Глава XIV. Политическое напряжение. Смерть Распутина (декабрь 1916 г.)

Политическая атмосфера становилась все более и более тяжелой, и чувствовалось приближение грозы. Недовольство стало настолько общимь, что, несмотря на цензуру, оно начинало обнаруживаться в печати. Разногласия стоновились все глубже. На одном только сходились все — на необходимости положить предель всемогуществу Распутина. Все видели в нем пагубного советчика при Дворе, на него возлагали ответственность и за все бедствия, от которых страдала страна. Его обвиняли во всех пороках и всяческих излишествах, из него делали чудовищное и отвратительное, почти сказочное существо, способное на все низости и мерзости. Для многих он был порождением дьявола, Антихристом, пришествие которого должно было положить начало самым страшным бедствиям.

Государь долго не поддавался влиянию Распутина. В самом начале он терпел его, не решаясь посягнуть на веру, которую питала к нему Государыня, и в которой она черпала надежду, позволявшую ей жить. Он побоялся его удалить, так как, если бы Алексей Николаевич не выжил, он бы несомненно оказался в глазах матери убийцей своего ребенка. Он сохранял, однако, острожную сдержанность и лишь мало-помалу склонялся к взглядам Государыни. Не раз делали попытки выяснить ему настоящий облик Распутина и вызвать удаление старца. Царь бывал часто поколеблен, но убедить его так и не удалось.[51]

7 ноября мы покинули Царское Село и после короткого пребывания в Могилеве отбыли 9-го в Киев, где Государь должен был посетить Вдовствующую Императрицу. Он пробыл два дня с матерью и некоторыми из своих родственников, которые старались ему выяснить серьезность положения и приложили все усилия, чтобы убедить его поправить дело энергичными мерами. Государь был под очень сильным впечатлением высказанных мнений. Никогда он мне не казался таким смущенным. Несмотря на свое самообладание, он был нервен, раздражителен, и два или три раза ему случилось резко оборвать Алексея Николаевича.

Мы вернулись 12 ноября в Ставку, и через несколько дней после нашего возвращения Штюрмер, ко всеобщей несказанной радости, наконец, пал. Государь поручил председательство в Совете министров А. Ф. Трепову, который слыл сторонником умеренных и разумных реформ. Снова возродились надежды. К несчастью, интриги продолжались. Немцы льстили себя мыслью, что они лишь предвестники серьезной смуты, и удвоили усилия, сея повсюду недоверие и подозрения и стараясь окончательно опорчить Двор в глазах народа.

Трепов просил у Государя удаления министра внутренних дел Протопопова, полная неспособность которого, и то обстоятельство, что он был сторонником Распутина, делали его крайне непопулярным. Председатель Совета министров чувствовал, что ему не удастся принести никакой пользы, если этот министр останется у власти, потому что все сколько-нибудь известные политические деятели, при создавшейся обстановке, отказывались и уклонялись от ответственной деятельности.

Мужественные выступления таких патриотов, как Сазонов, Кривошеин, Самарин, Игнатьев, А. Ф. Трепов (я перечисляю лишь некоторых из них), не были поддержаны в должной мере. Если бы вся сознательная часть народа объединилась вокруг них, они были бы в силах предотвратить надвигавшуюся опасность, не выходя из рамок законности. Но они не нашли поддержки, на которую были бы в праве рассчитывать; критика, интриги, соперничество лиц и партий помешали этому объединению, которое одно могло спасти положение. Если бы это единение осуществилось, оно представило бы такую силу, которая парализовала бы пагубное влияние Распутина и его сторонников. К несчастию люди, понявшие это, были исключением; большинство осталось безучастным в этой неблагодарной борьбе и, устранившись, предоставило поле действий авантюристам и интриганам. Никто не захотел облегчить работу тех, которые, сознавая опасность, пытались спасти Государя наперекор ему самому и поддержать до конца войны пошатнувшийся государственный строй. Государь сначала было согласился на просьбу Трепова, но потом, под влиянием Государыни, изменил свое решение и оставался в нерешительности, мучимый колебаниями перед решением, которое надлежало принять. Он так часто бывал обманут, что уже не знал кому довериться. Он чувствовал себя одиноким, всеми покинутым. С тех пор, как он принял на себя Верховное командование, он без счета тратил свои силы. Но задача, которая выпала на его долю, была слишком тяжела, она превышала его силы. Он сам это чувствовал. Эго и было причиной его слабости по отношению к Государыне. Поэтому он в конце концов стал все более и более подчиняться ее влиянию. Однако многие решения, принятые им в 1915 году, и его посещение Думы в феврале 1916 года — указывают, что в это время он умел еще не поддаваться ей, когда бывал уверен, что действует на благо родины. Он окончательно перестал бороться с ее влиянием лишь осенью 1916 года, когда, изнемогая под бременем сана Императора и Главнокомандующего, он в своем все возрастающем одиночестве уже перестал отдавать себе отчет в том, какие надо принять меры, чтобы выйти из положения, ухудшавшегося со дня на день. Если бы в это время умеренные партии поддержали его, кто знает, не нашел ли бы он в себе энергию для дальнейшей борьбы?

