Сказка о пастухе и диком вепре

 

Дм. Ник. Свербееву

 

 

Дай напишу я сказку! Нынче мода

На этот род поэзии у нас.

И грех ли взять у своего народа

Полузабытый небольшой рассказ?

Нельзя ль его немного поисправить

И сделать ловким, милым; как-нибудь

Обстричь, переодеть, переобуть

И на Парнас торжественно поставить?

Грех не велик, да не велик и труд!

Но ведь поэт быть должен человеком

Несвоенравным, чтоб не рознить с веком:

Он так же пой, как прочие поют!

Не то его накажут справедливо:

Подобно сфинксу, век пожрет его;

Зачем, дескать, беспутник горделивый,

Не разгадал он духа моего! —

И вечное, тяжелое забвенье…

Уф! не хочу! Скорее соглашусь

Не пить вина, в котором вдохновенье,

И не влюбляться. — Я хочу, чтоб Русь,

Святая Русь, мои стихи читала

И сберегла на много, много лет;

Чтобы сама история сказала,

Что я презнаменитейший поэт.

 

Какую ж сказку? Выберу смиренно

Не из таких, где грозная вражда

Царей и царств, и гром, и крик военный,

И рушатся престолы, города;

Возьму попроще, где б я беззаботно

Предаться мог фантазии моей,

И было б нам спокойно и вольготно,

Как соловью в тени густых ветвей.

Ну, милая! гуляй же, будь как дома,

Свободна будь, не бойся никого;

От критики не будет нам погрома:

Народность ей приятнее всего!

Когда-то мы недурно воспевали

Прелестниц, дружбу, молодость; давно

Те дни прошли; но в этом нет печали,

И это нас тревожить не должно!

Где жизнь, там и поэзия! Не так ли?

Таков закон природы. Мы найдем

Что петь нам: силы наши не иссякли,

И, право, мы едва ли упадем,

Какую бы ни выбрали дорогу;

Робеть не надо — главное же в том,

Чтоб знать себя — и бодро понемногу

Вперед, вперед! — Теперь же и начнем.

 

Жил-был король; предание забыло

Об имени и прозвище его;

Имел он дочь. Владение же было

Лесистое у короля того.

Король был человек миролюбивый,

И долго жил в своей глуши лесной

И весело, и тихо, и счастливо,

И был доволен этакой судьбой;

Но вот беда: неведомо откуда

Вдруг проявился дикий вепрь, и стал

Шалить в лесах, и много делал худа;

Проезжих и прохожих пожирал,

Безлюдели торговые дороги,

Всe вздорожало; противу него

Король тогда же принял меры строги,

Но не было в них пользы ничего:

Вотще в лесах зык рога раздавался,

И лаял пес, и бухало ружье;

Свирепый зверь, казалось, посмевался

Придворным ловчим, продолжал свое,

И наконец встревожил он ужасно

Всe королевство; даже в городах,

На площадях, на улицах опасно;

Повсюду плач, уныние и страх.

Вот, чтоб окончить вепревы проказы

И чтоб людей осмелить на него,

Король послал окружные указы

Во все места владенья своего

И объявил: что, кто вепря погубит,

Тому счастливцу даст он дочь свою

В замужество — королевну Илию,

Кто б ни был он, а зятя сам полюбит,

Как сына. Королевна же была,

Как говорят поэты, диво мира:

Кровь с молоком, румяна и бела,

У ней глаза — два светлые сапфира,

Улыбка слаще меда и вина,

Чело как радость, груди молодые

И полные, и кудри золотые,

И сверх того красавица умна.

В нее влюблялись юноши душевно;

Ее прозвали кто своей звездой,

Кто идеалом, девой неземной,

Все вообще — прекрасной королевной.

Отец ее лелеял и хранил

И жениха ей выжидал такого

Царевича, красавца молодого,

Чтоб он ее вполне достоин был.

Но королевству гибелью грозил

Ужасный вепрь, и мы уже читали

Указ, каким в своей большой печали

Король судьбу дочернину решил.

 

Указ его усердно принят был:

Со всех сторон стрелки и собачеи

Пустилися на дикого вепря:

Яснеет ли, темнеет ли заря,

И днем и ночью хлопают фузеи,

Собаки лают и рога ревут;

Ловцы кричат, и свищут, и храбрятся,

Крутят усы, атукают, бранятся,

И хвастают, и ерофеич пьют;

А нет им счастья. — Месяц гарцевали

В отъезжем поле, здесь и тут и там,

Лугов и нив довольно потоптали

И разошлись угрюмо по домам —

Опохмеляться. Вепрь не унимался.

