Давай просто будем друг у друга. Молча. Тихо. И по-настоящему

По статистике, в США около восемнадцати процентов молодых людей становятся родителями, не достигнув восемнадцатилетнего возраста.

Лу Хань счастливчик по жизни, потому что влетает в эту статистику с разбегу и с первого раза, даже не зацепившись своими оленьими рогами за косяки комнаты, куда его втаскивают по пьяному делу ласковые девичьи руки. В Лу Хане подросткового выпендрежа чуть больше, чем здравого смысла, а старшекурсница колледжа вполне вышла и сиськами, которых пока еще нет у его сверстниц, и статусом – и кто же из пацанов будет против оказаться в постели Джессики Вон? – и отсутствием мозгов, раз уж решилась на секс с Ханем только потому, что «какой лапуля, не хочешь прогуляться?».

Лу Хань прекрасно знает об элементарных способах предохранения, в конце концов, в школе, где он учится, каждую неделю занудные социальные педагоги проводят лекции по половому воспитанию и многоголосием твердят о контрацепции. Но, правда, кто об этом думает, когда дело доходит до главного, а тебе шестнадцать? То, что Джессике – восемнадцать, и она вроде бы опытная, не спасает их обоих от последствий, которые оказываются в руках Лу Ханя ровно через девять месяцев и «позаботься о нем, ты классный, ты сможешь».

Джессика укатывает в университет Беркли, а Лу Хань, как самый ответственный – и, серьезно, а имеется какой-то выход? – взваливает на себя чуть больше, чем может в полные семнадцать.

Жалеет ли он о случившемся?

Наверное, первые пару месяцев, да. Жизнь не готовила его к пеленкам-распашонкам, вечно орущему младенцу, кормежке по расписанию и отсутствию какой-либо помощи от родителей. Кроме денежной разве что, раз в месяц, но деньги полностью уходят на оплату квартиры на окраине их района. Не готовила и к перспективе работы кассиром в местном круглосуточном супермаркете, и приходится перевестись в вечернюю школу, упрашивать сестру и оставшихся, не сгинувших в Стикс, малочисленных друзей иногда сидеть с малышом, но в остальном справляться самому.

Джемина Лу Хань разглядывает не сразу. Ну, правда, как разглядеть в пищащем кульке, который то и дело, что ноет, гадит, ест и спит, человека? И не просто человека, а своего от лысой макушки с черным редким пушком до крохотных пальчиков на ножках. И к этому тоже надо дойти, через бессонные ночи, дни на износ, вечера, похожие один на другой, и утренние пробуждения от живого будильника. Трудно быть готовым в семнадцать к подобным испытаниям и не захотеть в один день бросить все к чертовой матери.

Лу Ханю до безобразия хочется гулять, веселиться, планировать будущее без учета – а с кем оставить Джемина четыре из семи дней рабочей недели, потому что сука-менеджер в очередной раз перетасовал смены, не поставив его в известность заранее. А как выбить социальные выплаты, как отцу-одиночке – какая-никакая денежная прибавка, чтобы купить мелкому любимых мармеладных мишек и новую соску, потому что старую он измусолил едва ли не до дыр. А как подготовить все необходимые бумаги к поступлению в университет и умудриться замаскировать практически выпавший из учебной жизни год. И в этом его году нет времени и сил ни на школьную футбольную команду, ни на олимпиады по праву и математике, где он, может быть, и не номер один, но стабильно в десятке. А как что угодно – когда у Джемина температура, натужный кашель, сопли по колено и общие бессонные ночи. И, наверное, он слабый, да, но предательская мысль тонким комариным писком подтачивает изнутри – хочу назад свою жизнь без Джемина – и, слава богу, за мысли не судят, иначе, как жить дальше?

И Лу Хань никому и никогда не расскажет, что однажды почти доходит до точки, почти бросает. У Джемина вторую неделю режутся зубки, и детский крик звоном отдается в голове, а спина отваливается от постоянного таскания сына на руках. Температуру удается сбить, но Хань вымотан настолько, что очередная волна измученного плача вызывает не желание успокоить, прижав к груди, а заткнуть ладонью ротик, чтобы хотя бы секунду послушать тишину. Лу Хань пугается сам себя до трясущихся рук. И набирает – раз за разом и по кругу номера матери и сестры, но в ответ только длинные, как эта ночь гудки, и это последняя капля.