Что касается Государыни, то она, благодаря своему доверию к Распутину, была убеждена, что Протопопов — тот именно человек, который может спасти Россию. Его удержали у власти. И Трепов, видя свое бессилие, вкоре не замедлил выйти в отставку.

Мы вернулись в Царское Село 8 декабря. Положение с каждым днемь становилось все более напряженным. Распутин, чувствуя накопляющуюся вокруг него ненависть, не смел больше выходить из своей маленькой петроградской квартиры. Негодование достигло высших пределов, страна ждала своего избавления и страстно желала, чтобы кто-нибудь освободил ее от человека, которого она считала злым гением России. Но Распутина хорошо охраняли. Днем и ночью его дом стерегла царская полиция; его оберегали и революцюнеры, понимавшие, что он работает на них.

Я не думаю, чтобы Распутин был, в полном смысле слова, агентом на содержании у Германии, но он был, конечно, страшным орудием в руках немецкой главной квартиры. Последняя была весьма заинтересована в сохранении жизни столь ценного пособника и окружила его шпионами, которые в то же время были его телохранителями. Немцы нашли в нем замечательно действительное средство, чтобы опорочить Двор, и они широко его использовали.

Было сделано много попыток повлиять на Государыню и именно лицами наиболее близкими ее сердцу, и открыть ей глаза на настоящую личность Распутина; все они разбились о непоколебимую веру, которую она питала к нему. Однако Великая Княгиня Елизавета Феодоровна[52] захотела еще раз попытать в эти роковые дни последнее усилие. Она приехала из Москвы с намерением прожить несколько дней в Царском Селе среди тех, кого так глубоко любила. Великая Княгиня Елизавета Феодоровна была на девять леть старше Государыни и питала к ней почти материнскую нежность. Надо припомнить, что Государыня еще молодой принцессой гостила у нее во время своего первого пребывания в России; в начале супружества Александры Феодоровны она окружала ее внимательной заботливостью и давала ей советы. Уже много раз она пробовала вывести сестру из ее заблуждения, но это ей не удавалось. Она надеялась, однако, что на этот раз Господь ниспошлет ей силу убеждения, которой ей не хватало до того времени, и дозволит предотвратить ужасную катастрофу, неминуемость которой она чувствовала.

Тотчас по приезде в Царское Село, она говорила с Государыней, стараясь со всей той любовью, которую она к ней испытывала, дать ей, наконец, понять ее ослепление. Она умоляла Императрицу внять ее предупреждениям во имя спасения ее близких и ее страны. Государыня осталась непоколебимой в своем доверии; она понимала чувство, внушившее ее сестре этот шаг, но испытывала бесконечное огорчение, видя, что и сестра верит клеветам тех, кто хочет погубить старца, и она просила ее не возвращаться больше к этому предмету. Видя, что Великая Княгиня продолжает настаивать, Императрица оборвала разговор. Поэтому это свидание оказалось бесполезным.

Несколько часов спустя, Великая Княгиня в смертельном ужасе направилась обратно в Москву. Императрица с дочерьми провожала ее на воказале. Сестры расстались; они сохранили нетронутым чувство безграничной нежности, которое соединяло их с детства, но понимали, что между ними что то порвалось.[53] Им не пришлось больше свидеться.

Мы выехали 18 декабря обратно в Могилев. Там положение тоже ухудшилось. Весть о взятии Букареста еще больше омрачила настроение, и все предвещало, по-видимому, самые мрачные возможности. Румыния, казалось, погибла.

Все были подавлены, встревожены, испытывали неизъяснимо тяжелое чувство, как бывает перед приближением опасности или катастрофы; в воздухе чувствовалась гроза. — Вдруг, как удар грома, пронеслась весть о смерти Распутина.[54] Это было 31 декабря. В тот же день мы выехали в Царское Село.

Я никогда не забуду глубокого волнения, которое испытал, снова увидав Императрицу. Ее взволнованное лицо выдавало, против ее желания, силу ее страданий. Ее горе было безгранично. Разбита была ее вера, убит тот, кто один лишь мог спасти ее ребенка. Без него становились возможны все несчастия, всякия катастрофы. И началось ожидание, мучительное ожидание несчастия, которого нельзя избежать!…