Глава XII. Император Николай II Верховный Главнокомандующий. Приезд Цесаревича в Ставку. Поездки на фронт (сентябрь-декабрь 1915 г.)

 

Великий Князь Николай Николаевич покинул Ставку 7 сентября, т. е. два дня спустя по прибытии Государя. Он уехал на Кавказ, взяв с собою генерала Янушкевича, который незадолго до того был заменен в должности начальника штаба Верховного Главнокомандующего генералом Алексеевым. Это назначение было очень хорошо принято в военных кругах, которые возлагали величайшие надежды на этого генерала. В самом деле, ему принадлежал план осенних операций 1914 года в Галиции, и он только что доказал еще раз свои военные дарования в должности Главнокомандующего северо-западным фронтом. Задача, которая на него возлагалась, была чрезвычайно тяжела, ибо вследствие неудержимого продвижения немцев русская армия находилась в очень критическом положении, и решения, которые надлежало принять, имели исключительное значение. С самого начала Государь всецело предоставил генералу Алексееву руководство военными действиями, лично довольствуясь лишь тем, что покрывал его своим авторитетом и принимал ответственность за все его начинания.

Несколько дней после принятия Николаем II Верховного командования положение внезапно ухудшилось. Немцам, сосредочившим крупные силы к северо-западу от Вильны, удалось прорвать русский фронт. Их кавалерия стала работать в тылу армии и угрожать перерывом ее сообщений. 18 сентября русская армия, казалось, была накануне страшного поражения. Однако, благодаря умелым распоряжениям, выдержке и героизму войск, несчастие было предотвращено. Это было последнее усилие немцев, которые сами выбились из сил. С первых же дней октября русские в свою очередь одержали успех над австрийцами. Мало-помалу громадный фронт вновь приобрель прочность, и обе стороны стали окапываться.

Это был конец долгого отступления, начавшегося в мае месяце. Несмотря на все, немцы не достигли решительного результата; русская армия покинула значительную территорию, но повсюду избежала окружения неприятелем.

Государь вернулся 6 октября на несколько дней в Царское Село, и было решено, что Алексей Николаевич вновь поедет с ним в ставку, так как ему очень хотелось показать войскам Наследника. Государыня покорилась этой необходимости; она понимала, как Государь страдал от своего одиночества; в самые тяжелые дни своего существования он был лишен своей высшей радости — семьи. Она знала, какую поддержку он почерпнет в присутствии своего сына. Но сердце ее обливалось кровью при мысли об отъезде Алексея Николаевича; это была его первая разлука с ней, и можно себе представить, какую жертву приносила эта мать, не расстававшаяся со своим ребенком ни на минуту без тревожной мысли, увидит ли она его вновь живым!

Мы ухали 14 октября в Могилев. Императрица и Великие Княжны провожали нас на вокзал. Когда я прощался с ней, Ее Величество просила меня писать ей ежедневно, чтобы сообщать известия об Алексее Николаевиче. Я обещал ей добросовестно исполнять ее желание во все время нашего отсутствия.