Он откидывает, чудом не разбивая, бутылочку с молоком, в раковину, хватает куртку с вешалки, натягивает старые, стоптанные кроссы и ныряет на улицу. Лу Хань отходит от дома на приличное расстояние, стреляет сигарету и, затягиваясь никотином, глушит в себе рефлексы, которые толстыми канатами тянут его обратно. Он заставляет себя бродить по сверкающим неоновыми огнями улицам, автоматом отсчитывая время – пять минут, десять, пятнадцать. Злой февральский ветер забирается под тонкую не по сезону куртку, жаля кожу. И Лу Хань понимает, вот она – точка, а после новое предложение, и бежать не имеет смысла – от себя не убежишь.

Черт-черт-черт!

Он резко разворачивается и, неуклюже поскальзываясь на замерзших лужах, мчится обратно. Мчится к Джемину на самом деле. Влетает в квартиру, ужасаясь непривычной тишине, той самой, которую так жаждал, и кидается, даже толком не раздевшись, к детской кроватке. И выдыхает облегченно, когда видит, что Джемин спит. И давит, топит до самого дна чувством вины при взгляде на маленькое, вымотанное болезнью тельце, на покрасневшее личико, на опухшие от слез веки. Он осторожно ведет указательным пальцем, разглаживая морщинку между насупленных бровок, и шепчет, задыхаясь от скопившихся эмоций, требующих выхода:

– Прости, малой, папа так больше не будет, обещаю. Папа тебя никогда не бросит.

Джемин чудом не просыпается, лишь морщит носик и хнычет во сне. И он даже не вспомнит, наверное, но Лу Ханю не легче. И Джемин для него намного больше, чем просто обуза или наказание, и легче не будет, куда там, но принять, наконец, и теперь уже сознательно разделить одну жизнь на двоих оказывается проще, чем Хань думает.

А потом в их жизнь, разделенную на двоих, врывается третий, прибивается намертво, словно жидкими гвоздями склеили, и представить не получается, что когда-то было иначе.

***

Вообще-то Минсок никогда не опаздывает. Лу Хань нетерпеливо смотрит на часы, потом в сторону заинтересованно изучающего что-то в обивке дивана Джемина и снова на часы – у стрелок явно какой-то заговор против него, еще пара оборотов и его уволят к чертовой матери. Исключительно из солидарности можно было бы и помедленнее двигаться. Хань подхватывает со стола кружку с остывшим кофе – серьезно, как только у него появятся хоть какие-нибудь, но лишние деньги, он в жизни не утопит в кипятке подобную бурду! – и выглядывает в окно.

Он видит Минсока сразу же. У Лу Ханя за половину года, прошедшую с их знакомства, выработался какой-то совершенно непонятный рефлекс – находить Минсока взглядом тут же, стоит тому появиться в обозримом пространстве. Минсок закидывает голову и хохочет над очевидно потрясающе смешной шуткой Крис Салливан с факультета социальной работы – Лу Хань стискивает зубы, едва не откусывая от кружки керамический кусок. Ты, блядь, серьезно, Ким Минсок, другого времени и места, чтобы пофлиртовать с этой грудастой блондинкой не нашел? Вообще, Лу Хань очень многое может рассказать по поводу перспектив и последствий, одно конкретное в настоящий момент радостно колотит ногами диванную спинку и демонстрирует любимую соску кому-то невидимому в дальнем углу комнаты.

Минсок замечает его в окне и приветственно машет рукой, улыбаясь. Крис повторяет жест, и Лу Хань с трудом удерживается, чтобы не ответить средним пальцем, но он джентльмен, а джентльмены в его реальности просто хмыкают и прячутся за шторой, и выглядывают потом в оставленную щелку – мало ли, проконтролировать ситуацию лишним не будет.

Минсок поднимается буквально через минуту. Скидывает кроссы и куртку, рассказывая что-то из коридора – Лу Хань не прислушивается, исходя булькающим раздражением, – быстро моет руки почему-то на кухне, а не в ванной комнате и только потом заходит в комнату, подхватывает Джемина на руки и расцеловывает покрытые диатезом щечки.

