариантов является, вероятно, пожирание посвящаемого чудовищем. Мы встречаем этот сюжет в мифологии: библейского Иону поглощает огромная рыба; финского Вяйнямейнена, согласно некоторым вариантам Калевалы, проглатывает во время его путешествия мир мёртвых дочь Туони Владыки Иного Мира; наконец, маленького Гвиона проглатывает чародейка Керидвена в цикле сказаний, посвящённых Талесину... И в то же время этот же мотив видит мы и в реальных инициатических обрядах многих племён. “В некоторых регионах обряды инициации при наступлении половой зрелости включают вхождение в фигуру, напоминающую водное животное (крокодила, кита или большую рыбу). [...] Так, например, у папуасов Новой Гвинеи из рафии изготавливается чудовищное создание, называемое Kaiemunu, которое хранится в доме мужчин. Во время инициации ребёнка помещают в живот чудовища. [...] В других регионах знают лишь, что неофитов заглатывает чудовище, но ритуальное вхождение в его чрево больше не практикуется”.

Такое совпадение мифологических сюжетов и сюжетов обрядовых показано многими исследователями на огромном фактическом материале. Простейшим, вероятно, примером ритуального действия, представляющего собой повторение мифа, могут послужить обряды, связанные со строительством дома. Так, общеиндоевропейский характер имеет миф о сотворении мира из тела некоего изначального божества-великана (инд. Пуруша, сканд. Имир и т.д.). Хотя бы упоминания об этом сохраняются практически во всех священных текстах. Скандинавская Старшая Эдда говорит об этом так:

Имира плоть стала землёй,

стали кости горами,

небом стал череп

холодного турса,

а кровь его морем.

(Речи Вафтруднира, 21)

Русская Голубиная Книга:

От чего зачался наш белой свет?

От чего зачалося солнцо праведно?

От чего зачался светел месяц?...

...А и белой свет — от лица Божья,

Солнцо праведно — от очей его,

Светел месяц — от темечка,

Тёмная ночь — от затылечка...

 

Поскольку дом, жилище в архаичной традиционной культуре воспринимался как храм, как imago mundi, образ Мироздания, то и сам процесс строительства дома должен, по логике носителя традиции, воспроизводить процесс сотворения Мира. Именно как повторение, “проигрывание” космогонического мифа и существовали обряды кровавых или символических жертвоприношений при закладке жилищ и храмов.

На принципе повторения мифа при магическом (ритуальном) действии и базируется второй (после связи с бессознательным) аспект взаимоотношения магии и мифа. “Обряд составляет как бы инсценировку мифа, а миф выступает как объяснение или обоснование обряда”.

Уже в середине прошлого столетия этот факт признавался абсолютным большинством исследователей, независимо от их принадлежности той или иной школе мифоведения. Однако, оставался открытым вопрос, который казался тогда принципиальным, — вопрос о том, что же было первичным в этой взаимосвязи: возник ли миф как объяснение сложившегося ранее обряда, или же, напротив, обряд появился как ритуальная инсценировка мифа? Последнего мнения придерживалось большинство ранних исследователей (Афанасьев, Гримм и т.д.), затем на первый план выдвинулась противоположная точка зрения, потом, наконец, возникло мнение, что всё, быть может, гораздо сложнее...

Исследованию отражения древних обрядов в околомифологических текстах (волшебных сказках, например) посвящены работы выдающегося российского учёного В.Я.Проппа, внёсшего значительный вклад в наше понимание данного вопроса. В 1928 году В.Я.Пропп опубликовал в небольшую, но содержательную монографию “Морфология сказки”, положив тем самым начало структурной фольклористике; около двух десятилетий спустя им был издан фундаментальный труд “Исторические корни волшебной сказки”, ставший основой принципиально нового подхода к околомифологическим текстам, — подхода, в рамках которого такие тексты рассматриваются как отражение древних ритуалов и мистерий, и прежде всего — обрядов посвящения (инициации). Работа в этом направлении продолжается по настоящий день, о чём свидетельствует появление новых интересных работ.

В противоположном, как может показаться на первый взгляд, направлении огромный труд был совершён Мирчей Элиаде, опубликовавшим колоссальное количество работ, в том числе — более десятка монографий. Если Пропп рассматривает волшебные сказки как отражение древних обрядов, то Элиаде, напротив, работает с мифами в собственном смысле слова (т.е. со “сказаниями о богах”), рассматривая их в традиционной культуре как образец не только для конструирования ритуала, но и для, условно говоря, “магического” поведения вообще: “так как миф рассказывает о деяниях сверхъестественных существ и о проявлении их могущества, он становится моделью для подражания при любом... проявлении человеческой активности”.