На следующий день мы остановились в Режице, где Государь хотел сделать смотр войскам, отведенным с фронта и расквартированным в окрестностях. Все эти полки принимали участие в тяжелой кампании в Галиции и на Карпатах, и их состав два или три раза почти полностью возобновлялся. Но несмотря на понесенные ими ужасные потери, они прошли перед Государем с удивительным подъемом. Правда, они были на отдыхе уже несколько недель и успели оправиться от усталости и лишений. Это был первый смотр Царя войскам после принятия им верховного командования. Таким образом, они видели в нем одновременно Царя и главнокомандующего. После смотра Государь подошел к солдатам и вступил в простой разговор с некоторыми из них, расспрашивая их о жестоких боях, в которых они участвовали. Алексей Николаевич шаг за шагом следовал за отцом, слушая со страстным интересом рассказы этих людей, которые столько раз видели близость смерти. Его обычно выразительное и подвижное лицо было полно напряжения от усилия, которое он делал, чтобы не пропустить ни одного слова из того, что они рассказывали. Присутствие Наследника рядом с Государем возбуждало интерес в солдатах, и когда он отошел, слышно было, как они шепотом обмениваются впечатлениями о его возрасте, росте, выражении лица и т. д. Но больше всего их поразило, что Цесаревич был в простой солдатской форме, ничем не отличавшейся от той, которую носила команда солдатских детей. Мы приехали 16 октября в Могилев, маленький городок Белоруссии очень провинциального вида, куда Великий Князь Николай Николаевич перевел ставку за два месяца перед тем, во время большого германского наступления. Государь жил в доме губернатора, построенном на высоте, господствующей над левым берегом Днепра. Он занимал в первом этаже две довольно большие комнаты, из которых одна служила ему рабочим кабинетом, а другая спальней. Он решил, что сын будет жить с ним. Походная кровать Алексея Николаевича была поставлена рядом с кроватью его отца. Я же был помещен, как и часть военной свиты Царя, в здании окружного суда, которое было отдано в распоряжение ставки. Наша жизнь сложилась следующим образом. Государь уходил каждый день в 9 1/2 часов в штаб и оставался там обыкновенно до часу дня; я же пользовался его отсутствием, чтобы заниматься с Алексеем Николаевичем в его кабинете, где мы должны были располагаться ввиду недостатка помещений. Завтрак подавался в большой зале губернаторского дома. За ним собиралось ежедневно до тридцати приглашенных. Среди последних находился генерал Алексеев, его главные сотрудники, начальники всех союзных военных миссий, свита и некоторые офицеры, находившиеся проездом в Могилеве. После завтрака Государь разрешал срочные дела, после чего, около трех часов, мы выезжали на прогулку в автомобиле. Отъехав на известное расстояние от города, мы останавливались, выходили и около часа гуляли пешком по окрестностям. Одной из любимых целей наших поездок был красивый сосновый лес, окружающий деревушку Салтановку, где 29 июля 1812 г. произошло столкновение маршала Даву с войсками генерала Раевского.[43] Часовня, построенная на берегу пруда неподалеку от старой мельницы, указывает место, где был центр сопротивления русских.

По возвращении с прогулки Государь вновь принимался за работу, а Алексей Николаевич готовил в кабинет отца уроки к следующему дню. Однажды в то время, как я по обыкновению был при нем, Государь, обернувшись ко мне с пером в руках, внезапно прервал мое чтение словами:

— Если бы кто-нибудь мне сказал, что придет день, когда я подпишу объявление войны Болгарии, я счел бы такого человека безумцем. И вот, однако, день этот настал. Но я подписываю это скрепя сердце, так как убежден, что болгарский народ обманут своим королем и что большая часть его сохраняет привязанность к России. Сознание племенного единства скоро пробудится в нем, и он поймет свое заблуждение, но будет поздно!

Этот случай показывает всю простоту нашей жизни в ставке и интимность, созданную совершенно исключительными обстоятельствами, в которых я находился.

Государь пожелал осмотреть войска в сопровождении Наследника, и мы отправились 24 октября в армию. На следующее утро мы прибыли в Бердичев, где в наш поезд сел главнокомандующий юго-западным фронтом генерал Иванов. Несколько часов спустя мы были в Ровно. В этом городе помещался генерал Брусилов со своим штабом, и мы должны были отправиться с ним к месту расположения войск. Мы тотчас же сели в автомобили, ибо приходилось проехать более двадцати верст. При выезде из города к нам присоединился отряд аэропланов, который провожал нас до той минуты, когда мы увидели длинные серые ряды войск, построенных позади леса. Минуту спустя мы подъехали. Государь с Цесаревичем прошел пешком по всему фронту, затем части прошли одна за другой перед ним. Вслед за этим он приказал выступить вперед офицерам и солдатам, представленным к награде, и сам вручил Георгиевские кресты. Когда окончилась эта церемония, уже наступила ночь. На возвратном пути, узнав от генерала Иванова, что неподалеку находится передовой перевязочный пункт, Государь решил прямо проехать туда. Мы въехали в густой лес и вскоре заметили небольшое здание, слабо освещенное красным светом факелов. Государь, сопутствуемый Алексеем Николаевичем, вошел в дом, подходил ко всем раненым и с большой добротой с ними беседовал. Его внезапное посещение в столь поздний час и так близко от линии фронта вызвало изумление, выражавшееся на всех лицах. Один из солдат, которого только что вновь уложили в постель после перевязки, пристально смотрел на Государя, и когда последний нагнулся над ним, он приподнял единственную свою здоровую руку, чтобы дотронуться до его одежды и убедиться, что перед ним действительно Царь, а не видение. Алексей Николаевич стоял немного позади своего отца, глубоко потрясенный стонами, которые он слышал, и страданиями, которые угадывал вокруг себя.