Но вот судьба: шел по лесу пастух,

И невзначай с тем зверем повстречался;

Сначала он весьма перепугался

И побежал от зверя во весь дух;

"Но ведь мой бег не то, что бег звериный!" —

Подумал он и поскорее взлез

На дерево, которое вершиной

Кудрявою касалося небес

И виноград пурпурными кистями

Зелены ветви пышно обвивал.

Озлился вепрь — и дерево клыками

Ну подрывать, и крепкий ствол дрожал.

Пастух смутился: "Ежели подроет

Он дерево, что делать мне тогда?"

И пастуха мысль эта беспокоит:

С ним лишь топор, а с топором куда

Против вепря! Постой же. Ухитрился

Пастух, и начал спелы ветви рвать,

И с дерева на зверя их бросать,

И ждал, что будет? Что же? Соблазнился

Свирепый зверь — стал кушать виноград,

И столько он покушал винограду,

Что с ног свалился, пьяный до упаду,

Да и заснул. — Пастух сердечно рад,

И мигом он оправился от страха

И с дерева на землю соскочил,

Занес топор и с одного размаха

Он шеищу вепрю перерубил.

И в тот же день он во дворец явился

И притащил убитого вепря

С собой. Король победе удивился

И пастуха ласкал, благодаря

За подвиг. С ним разделался правдиво,

Не отперся от слова своего,

И дочь свою он выдал за него,

И молодые зажили счастливо.

Старик был нежен к зятю своему

И королевство отказал ему.

 

Готова сказка! Весел я, спокоен.

Иди же в свет, любезная моя!

Я чувствую, что я теперь достоин

Его похвал и что бессмертен я.

Я совершил нешуточное дело,

Покуда и довольно. Я могу

Поотдохнуть и полениться смело,

И на Парнасе долго ни гу-гу!

 

 

1835

 

 

Апреля

 

 

Nunc est bibendum: nunc pede libero

Pulsanda tellus…

 

Hor., lib. I. Car. XXXVII [18]

 

1

 

Сидит Людмила под окном,

Часы вечернего досуга

С ней делит старая подруга,

И рассуждают — о пустом:

О жизни будущего века,

О мнимой младости своей,

О воспитании детей,

О прегрешеньях человека

И злой политике чертей.

 

2

 

Как сон души благочестивой,

Беседа женская тиха,

Когда без чувства, без греха

Язык болтает неленивый;

Но речи смелые летят,

Они решительны и громки,

Когда от сердца говорят

Ребра Адамова потомки.

 

3

 

"Ax боже мой! что вижу я!

Душа пугается моя,

Какими страшными толпами

Идут студенты! И куда?

Ей-богу, вольность им беда

С их удалыми головами.

О! будь я ректор! Я б дала

Поступкам их другую славу;

Их отвращала б ото зла

И не пускала б за заставу…

Смотрите: что у них в руках!

Вино и трубки!!" — так судила,

С душой на стареньких устах,

Религиозная Людмила;

Так непонятлив женский взор,

Так суеверная старуха

Мечтает видеть злого духа,

Глядя на светлый метеор!

 

4

 

Идут студенты. Неба своды

Сияют мирною красой:

Богам любезен пир свободы,

И просвещенной и живой!

Сыны ученья и забавы

Небрежно, весело идут;

Вперед! вперед! Вот у заставы,

Где строго что-то берегут

Игрушки мнительной державы.

 

5

 

Чу! за границей городской

Гремят студентские напевы:

Их не поет старик плохой,

Их не поют плохие девы;

Но их поэзия мила

Душе чувствительной и вольной,

Как шум веселости застольной,

Как вдохновенные дела.

 

6

 

Туда, где Либгарт домовитый

На лоне старческих отрад

Проводит жизненный закат

Своей души незнаменитой,

Где обольстительно шумят

Пруда серебряные воды

И, сладостный певец природы,

В тени раскидистых ветвей

Весенний свищет соловей;

Где, может быть, в минувши годы

Сражались рыцари мечей,

Громили чухон-дикарей,

И, враг тиранства благородный,

Отчизне гордо изменя,

Садился Курбский на коня,

С душой высокой и свободной! —

Туда идут, рука с рукой,

Отважно, громко восклицая,

Студенты длинною толпой;

И с ними Бахус удалой!

И с ними радость удалая!

 

7

 

У прохладительной воды,

Пред домом старца-господина,

Есть полукружная долина.

Дерев тенистые ряды —

Ровесники ливонской славы —

Высоки, темны, величавы,

Кругом, как призраки, стоят.

И на лужайке аромат,

И струй веселое плесканье,

И легкий шепот ветерков,

И трепетание листов,

Там всe — душе очарованье

И пища девице стихов.