Вслед за Юнгом Элиаде использует понятие архетипа, однако, даёт ему собственное, принципиально отличное от юнговского, определение. Для Элиаде архетип — это не столько устойчивый образ бессознательного, сколько устойчивый мифологический мотив, воспринимаемый в традиционной культуре как “модель для подражания”. Так, например, если Юнг мог бы назвать архетипом образ предначального божества-великана, из тела которого был сотворён мир, то для Элиаде архетипом является само сотворение мира из расчленённого великаньего тела, бесконечно повторяемое в обрядах, сопутствующих “сотворению” жилища или храма. Мы, однако, склонны сохранять за понятием архетип исходное, юнговское, значение, а для устойчивых мифологических мотивов применять понятие мифологема, как то и принято в большинстве современных исследований.

Теперь же отметим, что вопрос о первичности мифа или обряда является сугубо академическим (и даже возвращает нас к вопросу о первичности курицы или яйца), поскольку внутри самой традиционной культуры он попросту не может быть сформулирован. Учёный этнолог может полагать, что сначала была принесена первая жертва при закладке дома, а потом для её объяснения был придуман миф об Имире, или, наоборот, что сначала был придуман миф, а потом, следуя ему, была принесена первая жертва, но носитель Традиции знает, что сначала был убит великан Имир, а уже потом появились и миф, и обряд. И то, и другое воспринимаются в Традиции всего лишь как отражения некоего перводействия, совершенного богами. Словами индийских брахман, “ так поступали боги, так теперь поступают люди ” (Taittiriya Brahmana, I.5, 9, 4). Миф же при этом оказывается текстом, содержащим описания этих перводействий или мифологем и, таким образом, становится инструментом, магическим орудием, позволяющим людям следовать дорогам, проложенным богами...

...Наше исследование Поединка-на-Грани близится к своему логическому завершению. Перводействия, совершённые богами, находят отражение на трёх взаимосвязанных уровнях, о которых шла речь выше: в человеческом бессознательном, в мифологии и, наконец, в традиционном ритуале. Архетип или, точнее, мифологема инициатической смерти, перехода через реку Смородину звучит в мифах и сказаниях круга Святого Грааля. Мы уже обратили внимание на то, что рыцари, взыскующие Грааля, как и Иван Быкович, Луг и Килух равно молоды. Противники же их, напротив, как один, стары. Более того, они не просто стары, они — на грани умирания. Чтобы родилось новое, старое должно умереть. В валлийском сказании оговаривается, что, по древнему пророчеству, жить Ысбаддадену — до тех пор, пока не завершится успехом поход в его земли молодого принца.

Принцип посвящения. Собственное прошлое встречает на Мосту Лезвия, на границе Иного Мира взыскующий Грааля. Инициатическую смерть — переход через реку Смородину, окружающую остров с Замком Чудес — символизирует Поединок-на-Грани, битва, в которой ищущий убивает самого себя... “Во всех контекстах инициации смерть имеет совсем не то значение, что мы обычно склонны придавать ей. Прежде всего, она означает, что человек ликвидирует своё прошлое [...] чтобы начать снова, возродившись в другом. Таким образом, смерть в инициации никогда не является концом, а является ещё одним началом...”

Там, за гранью Смерти, победивший в битве с самим собой находит Котёл Аннуна, котел перерождения, чтобы испить из него новую жизнь и вернуться преображённым...

И в заключение этой истории следует вспомнить Посвящение Одина, о котором древние скандинавские тексты говорят значительно откровеннее, нежели сказания Святого Грааля:

Знаю, висел я

в ветвях на ветру

девять долгих ночей

пронзённый копьём

посвящённый Одину,

в жертву себе же,

на дереве том,

чьи корни сокрыты

в недрах неведомых...

(Речи Высокого, 138)

Согласно этой легенде, Один пронзил себя копьём, чтобы получить знание рун. Через девять дней другой Один сошёл с Древа Мира — Один, владеющий магией рун, посвящённый...

Так делали боги, теперь так поступают люди. Основной закон мифологии. Перед нами не только рассказ о том, как делали боги, но и указание, как поступать людям...

Мифы, разумеется, символичны. Одину требуется мужество, чтобы пронзить себя собственным священным копьём. И человек столь же мучительно, столь же неохотно расстаётся со своим старым, вчерашним “я”, вступая в свою битву на своём Калиновом Мосту. Право, это непросто — драться с самим собой за свою жизнь, за своё будущее.

Но на то и есть миф — пример, поданный богами. Когда Луг в битве в долине Туиред выбивает своим копьём смертоносный глаз Балора, тот открывает Лугу, что он — Балор — его прямой предок, его дед. На психоаналитическом уровне мифологии это равнозначно утверждению “Я — это ты”. Лишённое оружия и силы, старое взывает: “Смотри, ты убиваешь самого себя!”

И Луг поднимает меч и сносит Балору голову.

ЧАСТЬ II. АРТУР