Мы вернулись в наш поезд, который тотчас проследовал на юг. На следующее утро мы проснулись в Галиции; ночью мы проехали бывшую границу Австрии. Государь желал поздравить войска, которые, благодаря чудесам храбрости и несмотря на недостаток оружия и снарядов, все же удержались на неприятельской территории. Мы покинули железную дорогу в Богдановке и постепенно поднялись на плоскогорье, где были собраны части от всех полков армии генерала Щербачева. По окончании церемонии, несмотря на представления окружающих, Государь посетил Печерский полк, расположенный на расстоянии пяти километров от передовых окопов в месте, доступном для огня неприятельской артиллерии. После этого мы вернулись к автомобилям, которые были оставлены в лесу, и направились к армии генерала Лечицкого, находившейся в 50 километрах оттуда. На возвратном пути нас застигла ночь; густой туман покрывал поля; мы заблудились, и нам дважды пришлось поворачивать назад. Наконец после долгих блужданий нам удалось выбраться к полотну железной дороги, но мы находились в 25 километрах от места, где нас ожидал наш поезд… Два часа спустя мы выехали в ставку.

Государь вынес из своего осмотра наилучшее впечатление. Он впервые вошел в непосредственное соприкосновение с войсками и был счастлив удостовериться лично, почти на самой линии огня, в хорошем состоянии полков и превосходном настроении, которое их одушевляло.

Мы вернулись в Могилев 27 октября вечером, а на следующее утро Ее Величество и Великие Княжны в свою очередь прибыли в ставку. Государыня с дочерьми останавливалась во время путешествия во многих городах Тверской, Псковской и Могилевской губерний для посещения военных госпиталей. Они пробыли с нами три дня в Могилеве. Затем вся семья выехала обратно в Царское Село, где Государь должен был пробыть несколько дней.

На предыдущих страницах я долго распространялся о первом путешествии Государя с Наследником. Чтобы избегнуть скучных повторений, я ограничусь в дальнейшем рассказе лишь краткими указаниями о наших поездках в армию в течение ноября.

Мы покинули Царское Село 9 ноября; 10 мы были в Ревеле, где Царь посетил отряд подводных лодок, который только что вернулся из плавания. Суда были покрыты толстым слоем льда, как сверкающей чешуей. Тут же находились две английских подводных лодки, которые ценою огромных усилий проникли в Балтийское море. Им удалось уже потопить некоторое количество немецких судов. Государь передал Георгиевские кресты командирам этих лодок.

На следующий день в Риге, которая представляла собой как бы бастион, вдававшийся вглубь немецкого расположения, мы провели несколько часов среди удивительных сибирских стрелковых полков, которые считались одними из лучших воинских частей русской армии. Они молодецки прошли пред Государем, отвечая на его приветствие установленным возгласом «Рады стараться, Ваше Императорское Величество!» и восторженно провожая его неудержимыми кликами.

Несколько дней спустя мы были в Тирасполе, маленьком городке в ста километрах на северо-запад от Одессы, где Государь сделал смотры частям войск генерала Щербачева. По окончании смотра Царь пожелал лично отдать себе отчет в потерях, понесенных войсками, и через командиров полков приказал, чтобы те, кто находился в рядах с начала кампании, подняли руку. Приказ был отдан, и только несколько рук поднялось над этой тысячной толпой; были целые роты, в которых никто не шевельнулся… Этот случай произвел очень глубокое впечатление на Алексея Николаевича; в первый раз жизнь столь непосредственно показала ему весь ужас войны.

На следующий день, 22 ноября, мы прибыли в Рени, маленький городок на Дунае у границы Румынии. В нем находились большие склады, так как там была база для судов, снабжавших продовольствием, вооружением и снарядами несчастную Сербию, которая, благодаря измене Болгарии, только что подверглась австро-германскому вторжению.

На другой день недалеко от Балты, в Подолии, Государь дал смотр знаменитой кавказской кавалерийской дивизии, полки которой вновь покрыли себя славой во время этой войны. Среди них были, между прочим, кубанские и терские казаки — на высоких седлах, с длинными тонкими пиками, в мохнатых папахах, придававших им свирепый вид. Когда мы тронулись в обратный путь, эта масса кавалерии вдруг двинулась, развернулась по обе стороны дороги и понеслась галопом, взбираясь на возвышенности, спускаясь по круче оврагов, перескакивая через препятствия, и проводила нас до вокзала стремительной лавиной, в которой люди и лошади сталкивались, падали наземь. Воздух оглашался дикими криками кавказских горцев. Зрелище было одновременно величественное и страшное; тут проявлялись все дикие инстинкты этих первобытных племен.