 

8

 

Сюда веселость молодая

Пришла на дружественный пир.

О вольность, вольность, ангел рая,

Души возвышенной кумир!

Ты благодетельна, ты гений

Великих дел и вдохновений;

Святая, пылкая! с тобой

Нет в голове предрассуждений

И нет герба над головой.

 

9

 

Как милы праздники студентов!

На них приема нет чинам,

Ни принужденных комплиментов,

Ни важных критиков, ни дам;

Там Вакх торжественно смеется,

Язык — не гость и либерал,

Сидишь, стоишь — покуда пьется

И пьешь — покуда не упал.

 

10

 

Смотрите: вот сошлися двое!

Бутылки верные в руках,

И видно чувство неземное

В многозначительных очах.

Стекло отрадно зазвенело,

Рука с рукой переплелась,

И в души сладость полилась

Струeй шипучей и веселой.

И взоры блещут, как огонь,

Лицо краснеет и пылает,

Бутылки прочь — и упадает

Ладонь горячая в ладонь.

Вот величаво и свободно

Уста слилися: раз, два, три

(Не так целуются цари

В часы их радости негодной!).

Свершив приятельский обряд,

Они с улыбкой упованья

Один другому говорят

Свои фамильные названья.

 

11

 

Великолепная картина!

Отрада слуху и очам!

Иной гуляет по холмам

И дружно пьет чужие вина:

В устах невнятные слова,

И руки трепетные машут,

И ноги топают и пляшут,

И без фуражки голова!

Вот он стоит — и взором ищет

Неопустелого стекла,

К нему несется как стрела,

И улыбается, и свищет.

 

12

 

Другой, подъемля к небу взгляд,

Свою бутылку допивает,

Ее колеблет и бросает

К жилищу ратсгофских {2} наяд;

Она летит — она упала

На лоно светлого пруда,

И серебристая вода

Запенилась и засверкала.

 

13

 

А там, разнеженный вином,

В восторгах неги полусонной,

Усильно борется со сном

И по долине благовонной

Беспечно движется кругом;

Руками томно жестирует,

Привстанет, смотрит на друзей

И полупьяных критикует

В свободной смелости речей.

 

14

 

Среди смеющегося луга

Звучат органа голоса,

Для пира новая краса;

Обняв пленительно друг друга,

Студенты в радости живой,

Лихие песни напевая,

Кружатся шумною толпой,

И спотыкаясь и толкая…

Чета несется за четой,

Одна другую нагоняет —

И вот слетелися оне,

И вальс в небрежной толкотне

На землю с криком упадает.

 

15

 

Уж догорел прекрасный день

За потемневшими горами;

Уж стелется ночная тень

Над благовонными брегами,

Над чистым зеркалом зыбей

И над шумящими толпами

Развеселившихся друзей;

Светило кроткое ночей

То прячется, то выбегает

Из тонкой сети облачка

И светом трепетным слегка

Леса и долы осребряет.

 

16

 

А праздник радости кипит,

Не утомясь, не умолкая;

Туманный берег озаряя,

Костер сверкает и трещит.

И в тишине красноречивой

Не побежденная вином

Толпа стоит перед огнем;

Огонь растет и блещет живо

Над разгоревшимся костром,

И вот багряными струями

Восстал высоко, зашумел;

И дым сгустился, почернел,

Слился огромными клубами

И по дубраве полетел!

 

17

 

При громе буйных восклицаний

Студенты скачут чрез огонь, —

Так прыгает ученый конь,

Так прыгают младые лани

Через пучину, через ров;

Одежда гнется, загораясь,

И с треском локоны власов,

То развиваясь, то свиваясь,

Во мраке дымчатых столбов

Блестят, как огненное знамя,

На беззаботных головах.

Один промчался через пламя,

Другой запнулся в головнях —

Готов упасть — он упадает,

Но встал и вышел из огней —

И хохот радостных друзей

С улыбкой гордою внимает.

 

18

 

И вот иная красота!

Дары забавы благородной!

Рукой отважной и свободной

С плеча нетвердого снята,

Чернея в зареве багровом,

Одежда легкая летит —

Падет, и сумрачным покровом

Костер удержан и покрыт,

Огонь редеет, утихает,

И вдруг сильней, ожесточен,

Ее обхватывает он,

Ее вертит и разрывает.

 

19

 

Но полночи угрюмой сон

Лежит по стихнувшим долинам;

Конец студенческим картинам.

Питомец вольности живой,

Питомец радости высокой

Спешит задумчиво домой

И на кровати одинокой

Вкушает сладостный покой.