– Привет тебе, моя сладкая конфетка.

И тебе привет, бормочет Лу Хань под нос и отмахивается только, когда Минсок бросает на него вопросительный взгляд. Вообще-то, его бы тоже можно было немного потискать в качестве приветствия, а не награждать отмашками – по плечу похлопать, обнять, может быть, потрогать немного, тебе что – жалко? Лу Хань замирает на половине шага и встряхивает головой.

И это что сейчас за хрень была?

Венера что ли завернула сегодня на траекторию Сатурна или полнолуние, и самое время начать выть в потолок, а то и вовсе парад планет – выстроились ровненько и все, народ поехал крышей – иначе не объяснить.

– Ты чего нервный такой? – спрашивает Минсок и отбирает у Джемина пакет с мармеладными мишками, и смотрит при этом чертовски осуждающе, мол, я тебе говорил не кормить ребенка этой желейной дрянью, ты видишь или не видишь, что на его лице? Вот именно поэтому и говорил.

– Опаздываю, – бурчит Лу Хань, накидывает куртку на плечи и снова возмущенно смотрит на часы – ребята, мы на одной стороне силы, давайте помедленнее, а? – Буду после десяти, обещаю – это в последний раз.

Да иди уже, отмахивается Минсок, выбирает одну из больших, ярких книг, раскиданных по низкому журнальному столику, плюхается на диван и усаживает Джемина себе под бок. И Лу Хань до невыносимого не хочет на свою долбанную работу – не то чтобы разносить пиво и снеки в баре – это вершина его профессиональных устремлений, он хочет остаться в их крошечной квартирке, с горячим, пусть и растворенным кипятком кофе, ароматной пиццей – можно домашней, у Лу Ханя с некоторых пор неплохо получается валить на круг теста все, что имеется в холодильнике и выпекать в духовке, с Джемином и читающим ему про волков и медведей Минсоком.

Но эта самая долбанная работа – один из двух источников их существования, а до того, как подработку можно будет сменить на стабильную и хорошо оплачиваемую работу ему еще придется осилить несколько лет штудирования учебников и правовых источников – не факт, что доживет. Лу Хань вздыхает, бросает последний взгляд на Минсока в обнимку с Джемином, машет – пока! – и быстро, пока никто не увидел, что щеки окрашиваются красным от ответной улыбки, бросается прочь.

Смена тянется бесконечно. Лу Хань заученно улыбается посетителям, меняет опустевшие стаканы и тарелки, протирает столы и без остановки подносит новые заказы – двадцать шагов до кухни и столько же обратно. Пару раз ругается с барменом – противным мелким итальянцем – и с раздражения выкуривает больше сигарет, чем отсчитано его внутренним ментором в качестве суточной нормы. Сегодня, пожалуй, можно. Набивает принесенный кем-то из посетителей мяч без падений почти пятьдесят раз – и вышло бы больше, если бы не толкнули в спину, и даже скандирует фанатскую кричалку, от которой компания заглянувших на огонек и трансляцию матча футбольных фанатов взрывается диким пьяным восторгом и оставляет ему кучу чаевых – уже неплохо. Под самый конец смены перепившие быки сцепляются в испанской корриде, и новенького официанта их смены увозят в больницу со сломанной рукой после попытки эту самую корриду разнять до того, как она превратится в убийство – неудачное решение, как ни посмотри. Конкретно Лу Ханю это стоит увеличения смены, остатков сигарет и ненавистью ко всему миру.

И когда в третьем часу ночи он, наконец, доползает до дома, сил хватает только на то, чтобы удостовериться, что Джемин спокойно спит в своей кроватке, заползти под душ, смыть с себя пот, запах алкоголя и табака и вес негативных эмоций, и рухнуть к Минсоку под бок. И уснуть с единственной мыслью, крутящейся на периферии сознания, – почему они до сих пор не живут вместе? Так легко привыкнуть, что кто-то ждет тебя в постели. Особенно, если этот кто-то Ким Минсок.