Мы вернулись в ставку лишь 26 ноября, объехав почти весь огромный русский фронт от Балтийского до Черного моря.

Около 10 декабря мы узнали, что Государь намерен посетить гвардейские полки, которые были тогда сосредоточены на границе Галиции. Утром в день нашего отъезда, в четверг 16 декабря, у Алексея Николаевича, простудившегося накануне и схватившего страшный насморк, после сильного чихания открылось кровотечение носом. Я послал за профессором Федоровым,[44] но ему не удалось вполне остановить кровотечение. Мы пустились в путь, несмотря на это происшествие, потому что все было приготовлено для прибытия Государя. Ночью болезнь ухудшилась; температура поднялась, и больной ослабел. В три часа утра профессор Федоров, испуганный ложившейся на него ответственностью, решился послать разбудить Государя и просить вернуться в Могилев, где он мог бы в лучших условиях ухаживать за ребенком.

На следующий день мы возвратились в ставку, но состояние Цесаревича стало так тревожно, что решено было отвезти его обратно в Царское Село. Государь все же отправился в штаб, где провел два часа с генералом Алексеевым. Потом он вернулся к нам, и мы немедленно тронулись в путь. Возвращение в Царское Село было особенно тревожно, потому что силы больного быстро падали. Приходилось несколько раз останавливать поезд, чтобы сменять тампоны. В течение ночи с Алексеем Николаевичем, — которого в постели поддерживал матрос Нагорный, так как его нельзя было оставлять в совершенно лежачем положении, — дважды делались обмороки, и я думал, что это конец. К утру, однако, наступило легкое улучшение, и кровотечение уменьшилось. Мы прибыли наконец в Царское Село; было одиннадцать часов утра. Государыня в смертельной тревоге ожидала нас с Великими Княжнами на платформе вокзала. С бесконечными предосторожностями больного доставили во дворец. Наконец удалось прижечь ранку, образовавшуюся на месте маленького лопнувшего кровеносного сосуда. Государыня приписала, однако, молитвам Распутина улучшение, наступившее утром в состоянии здоровья Цесаревича; она осталась при убеждении, что ребенок был спасен благодаря его помощи.

Государь пробыл несколько дней с нами, но он спешил снова уехать, желая воспользоваться относительным затишьем на всем протяжении фронта, чтобы осмотреть войска и войти с ними в возможно более близкое соприкосновение. Его поездки на фронт удались великолепно. Его присутствие повсеместно возбуждало сильнейший энтузиазм не только среди солдат, но также и среди крестьян, которые на каждой остановке поезда толпами сбегались из окрестностей, стараясь увидеть Царя. Государь был убежден, что должен сделать все усилия, чтобы оживить в народе и в армии чувство патриотизма и привязанности к нему. Пережитые им только что часы заставляли его верить, что он этого действительно достиг, и те, кто его сопровождал, поверили в это так же, как и он. Была ли это иллюзия? Надо очень плохо понимать русский народ и не знать, насколько глубоко укоренилось монархическое чувство в мужике, чтобы не допустить, что это была действительность.

 

Глава XIII. Государь и Дума. Галицийская кампания. Наша жизнь в Ставке. Растущее недовольство в тылу (1916 год)

 

Государь выехал 25 декабря обратно в Ставку один и три дня спустя сделал смотр на границе Галиции гвардейским дивизиям, сосредоточенным там ввиду предстоявшего наступления. Отсутствие Алексея Николаевича причинило ему настоящее горе, так как он заранее радовался мысли показать его гвардии. Вслед за этим он вернулся в Могилев.

К концу 1915 года военное положение России значительно улучшилось. Армия воспользовалась месяцами, последовавшими за остановкой большого германского наступления (в конце сентября 1915 года), и, благодаря громадным резервам, имевшимся в стране, легко возместила тяжелые потери, понесенные ею во время отступления. Еще раз немцы увидели, что обманулись в ожидании тех крупных преимуществ, на которые они расчитывали и которые, казалось, должны были быть им обеспечены блестящими успехами начала кампании. Они все более и более сомневались в возможности силою оружия сломить упорное сопротивление русских. Умелой пропагандой и ловкими интригами они пытались вызвать внутри России волнения, которые ускорили бы, как они на то надеялись, развязку, составлявшую предмет столь страстного их желания. Но они встретили в лице Государя непреодолимое препятствие к осуществлению своих замыслов. Это препятствие требовалось устранить.