 

 

* * *

Суета сует и всяческая суета!

 

Соломон.

 

 

9 мая 1824

Дерпт

 

 

Липы

 

И вымыслы нравятся, но для

полного удовольствия должно

обманывать себя и думать, что

они истина.

 

Карамзин

 

1

 

На пурпуре ленивки драгоценной

Красноречиво, пышно развалясь,

Князь Петр Ильич Хрулев уединенно

Курил гаванскую сигару. Князь

Глядел сурово, думал беспокойно:

Табачный дым небрежно и нестройно

Из-под усов на воздух он бросал;

Обыкновенно ж он его пускал

Отчетисто, красивыми кружками.

Что ж занимало голову его?

На поприще служенья своего

Блистает он чинами и звездами,

Он и богат, и знатен, и силен,

Чего ж ему, о чем же думал он?

Быть может, он воспоминал тоскливо

Прекрасные, былые дни свои

И молодость, когда он цвел счастливо

Избытком сил, для жизни и любви;

Когда он бойко, славно рисовался

Перед полком; иль негой упивался

В шуму высоких, царственных потех,

Где он имел решительный успех

У первых лиц, где был он несравненно

Умен, и мил, и ловок, и остер,

И привлекал к себе огнистый взор

И сладку речь красавицы надменной.

Быть может, он воспоминал те дни

И думал: "Ах, зачем прошли они!"

 

Они прошли как сон пустой; а ныне

Куда судьба его перенесла!

Он здесь один, и словно как в пустыне,

И кучами кругом его дела

Прескучные; он толку в них не видит

И знает, что добра из них не выдет;

Тoска ему, невыносимо дик

Его большой бузанский пашалык:

Сама его столица как могила.

Здесь он завял и сердцем и умом

В глуши. Да нет, он думал не о том.

Забота в нем кипела и бродила

Важнейшая: он преисполнен был

Дум глубочайших. Вот он позвонил.

 

И перед ним, нагнувшись и блистая,

Лакей как тут. "Крумахера ко мне!"

Лакей ушел. Забота вот какая

Смущала князя: в этом Бузане,

Где все еще и пошло и уныло,

Полезно бы, прекрасно б даже было,

Притом же и не слишком мудрено,

Бульвар устроить! Так и решено.

Покончена работа черновая,

Лишь осенью деревья насадить;

Но вдруг приказ: бульваром поспешить!

И чтобы он к шестнадцатому мая

И непременно весь отделан был.

Об этом князь бумагу получил

За чаем; он задумался над нею:

"Срок очень мал! Всего-то восемь дней!

Так как мне быть, когда же я успею?

Где я возьму такую тьму людей?

Бульвар велик; нет, это слишком скоро!

Стоят жары, теперь садить неспоро,

Деревья будет нужно поливать

Весь день, — да где их столько и набрать?

Лес за семь верст! И лес какой же? Хвойный!

А липы редки в этой стороне,

А нужны липы; что же делать мне?

Ну как тут быть?" Князь думал беспокойно,

И мысли в нем, одна другой черней,

Как волны вод, когда ревет Борей.

 

Вошел Крумахер. Чинно поклонился.

Князь объяснил ему и прочитал

Бумагу. Тот ничуть не удивился

Разумному приказу и сказал:

"Так надобно, не мешкая, за дело,

И чтоб оно без устали кипело, —

Прикажете, я завтра же начну

Распоряжаться, мигом поверну

Работу к спеху: множество народу

Cобьем из подгородных деревень;

Велим ему работать целый день

Вплоть до ночи, возить к деревьям воду,

И для поливки буду высылать

Моих пожарных". — "Трудно лип достать,

Их сотни с две потребно для бульвара", —

Заметил князь. — "И это ничего:

Нас липы не задержат; сад у Кнара

Весь липовый; достанем у него.

И липы все, как на подбор, прямые

И чистые; ну, именно какие

Нам надобно. Я сам к нему зайду,

И завтра же; есть липы и в саду

Жернова, их мы тоже пересадим

На наш бульвар, и будет он как раз

У нас готов. Могу уверить вас,

Не беспокойтесь: славно дело сладим!"

И князь сказал: "Поди же торопись,

Любезнейший, и всем распорядись".

 

Ушел Крумахер. Князь легко и плотно

Поужинал, потом на ложе сна

Лег и заснул, как отрок беззаботный.

 

Какая ночь: весенняя луна

То, ясная и яркая, сияет

В лазурном небе; то она мелькает

В летучих и струистых облаках,

Как белый лебедь, спящий на волнах.