***

Лу Хань просыпается как от внутреннего толчка – заведенный внутри его головы будильник не отключается даже в выходные. Он привычно забывает зашторить с ночи окно, и только морщится, глядя сквозь стекло на кусок темно-серого неба, тяжелого и душного, вытягивается всеми конечностями одновременно, радуясь немного мелко, что Джемин еще спит и можно уделить немного времени себе и собственной лени, и тут же напарывается на чужое присутствие. Минсок бормочет что-то протестующее – мол, нет, не смей просыпаться ближайшую вечность, ухватывает рукой через пояс, тянет ближе, утыкается носом в шею и дышит – горячо и сонно. У Лу Ханя мурашки на второй космической скорости скатываются по спине и вниз, вызывая неконтролируемую дрожь и спонтанное – ой ли? – возбуждение. Минсок пробегается мелкими поцелуями по его шее – Хань выгибается инстинктивно, давая чуть больше пространства для маневра, и выкипает, кажется, через все имеющиеся края, когда на тонкой коже над кадыком смыкаются зубы.

У Лу Ханя сексуального опыта ровно три человека.

Джессика Вон – спасибо за Джемина, искренне надеюсь, что больше не увидимся; еще одна смешная говорливая девчонка, с которой Хань спонтанно занялся очень неловким, почти подростковым петтингом, когда в кои-то веки удалось оставить Джемина с родителями и выбраться из дома не на лекции в университет или на рабочую смену, а выпить с оставшимися в его жизни после всех глобальных перемен друзьями. И собственная рука. И то, что происходит сейчас совершенно точно за гранью его умений, и буквально день назад он бы сказал, что и желаний тоже – но тело честнее головы. И вообще-то Лу Хань никогда не считал себя исключительно гетеросексуальным, отмечая собственное любопытство в отношении некоторых парней, но до реальных шагов никогда не доходил, а тут довели – несколькими прикосновениями, скользящими по коже губами и жарким дыханием в ухо. Минсок перекидывает ногу через его бедра и трется – откровенно и честно показывая – я тебя хочу – и Лу Хань позволяет и хочет в ответ, и руки вытягивает, чтобы сомкнуть на чужих плечах и притянуть ближе, но его почти трехлетний ребенок умеет преподносить сюрпризы, когда их совершенно не ждешь.

Лупит ревом, донося простое и очевидное сообщение – я уже не сплю, а вы? – и Минсок вздрагивает всем телом, окончательно просыпаясь. Лу Хань смешно хлопает слипшимися ресницами и – доброе утро что ли? – но у Минсока лицо меняется прямо на глазах – от недоумения через осознание и к ужасу, и от падения с кровати его спасает разве что чудо.

Он быстро натягивает джинсы, оставляя ширинку и пуговицу на поясе не застегнутыми, ныряет в толстовку и с едва слышным – прости меня – ретируется в коридор. Лу Хань не торопится следом – утыкается лицом в подушку и отсылает в глубины Вселенной все нецензурные конструкции, что находятся в голове – потому что серьезно? – да и стояк из трусов никуда не девается, а детенышу еще рано о чем-то подобном догадываться. Но Джемин из соседней комнаты продолжает надрывно призывать, если не живых, то мертвых точно, и во избежание проблем – а с соседей станется вызвать полицию и поди докажи потом, что ни о каком жестоком обращении с ребенком речи не идет – Лу Хань откидывает одеяло в сторону. Вытаскивает сына из кроватки, с возмущением глядя на улыбающуюся мордашку, и Джемин возвращает абсолютно честный взгляд, мол, что? С чего ты взял, что кто-то рыдал? Тебе послышалось.

Лу Хань вздыхает, у него вообще с осознанием реальности большие проблемы, не только со слухом, но кивает – ладно, мелкий, твоя взяла, вот когда-нибудь отец обломает тебе секс в ответ, посмотрим, как запоешь!

Однако, здравствуйте! Лу Хань замирает на полушаге по пути в кухню, офигевая, кажется, от перекатывающихся из полушария в полушарие мыслей даже больше, чем от стояка в трусах пятнадцать минут назад. Хорошо, возбуждение можно списать на утро, хроническое отсутствие секса и горячие губы на собственной шее, воспоминания о которых, собственно говоря, лишь ухудшают мыслительный процесс, но как быть с тем, что он, будучи уже в твердом уме и памяти, все же явное недоразумение рассматривает как утраченную возможность вполне себе реального секса? Господи, да когда он вообще начал воспринимать Ким – твою мать – Минсока как сексуальный объект?