Приняв лично командование и подвергая риску в этой борьбе свою корону, Государь окончательно отнял у врага всякую надежду на соглашение. В Берлине понимали, что Николай II останется верен своим союзникам до конца, и что все попытки сближения разобьются об его непоколебимую волю продолжать войну во что бы то ни стало. Кроме того было известно, что Царь являлся единственной связью, объединяющей различные части Империи, и что в случае его свержения никакая организованная власть не в состоянии помешать расчленению и предотвратить анархию в стране. Все усилия немецкаго главного командования имели целью подкопаться под престиж монархии и вызвать свержение Государя. Чтобы достигнуть этой цели, надо было прежде всего скомпрометировать Царя в глазах народа и союзников. Германия располагала в России могущественными орудиями действия и осведомления и все пустила в ход, чтобы распространить мысль, будто Государь не очень склонен продолжать войну и хочет заключить сепаратный мир. Царь решил покончить с этими интригами и ясно определить свои намерения. 2 января, в Замирье, где он делал смотр полкам армии генерала Куропаткина, он заключил свое обращение к войскам следующим торжественным заявлением: «Вы можете быть вполне спокойны; как я уже заявил в начале войны, я не заключу мира до тех пор, пока мы не изгоним из наших пределов последнего неприятеля, и я заключу этот мир лишь в полном согласии с нашими союзниками, с которыми мы связаны не только договорами, но искренней дружбой и пролитою кровью!»

Николай II подтверждал таким образом среди своих войск торжественное обязательство, принятое им 2 августа 1914 года и возобновленное им, когда он взял на себя Верховное командование русскими войсками. Правительство, желая дать возможно более широкую огласку этой речи Государя, приказало напечатать ее для распространения в полках и деревнях.

Царь продолжал посещать фронт и Ставку в течение января и февраля. В Могилеве он провел и русский Новый год и вернулся в Царское Село 21 февраля, накануне открытия Думы. Пять дней перед тем весть о взятии Эрзерума, который так долго был центром сопротивления турецкой армии, наполнила радостью все русские сердца. Это был действительно блестящий успех, и наступление кавказской армии продолжало быстро развиваться. На следующий день по своем прибытии Царь, согласно уже ранее высказанному намерению, отправился вместе с братом, Великим Князем Михаилом Александровичем, в Таврический дворец, где Дума должна была возобновить в этот день свои занятия. Тут в первый раз представители народа принимали своего Монарха, и в политических кругах приписывали большое значение этому отныне историческому событию. Оно свидетельствовало об искреннем желании Государя установить более тесное сотрудничество с народным представительством, и ему за это были тем более благодарны, что доверие к правительству было поколеблено поражениями, испытанными армией, и тяжелыми обвинениями, возведенными на бывшего военного министра, генерала Сухомлинова.

По своем прибытии в Таврический дворец Царь был встречен председателемь Государственной Думы М. В. Родзянко, который провели его в Екатерининский зал, где он присутствовал на благодарственном молебне по случаю взятия Эрзерума. Обратившись вслед за тем к депутатам, Государь высказал им всю радость, которую он испытывал, находясь среди них, и свое безусловное убеждение, что в трагические минуты, переживаемые Россией, они соединят все свои усилия и будут работать в полном согласии на благо родины. Бурная овация была ответом на его слова. После осмотра зал и канцелярий Таврического дворца Государь уехал. Полчаса спустя, председатель Думы, открывая заседание, сказал в своей речи: «Великое и необходимое благо для Русского Царства, непосредственное единение Царя с его народом, отныне закреплено еще могучее и сильнее, и радостная весть эта наполнит счастьем сердца всех русских людей во всех уголках земли русской и одушевит новым приливом мужество наших славных и доблестных бойцов — защитников родины».

В этот памятный день казалось, что все — Царь, министры и народные представители имели одну лишь мысль — победить во что бы то ни стало!