Какая ночь! Река то вдруг заблещет,

И лунный свет в стекле ее живом

Рассыплется огнем и серебром;

То вдруг она померкнет и трепещет,

Задернута налетным облачком.

Земля уснула будто райским сном.

 

Вот лунный свет прекрасной вешней ночи

И в спальне князя весело блестит,

Его целуя и в уста и в очи;

Сон видит князь: с министром он сидит

И объясняет складно и подробно,

Как было трудно, вовсе неудобно,

В такую пору, только в восемь дней,

Бульвар устроить: и согнать людей,

И лип найти, и подвозить к ним воду,

Песок возить, укатывать катком;

Но он таки поставил на своем

И, так сказать, преодолел природу.

Бульвар готов, а прежде тут была

Пустая площадь и трава росла!

 

И видит князь, как он министра водит

По дивному созданью своему:

Министр доволен, весело он ходит,

Все хорошо, все нравится ему,

Все сделано отлично, превосходно,

Как надобно, и князя всенародно

Он тут же и не раз благодарит,

И князь в восторге. Он едва стоит;

Он очарован ласковым воззреньем

Вельможных глаз на слабый, малый плод

Его трудов, усилий и хлопот;

Он поражен приливом и волненьем

Сладчайших чувств; он ими поглощен

 

2

 

Аптекарь Кнар, с своей женой Алиной

И кучею детей, спокойно жил.

Его семьи счастливою картиной

Все любовались; он жену любил

Сердечно, и такою ж отвечала

Она ему любовью; управляла

Хозяйством восхитительно; была

Добра, умна, чувствительна, мила.

Его жена любила так же нежно

И постоянно липовый свой сад,

Приют своих семейственных отрад.

Она об нем заботилась прилежно,

И процветал Алинин сад, предмет

Ее живой заботы многих лет.

 

Она его в наследство получила

От матери покойной и сама,

Еще при ней, деревья в нем садила

Не просто, — нет, она была весьма

Замысловата: при сажаньи сада

Не только что прогулка иль прохлада

Приятная была у ней в виду;

Нет, ей хотелось, чтоб в ее саду

Произрастал, красиво зеленея,

Альбом родных и милых ей людей,

Чтоб легкий шум густых его ветвей,

При месячном сияньи тихо вея,

Напоминал ей сладко, вновь и вновь,

Ее семью, и дружбу, и любовь.

 

И эту мысль она осуществила

Прекрасно. Вот Адам Адамыч Бок,

Бандажный мастер; вот его Камилла

Эрнестовна; вот Франц Иваныч Брок,

Сапожник, и жена его Бригита

Богдановна, и дочь их Маргарита,

И муж ее Петр Федорыч Годейн,

Штаб-лекарь; вот Иван Андреич Штейн,

Кондитер и обойщик; вот почтмейстер

И кавалер Крестьян Егорыч Шпук,

Вот Фабиан Мартынович фон Фук

И Александр Вильгельмович фон Клейстер —

Два генерала; вот и две жены

Двух генералов, бывшие княжны

Мстиславские: Елена и Полина, —

Красавицы! А вот семейный мир

Хозяйки: вот ее мама, Кристина

Егоровна; папа, аптекарь Шмир,

Иван Иваныч; дядя Карл Иваныч;

Вот муж, аптекарь Николай Богданыч

Кнар; дети: Лиза, Лена, Макс, Андрей,

И прочие… В дни юности своей

Она сама здесь некогда гуляла,

Влюбленная, и томною мечтой

Питалася, беседуя с луной

Задумчиво, и "Вертера" читала.

Здесь вместе с ней жених ее гулял

И в первый раз ее поцеловал.

 

И с той поры, в тот час, когда сменяет

Шумливый день ночная тишина,

И небосклон румяный потухает

За дальними горами, и луна

Слегка осветит дремлющие сени

Заветных лип, и сетчатые тени

Падут на луг, — Алина здесь блуждать

Любила, и душой перелетать

В минувшее, и чувствовать уныло,

Что сердцу милых многих, многих нет,

Что эта жизнь полна пустых сует,

И веровать, что будет за могилой

Иная жизнь и лучшая, иной

И вечный свет, небесный, неземной!

 

Так этот сад хозяйке драгоценен.

Прекрасный сад! Он застенен горой

От северного ветра, многотенен

И далеко от пыли городской.

Как живо улыбается Алина,

Когда ее семейная картина

И двое-трое милых ей гостей

В ее саду, в тени его ветвей,

Сидят, пьют кофей, муж спокойно курит

Табак; с ним тихо говорит Конрад

Блехшмидт, портной, его табачный брат;

С мамзелями невинно балагурит

Танцмейстер Кац, а с Миною фон Флит

Он вечно шутит: как он их смешит!