И кто-то добренький сверху, попивая кофеек посреди пушистых облаков, настойчиво подсказывает – всегда, Ханни. А теперь живи с этим, а заодно попробуй объяснить все Ким Минсоку – конечно, если не прикончат в процессе признания – что, мол, неплохо бы пойти до конца, и я с ума по тебе схожу. Ты как, нормально?

Лу Ханю становится жарко и холодно одновременно. Он заставляет себя дойти до кухни, рассеяно улыбаясь, и благо ребенок у него – почти идеальный – перестает верещать сиреной, возвещая, что Лу Хань ни черта не идеальный отец. Вселенское равновесие, не меньше. Он прихватывает с кухни яблочное пюре, слюнявчик и смешную пластиковую ложку-жирафа и возвращается обратно в комнату сына – будьте добры, вычеркните этот день из календаря. Спасибо!

***

Священный ужас от перспективы встречи с Минсоком приходит на второй день, только вот беда – или счастье? – они не сталкиваются ни на второй, ни на третий, ни на четвертый день. На пятый Лу Хань сгрызает к чертовой матери ногти и ломает все, до чего может дотянуться копытами. Обиднее всего выходит с ноутбуком, которому лет почти столько же, сколько самому Ханю, но дышал же – пусть натужно, любой астматик позавидует, только после опрокинутого на клавиатуру приторного кофе дорога ему до свалки. Джемин на психующего отца смотрит с философским спокойствием, однако, делиться игрушечным пластиковым телефоном не торопится – от греха подальше. На седьмые сутки отсутствия Минсока в непосредственной близости невроз переходит все допустимые границы, и Хань почти с облегчением кидается на амбразуру – все проще, чем всматриваться в проходящие мимо лица и не находить.

Возможно, он ошибается, и Минсок вовсе не учится на приличном до самых основ экономическом факультете, возможно, он проходит стажировку в школе шпионов, потому что так талантливо прятаться на территории кампуса – это еще уметь нужно. Минсок не находится ни в одной из аудиторий по расписанию, староста их потока безразлично пожимает плечами – не видел, не слышал, не привлекался, ни в раскиданных по корпусам курилках, ни в одной, что совсем уже дико, из расположенных по периметру кофеен. Лу Хань заглядывает даже в тренажерный зал и бассейн, чего не было со времен старшей школы, – но и там Минсока тоже нет.

И это действительно выглядит побегом, и Лу Ханю лишь остается надеяться, что Минсоку хватит ума не бросать университет, лишь бы не пересекаться. Не то чтобы он планирует навязываться – нет и нет, но в сердце что-то противно ноет в ответ. И думается вдруг, что у него по жизни всегда вот так – через призму не попранных иллюзий, ненужных влюбленностей и глупых потерь. И решает, что нет, не в этот раз, слышишь, точно не в этот раз!

Лу Хань упрямо давит на кнопку звонка, пока Бэкхён – лохматый и сонный – не изволит открыть дверь, и без лишних слов вручает ему Джемина:

– Мне нужен час.

– Это не выглядит просьбой, – Бэкхён чешет нос, но ребенка принимает, ставит на ножки и кивает вглубь комнаты – иди, мол, детеныш, развлекайся, только кота не мучай! Заглядывает за спину, как будто ища кого-то: – А где тот прикольный рыжий мальчик, который усыновил твоего сына?

Лу Хань открывает рот, чтобы отбиться в особо агрессивной форме – ничего подобного он не делал, но в итоге так и не находит, что ответить под насмешливым, все понимающим взглядом друга, и без особенного огонька отмахивается средним пальцем.

– Знаешь, все эти истории про матерей-одиночек, нашедших принца, такие трогательные, – Бэкхён делает вид, что всхлипывает, утирает отсутствующие слезы и, прихватывая с тумбочки ключи, перебрасывает Ханю, – коня выгуляй, а то за час не обернешься, а у меня встреча. И если захочешь вдруг вляпаться в аварию, помни, запасного коня у меня нет, как и запасного отца у Джемина.