В тот же вечер Государь посетил Государственный Совет, который равным образом приступал к работам. Затем он вернулся в Царское Село, откуда на следующий день выехал в Ставку. Это было во время самого сильного натиска на Верден, и Россия должна была выступить без замедления, чтобы оттянуть на себя возможно более значительные силы неприятеля. Наступление было решено: оно началось около 15 марта в районе между Двинском и Вильной и вначале увенчалось успехом. Но русские продвигались медленно, потому что немцы оказывали им ожесточенное сопротивление. Кроме того, условия местности были чрезвычайно неблагоприятны. Была оттепель, дороги были почти непроходимы, и люди продвигались по страшной грязи и болотам. С начала апреля русское наступление стало ослабевать и, наконец, совсем остановилось. Однако эта диверсия принесла свою пользу, и немцы принуждены были притянуть значительные силы на угрожаемые участки фронта.

Алексей Николаевич очень ослабел после сильного кровотечения в декабре, которое подвергло его жизнь такой большой опасности. Он вполне собрался с силами лишь в феврале, но Императрица, наученная опытом, решила оставить его в Царском Селе до наступления теплой погоды. Я далеко не жаловался на это решение, так как, несмотря на все мои усилия, образование Цесаревича терпело ущерб от наших длительных поездок на фронт.[45]

Мы вновь выехали в Ставку лишь 17 мая, где Государь должен был пробыть довольно долгое время, не возвращаясь в Царское Село. Через две недели после нашего приезда, 4 июня, началось большое наступление генерала Брусилова. Оно блистательно удалось, и в последующие дни успехи продолжали развиваться. Австрийский фронт подавался под нажимом русской армии и отступал в направлении к Львову. Количество пленных было значительно, и положение австрийцев в районе Луцка было очень критическое. Весть об этой блестящей победе была восторженно встречена в Ставке. Ей суждено было быть последней большой радостью Государя.

Со времени нашего возвращения в Ставку наша жизнь сложилась приблизительно так же, как и в предыдущие наши приезды. Однако я давал уроки Алексею Николаевичу уже не в рабочем кабинете его отца, а на маленькой веранде, которую мы приспособили, как классную комнату, или же в большой палатке в саду, служившей столовой. Здесь с наступлением жарких дней Государь завтракал и обедал. Мы пользовались хорошими летними днями для красивых прогулок по Днепру. Министр путей сообщения для этой цели отдал в наше распоряжение маленькую яхту.

Государыня и Великие Княжны изредка приезжали на короткое время в Ставку. Они жили в поезде, завтракали у Государя и принимали участие в наших прогулках. Царь в свою очередь обедал у Государыни и, когда мог, проводил часть вечера со своими. Великие Княжны очень любили эти поездки в Могилев, всегда слишком короткие, как им казалось; это вносило небольшую перемену в их однообразную и суровую жизнь. Они пользовались там большей свободой, чем в Царском Селе. Станция в Могилеве, как это часто бывает в России, была очень далеко от города и стояла почти в поле. Великие Княжны, пользовались своими досугами, чтобы посещать окрестных крестьян и семьи железнодорожных служащих. Их простота и безыскусственная доброта побеждали все сердца, и так как они очень любили детей, их всегда можно было видеть, окруженными толпою ребятишек, которых они собирали по дороге во время прогулок и закармливали конфетами.

К несчастию жизнь в Могилеве сильно задерживала занятия Алексея Николаевича. Кроме того, она вредила его здоровью. Он воспринимал там слишком много чересчур сильных для такого хрупкого существа впечатлений. Он становился нервными, рассеянным, неспособным ко всякой плодотворной работе. Я поделился моими наблюдениями с Государем. Признавая их основательность, он возразил мне, что эти неудобства возмещаются тем, что Алексей Николаевич утрачивает свою природную робость и дикость и что от зрелища страданий, которые он увидит, он сохранит на всю жизнь здоровое отвращение к войне. Но, чем больше мы оставались на фронте, тем более я отдавал себе отчет в ущербе от этого для Цесаревича. Мое положение становилось трудным, и два или три раза я должен был сделать очень энергичные внушения ребенку. Мне казалось, что Государь не вполне одобряет мои взгляды и не оказывает мне поддержки в той мере, в какой он мог бы это делать. Чувствуя себя чрезвычайно утомленным от напряжения трех последних лет, — я не имел отдыха с сентября 1913 г., - я решил проситься в отпуск на несколько недель. Мой сотоварищ г. Петров приехал заменить меня, и я покинул Ставку 14 июля.