 

Был вечер. Кнар, с своей женой Алиной,

Сидел у растворенного окна.

Он занимался важно медициной

И рылся в толстой книге, а жена

Чулок вязала, между тем глядела

На улицу, которая кипела

Народом и телегами, и сам

Крумахер горделиво по толпам

Расхаживал; полиция кричала

И гневалась жестоко на народ.

"Ах боже мой! Крумахер к нам идет!

Что это значит?" — жалобно сказала

Алина и хотела выйти вон;

Но в дверь стучат. Так точно — это он.

И муж ее немедленно смутился,

Насупился и книгу отложил.

Крумахер величаво поклонился

И сел. Сначала он заговорил

О том, что хороша теперь погода.

Обыкновенно в это время года

Бывает грязь и дождик ливмя льет,

Что в городе сгорел свечной завод,

И сильный ветер пособлял пожару,

А затушить не можно было: тут

И заливные трубы не берут;

Потом он ловко перевел к бульвару

Свои слова и наконец довел

Их и до лип, а тут он перешел

И к липам Кнара. Нужно непременно

Их на бульвар, и скоро, перевесть,

Чтоб к сроку был готов он совершенно.

Князь приказать изволил! — Эта весть

Хозяину пришлася не по нраву:

Насилие, неуваженье к праву

Он видел в ней; Алина же чуть-чуть

Не обмерла, не смела и дохнуть;

Но Николай Богданыч прибодрился,

Вскочил со стула, выступил вперед

И объявил, что лип он не дает,

Во что б ни стало. Он разгорячился

И ну твердить: "Где ж правда, где закон?"

Таким ответом крайне удивлен,

Крумахер скоро вышел. Очевидно,

Мирволил он аптекарю, щадил

Его: он с ним нимало не обидно,

Спокойно, даже мягко говорил,

И то сказать — Кнар человек известный,

Почтенный немец, говорят, и честный,

И многими уважен и любим:

Зачем его дразнить или над ним

Ругаться! Пусть живет благополучно.

Но вообще Крумахер был не так

Учтив, был груб и резок на кулак,

И речь его бежала громозвучно,

Как быстроток весенних, буйных вод,

Сердитый, пенный, полный нечистот.

 

А между тем аптекарь расходился.

Ведь сад — его, принадлежит ему,

Принадлежит по праву. Он решился

Лип не давать никак и никому.

Князь приказал! Князь человек военный,

Однако же, как слышно, просвещенный,

Он этого не сделает. О нет,

Ты лжешь, Крумахер! Завтра же чем свет

Иду сам к князю, смело, откровенно

С ним объяснюсь и липы отстою:

Я защищаю собственность мою!

Я прав и в том уверен несомненно.

И с этой мыслью Кнар пошел ко сну,

Поцеловав чувствительно жену.

 

3

 

Бузанский полицмейстер собирался

В объятия Морфея: он курил

Гаванскую сигару, раздевался

Прохладно и квартальным говорил:

Калинкину (Калинкин был вернейший

Его подручник, ревностный, грубейший;

Он мог назваться правою рукой

Крумахера): "Послушай ты, косой,

Похлопочи, чтоб дело сделать с толком:

Ты должен непременно до зари

Управиться; а главное, смотри,

Чтобы все шло без шума, тихомолком.

Пожалуйста, получше все уладь!

А ты, Мордва, изволь-ка завтра встать

Пораньше, да к Жернову отправляйся

С рабочими и вырой сотню лип —

И на бульвар вези их; ты старайся,

Чтоб корни были целы и могли б

Они приняться; выбирай прямые

И чистые деревья, молодые

И ровные, рабочих понукай

Как можно чаще, — наш народ лентяй, —

Ступайте же". Крумахер потянулся,

Прилег к подушке, раза два зевнул

Глубоко и приятно — и заснул,

И захрапел. Поутру он проснулся

До петухов. Лазурный неба свод

Был чист и ясен. Солнечный восход

Багряными, златистыми лучами

Блистательно его осиявал;

Багряными, златистыми столбами

Река блистала: ярко в ней играл

Прекрасный день. Вдоль берега туманы

Еще дымились; рощи и поляны

Сверкали переливною росой

И зеленели. Воздух, теплотой

И свежестью весны благоухая,

Был тих и сладок; жаворонок пел,

И благовест над городом гудел,

К заутрени протяжно приглашая

Благочестивый православный люд…

Крумахер встал и глядь: к нему ведут

Купца Жернова. "Это что такое?"

— "Лип не дает, кричит и гонит вон!"

— "Лип не дает! Нет, это, брат, пустое!