Лу Хань добирается до нужного района минут через пятнадцать – светофоры явно играют на его стороне, подмигивая зеленым светом по всей длине дороги, и еще столько же петляет по дворам среди однотипных серых свечек в поисках нужной многоэтажки. Он был у Минсока дома всего однажды – было темно и нервно из-за температурящего в очередной раз Джемина, поэтому нет, он не запомнил, но мусорные баки прямо напротив подъезда выглядят более или менее знакомо – отсюда и стоит начать.

Дом достаточно старый, с очевидно дешевыми квартирами, чтобы на входе сидел консьерж или, хотя бы, стояли металлические двери с кодовым замком, поэтому он без особенных проблем проникает внутрь. Отсчитывает этажи ногами – первый, второй, третий – на четвертом пугается вдруг, потому что сказать Минсоку ему вроде бы нечего, а все заготовленные за эти бессонные ночи фразы вдруг становятся глупыми и не подходящими. Как вместить в слова все то, что ни в голове, ни в груди не умещается? Но страх облажаться ничто по сравнению с паникой, зарождающейся в районе желудка, скручивающей внутренности до болезненных спазмов, от одной только мысли и вовсе прожить остатки дней без Минсока – Минсока-парня, Минсока-друга, Минсока-любовника – неважно. Любой расклад подойдет.

Потому что иначе никак.

Совсем.

И в дверь стучаться – на уровне интуиции чувствуя, что его дверь, точно его – почти не пугает. Минсок смотрит на него совершенно нечитаемым взглядом, лохматит рыжие волосы, но отступает в сторону, чтобы Лу Хань мог войти. На нем старая вытянутая футболка со скрещенными лазерными мечами на груди, заляпанная жирными пятнами от масла и соусов, и широкие цветастые шорты – образец стиля и моды, но Ханю нравится. С некоторых пор ему очень многое нравится в Минсоке, и это пугает. Пахнет едой и сладкой выпечкой, хриплые переливы саксофона путаются в тончайшей паутине штор, и все это так близко и понятно, так правильно и так нужно, что будь его воля, он бы остался в этой квартире навсегда.

Хань прислоняется спиной к двери, проклиная ослабевшие некстати ноги, но правильные слова застревают в горле, и все, что ему удается выдавить из себя – это глупое:

– Привет. Я мимо проезжал. А ты… – он запинается, вздыхает глубоко и все же выстреливает совсем ненужным, наверное, но очень важным: – А ты свалил, как последняя задница.

Минсок отводит взгляд в сторону вешалки, где висит одинокий пуховик, и кивает – да, похоже на то. Не то чтобы это выглядит достаточным и разрешает все то, что запуталось между ними плотным клубком, поэтому Хань пробует еще раз:

– Джемин опять разукрасил фломастерами стул мистера Коллинза. И у нас снова диатез.

И да, запрещенный прием – они оба прекрасно это знают. Но, по крайней мере, с лица Минсока сползает раздражающее несчастно-виноватое выражение, и он оживает немного, перестает нервно теребить несчастные шорты и складывает руки на груди. Лучшая защита – нападение, правда, ведь?

– Это потому что ты постоянно кормишь его сладкой дрянью, – Минсок закатывает глаза, подхватывая любимую песню с первого припева, – сколько можно говорить тебе об этом?

Лу Хань улыбается, и Минсок улыбается в ответ, и молчать, глядя ему в глаза, вполне комфортно, но у Лу Ханя слишком многое на кону, чтобы оставлять между ними какие-то недосказанности.

– Ты действительно заставишь меня сказать это вслух?

– Да.

И Лу Хань понимает вдруг, складывая все имеющиеся звенья в цепочку, – как можно было раньше не заметить? – что не только он за прошедшие полгода остался без ума, у Минсока и того меньше, и признание это – одно на двоих, и самое важное из всех, что они оба когда-либо делали.

– Давай попробуем?

Минсок не отвечает, делает шаг вперед, ухватывает Лу Ханя ладонью за затылок, второй рукой еще теснее прижимая за предплечье к полотну двери.

И целует.