По приезде моем в Царское Село Государыня вызвала меня и имела со мною длинную беседу, во время которой я силился ей доказать серьезные неудобства этого долгого и неоднократного пребывания на фронте Алексея Николаевича. Она мне ответила, что Государь и она отдают себе в этом ясный отчет, но что они полагают, что лучше временно пожертвовать образованием сына, даже с риском вреда для его здоровья, чем лишать его той пользы, которую ему в других отношениях приносила жизнь в Могилеве. Она с удивившей меня откровенностью сказала, что Государь много страдал всю свою жизнь от природной застенчивости и от того, что его слишком долго держали вдали от дел, вследствие чего, после внезапной кончины Александра III, он чувствовал себя очень плохо подготовленным к обязанностям монарха. Вот почему он дал себе обещание, прежде всего, не повторять тех же ошибок в воспитании своего сына.

Я понял, что имею дело с вполне установившимся решением Их Величеств и что мне не удастся его изменить. Тем не менее было условлено, что уроки Алексея Николаевича возобновятся с большей последовательностью, начиная с сентября, и что я найду поддержку в усполнении своей задачи.

По окончаниии этого разговора Государыня задержала меня обедать; в этот вечер я был единственным приглашенным. После обеда мы вышли на терассу; был чудный, тихий, теплый вечер. Ее Величество прилегла на кушетку, она и две ее дочери вязали шерстяные изделья для солдат. Другие две Великие Княжны шили. Главным предметом нашего разговора был естественно Алексей Николаевич, о котором они хотели знать все мельчайшие подробности. Я провел таким образом час в их обществе в этой мирной и простой обстановке, приобщенный внезапно к интимной жизни этой семьи, куда этикет позволял мне проникать лишь отчасти и изредка.

В следующие дни я воспользовался своим досугом, чтобы сделать многочисленные визиты и возобновить отношения, которые я невольно забросил, благодаря моим поездкам на фронт. Таким образом я увидал людей разных слоев столичного общества и не замедлил убедиться, что в настроении умов за эти последние месяцы произошла глубокая перемена. Уже не удовлетворяясь резкими нападками на правительство, задевали непосредственно личность Государя.

Со времени памятного дня 22 февраля 1916, когда Император Николай II, воодушевленный искренним желанием примирения, посетил Думу, рознь, существовавшая между монархом и народным представительством все усиливалась. Царь все не решался пойти на либеральные уступки, которых от него требовали; он полагал, что время было для этого не подходящее и что опасно производить опыты новых реформ в разгар войны. Не то, чтобы он лично стоял за свои права Самодержца — он был воплощенной простотой и скромностью — но он опасался последствий, которые могла бы иметь столь резкая перемена в условиях, имвших исключительно серьезный характер. Объявляя 22 февраля, что «он счастлив находиться среди представителей своего народа», Государь выразил свою искреннюю мысль. Призывая членов Думы «объединить все усилия на благо родины в критические минуты, переживаемые страной», он приглашал их забыть свои политические распри во имя одной общей цели — победы, и поддержать его своим доверием до окончания войны. Почему не принял он на себя в этот день торжественного обязательства, как только обстоятельства позволят, даровать стране свободы, которых от него требовали? Почему не постарался он какими-либо действиями вновь завоевать доверие Думы, которое, как он чувствоваль, уходило от него? Дело в том, что те, кто его окружали, создавали для него невозможность самому разобраться в действительном состоянии страны.

Посещение Государем Таврического дворца породило большие надежды. Но эти надежды не оправдались, и вскоре все заметили, что ничто не изменилось. Борьба против правительства тотчас возобновилась, день ото дня требования становились более резкими. Введеный в заблуждение ложными сведениями людей, злоупотреблявших его доверием, Царь усмотрел в оппозиции Думы результат революционных происков. Руководясь дурными советами, он вообразил, что может восстановить свой авторитет мерами, которые на самом деле лишь увеличили общее недовольство.

Но борьба велась главным образом против Государыни. На ее счет распространялись самые ужасные инсинуации, которые стали встречать доверие даже в кругах, до тех пор с презрением отвергавших их. Присутствие Распутина при Дворе, как я предвидел, приносило все больший и больший ущерб престижу Их Величеств и давало повод к самым недоброжелательным толкам.