Ты лип нам дашь, ты мало, знать, учен:

Буянить вздумал. Ты не уважаешь

Начальников, полиции мешаешь!

Ах ты разбойник! Мы тебя уймем".

(И ну его гордовым чубуком!)

"В тюрьму его! Там будет он смирнее —

В тюрьму его! Да насчитать ему…"

(И отвели несчастного в тюрьму.)

"А ты, Мордва, ты, право, не смелее

Моих индеек, баба, размазня!

Хорош квартальный — ты срамишь меня!

Нет, у меня б Жернов не раскричался,

Не пикнул бы. Иди же ты назад!

Стыдись, братец, кого ты испугался?

Бородачей, купчишки, — плох ты, брат!

И больно плох, и время упускаешь

По пустякам. Иди же и, как знаешь,

Как я велел, все сделай поскорей,

Да, ради бога, будь ты посмелей!"

Мордва ушел. Работою живою

Давным-давно бульвар уже кипел,

На нем и ряд деревьев зеленел

Посаженных, и тенью их густою

Играл прохладный, вешний ветерок,

И падала роса их на песок.

 

Дышать прохладой сладостного мая

Пошла Алина; дети вместе с ней.

Кнар собирался к князю, размышляя,

Как он пойдет и просьбою своей

Предохранит свой сад от господина

Крумахера. Вдруг слышит крик; Полина

И Макс бегут, и плачут и кричат:

"Папа, папа, иди скорее в сад;

Мама больна, в сад воры приходили

И взяли наши липы". Он бежит,

И что ж он видит: замертво лежит

Его Алина. Тот же час пустили

Ей кровь, да кровь едва-едва текла:

Несчастный муж! — Алина умерла!

 

Бульвар кипит работой. Горделиво

Князь и Крумахер смотрят на него.

И подлинно: все делается живо.

Помехи нет ни в чем, ни от кого.

Приехали и с липами Жернова, —

Сегодня же и садка вся готова:

Останется лишь разровнять песок

И поливать. Бульвар поспеет в срок,

И даже прежде срока. В самом деле,

Бульвар, еще до срока, в жаркий день

Уже манил гуляющих под тень

Своих ветвей… И не прошло недели,

Как и прелестный, райский князев сон

Сбылся точь-в-точь, каким приснился он.

 

 

9 апреля 1846

 

 

Встреча Нового года

 

 

Скачков, Власьев, Хворов, Дрянской, Пронской.

 

 

Все навеселе в разных градусах.

 

Скачков

 

Уж пить так пить. Держаться середины

Я не могу: оно и мудрено

Здесь, например, когда такие вины

Нам предстоят, как вот мое вино!

Кипучее, разгульное, живое,

И светлое, и светло-золотое!

Люблю его и пью его давно,

Как верный друг ему не изменяя

С младенчества. Ах, юность удалая!

Друзья мои, зачем она прошла!

А хороша, как хороша была!

Пора надежд, восторгов и желаний!..

Да, господа, хочу я предложить

Один закон для наших заседаний —

Закон равенства: поровну всем пить,

Чтоб не было различных состояний

В кругу друзей и были б все равно…

Согласны вы?

 

 

(Пьет.)

 

 

Прекрасное вино!

 

Хворов

 

Согласны.

 

Дрянской

 

Я согласен, утверждаю,

Закон премудрый!

 

Скачков

 

Я провозглашаю

Торжественно, теперь же укрепим

И навсегда…

 

Пронской

 

Нет, нет, мы не хотим,

Мы отрицаем.

 

Власьев

 

Думаем иначе;

Я докажу, что этакий закон,

Закон равенства, вреден и смешон

Всегда, везде, в кругу друзей тем паче.

Где всякий дома, всякому должно

Быть весело.

 

Дрянской

 

И всякий пей свободно,

Как, и когда, и что ему угодно —

Вот наш закон!

 

Скачков

 

(пьет вино)

 

 

Вкуснейшее вино!

Я им доволен: утешений много

В нем нахожу, им освежаюсь я.

Друзья мои! Идя земной дорогой,

Мы охаем под ношей бытия,

Мы устаем, трудяся до упаду;

Так нам, ей-ей, отрадно иногда

Освободить плеча из-под труда

Жестокого, прилечь под тень, в прохладу,

И скушать две-три кисти винограду!

 

Хворов

 

Ты говоришь, Скачков, как бы поэт…

Мысль не нова, а выражена мило.

 

Скачков

 

Я не поэт, однако ж время было,

Я писывал то песню, то сонет

Красавице; я предавался мрачно

Своей любви и гордо воспевал

Тоску, луну и все…

 

Хворов

 

Ты подражал…

 

Скачков

 

Кому это?