Не ограничиваясь нападками на частную жизнь Императрицы, ее открыто обвиняли в германофильстве и давали понять, что ее симпатии к Германии могут стать опасностью для страны. Слова «измена» еще не было на устах, но полные недоговоренности намеки показывали, что подозрение укоренилось во многих умах. Это было, как я знал, результатом немецкой пропаганды и интриг.[46]

Я уже выше объяснил, что берлинское правительство еще осенью 1915 года отдало себе отчет в том, что никогда не покончит с Россиею, пока она будет сплочена вокруг своего Царя, и что с этой минуты оно задалось одной лишь мыслью — вызвать революцию, которая привела бы к свержению Николая II. Ввиду того, что задеть самого Царя оказалось затруднительным, немцы направили свои усилия против Царицы и под рукой очень ловко повели клеветническую кампанию, которая не замедлила принести свои плоды. Они не останавливались ни перед какими поклепами. Они воспользовались старым, классическим приемом, не раз испытанным в истории Европы и заключающимся в том, чтобы поразить монарха в лице его супруги. На самом деле, всегда легче повредить репутации женщины, особенно, когда она иностранка! Понимая, какую выгоду можно извлечь из того обстоятельства, что Императрица была германской принцессой, они старались очень ловкими провокациями создать ей репутацию изменницы России. Это был лучший способ скомпрометировать ее в глазах народа. Это обвинение было благоприятно встречено некоторыми русскими кругами и сделалось опасным оружием против династии.

Государыня знала о кампании, которая велась против нее, и страдала от этого, как от глубокой несправедливости, ибо она приняла свое новое отечество так же, как и новую религию, со всем порывом своего сердца; она была русская по чувствам, так же как православная — по убеждению.[47]

Мое пребывание в тылу дало мне также возможность удостовериться в том, до какой степени страна страдала от войны. Усталость и лишения вызвали общее недовольство. Вследствие возрастающей убыли подвижного состава, топливо, недостаток которого жестоко давал себя чувствовать зимой, продолжало стоить неимоверно дорого; то же было и с продовольствием. Дороговизна жизни возрастала в тревожных размерах.

Я вернулся 11 августа в Ставку, весьма озабоченный всем слышанным и виденным. Я был счастлив вновь найти в Могилеве совершенно другое настроение, чем в Петрограде, а также получить возможность снова окунуться в ту среду, которая так стойко сопротивлялась пораженческому духу тыла. Тем не менее, хотя это было сначала и незаметно, здесь также были несколько озабочены политическим положением.

Алексей Николаевич выказал мне по моем возвращении большую привязанность (он регулярно писал мне во время моего отсутствия), а Государь принял меня с чрезвычайною благосклонностью. Таким образом я мог только поздравить себя с тем, что на некоторое время, хотя мне это и было тяжело, удалился от своего воспитанника. Я опять с новой энергией принялся за выполнение своей задачи. Мой английский сотоварищ мистер Гиббс присоединился тем временем к нам, и так как г. Петров также оставался с нами, уроки Алексея Николаевича могли возобновиться почти правильно.

На фронте, в районе севера и центра, бои мало-помалу прекратились; они продолжались лишь в Галиции, где русские по-прежнему оттесняли австрийскую армию. Поражение последней давно превратилось бы в беспорядочное бегство, если бы австрийцев не поддерживали многочисленные германские полки. Однако опыт кампании 1916 года доказал русскому командованию, что ему не удастся сломить сопротивления неприятеля и одержать окончательной победы, пока будет продолжаться такой недостаток в артиллерии. Этот недочет по сравнению с немцами мешал русским использовать до конца успехи, которые мужество войск и их численное превосходство позволяли им одерживать в начале всякого наступления. Приходилось мириться с этим в ожидании прибытия к месту действий боевых материалов, обещанных союзниками и задержанных трудностями перевозки. Поражение австрийцев оказало глубокое воздействие на Румынию. Последняя все более склонялась на сторону держав Согласия, но не решалась еще вмешаться в общую борьбу. Чтобы вывести ее из нерешительности, потребовалось сильное давление со стороны русского посланника в Букаресте.[48] 27 августа она, наконец, объявила войну Австро-Венгрии. Положение Румынии было чрезвычайно трудно; она была предоставлена своим силам на крайнем левом фланге огромного русского фронта, от которого ее отделяли Карпаты. Ей угрожала с севера и запада возможность австро-германского наступления, а с тыла на нее могли напасть болгары. Так оно и прои<