 

Хворов

 

И подражал удачно

Кубенскому, который в свой черед

Сам подражал, сам корчил он Виктора

Гюго.

 

Скачков

 

Ты прав. Я избегаю спора:

Вы, критики, несноснейший народ!

А впрочем, как бы вы ни рассуждали,

Кубенской был решительно поэт,

Каких еще не много мы видали;

Умен, учен и, двадцати трех лет,

Он понял жизнь, на мир глядел глубоко,

Великое и доброе постиг,

Трудолюбив, прочел он груды книг,

Знал языки; стоял бы он высоко

В словесности. Ах, братцы, жаль его!

Нежданная, ужасная утрата!

Мы все его любили так, как брата,

Как гения, поэта своего!

И вдруг он умер. Помню очень ясно,

Как вместе мы встречали Новый год,

Все вместе у Кубенского. Прекрасный

Тогда был пир! И новый настает,

А лучший друг к своим уж не придет!

 

Хворов

 

Прилично бы в его поминовенье

Всем по стакану. Выпьем же, друзья!

 

 

Пьют.

 

Скачков

 

Кубенской был нам честь и прославленье,

Роскошный цвет привольного житья,

Он сочетал в себе познанье света

С ученостью, свободу юных дней

И верный взгляд на жизнь и на людей

С веселостью и пылкостью поэта!

Был чист душой, да встретит радость там…

Хвала ему и мир его костям!

 

 

Встают и чокаются.

 

Власьев

 

Чтобы у нас об нем воспоминанье

Хранилось свято, сладостное нам!

 

Дрянской

 

И каждый год такое ж возлиянье

Свершать по нем.

 

Хворов

 

И чаще я готов.

 

Дрянской

 

Как молод был и был всегда здоров,

И вдруг он умер!

 

Хворов

 

Бренное созданье,

Каков бы ни был человек, наш брат!

 

Дрянской

 

И то сказать, он сам же виноват:

Он странен был, зачем он не жил с нами,

У нас, в Москве? Погнался за чинами,

Переменил род жизни и климат,

Стал день и ночь работать через силу,

И заболел, взял отпуск, и скорей

В тамбовскую деревню, там в могилу,

При помощи уездных лекарей.

 

Хворов

 

Не помню кто… нет, помню, точно, Тленской

Мне сказывал, что он письмо читал

И шесть стихов, которые Кубенской

Перед своею смертью написал

Какой-то тетке…

 

Власьев

 

Я прошедшим летом

Не раз ему говаривал: зачем

Москву и нас бросаешь ты совсем?

Останься здесь, займись своим предметом;

Перед тобой великий мир души;

Работай в нем на воле, будь поэтом

Возвышенным и драму напиши!

Он пренебрег тогда моим советом;

Он был упрям.

 

Дрянской

 

Он Гегеля не знал

И не любил Кузеня…

 

Скачков

 

А читал.

 

Хворов

 

И вообще был чрезвычайно странен,

Хотел служить…

 

Скачков

 

Да, службу знаю я!

Легко сказать. Послушайте, друзья,

Послушай, Пронской, что ты так туманен?

Нахмурился, в себя препогружен,

Исполнен думы, будто сочиняешь

Закон природы… Кстати б ей закон

На новый год. Нет, знаю, ты мечтаешь

Об Оленьке Варлянской…

 

Пронской

 

Все ты знаешь!

И вот ошибся, вовсе не об ней;

И что тебе? Ведь ты не понимаешь

Ее достоинств.

 

Скачков

 

Мрак в душе моей:

Звезда любви когда-то мне светила,

Твоя звезда, но только что манила,

И вот не к ней летят мои мечты!

 

Пронской

 

Так и должны…

 

Скачков

 

О чем же думал ты?

О чем-нибудь общественном и важном?

Скажи, о чем?

 

Пронской

 

Я думал… как в наш век

Усовершился, вырос человек,

В своем быту, в развитии отважном

Своих идей какую бездну сил

Природы он себе поработил!

И как легко и верно правит ими

Теперь уже, а что еще вперед,

Что сделает он силами такими,

Когда им даст повсюдный, полный ход?

Лет через сто — какой переворот!

Гражданственность, науки, все пойдет,

Когда везде железные дороги…

 

Скачков

 

Везде они, о милосерды боги!..

А знаешь ли ты, Пронской, что твоя

Звезда, любовь и радость бытия

Прекрасная прочь от тебя склонила

Свое лицо, весь жар лучей своих

К другому…

 

Власьев

 

Как, ужели изменила?

 

Скачков

 

По