Балтимор, Роузбоул-Резиденс, декабрь 1957

 

Внутреннее убранство квартиры отражало прекрасный вкус агента Копленд, но и выдавало все противоречия ее характера.

Дорогая, отделанная белым кафелем кухня сверкала в свете неоновой лампы. Большая часть шкафчиков пустовала: там не было ни комплектов тарелок или приборов, ни кофейных сервизов с какими-нибудь цветочками или зверюшками. Только разрозненная кухонная утварь, уместившаяся за одной створкой.

Просторная и светлая столовая тоже производила впечатление незавершенности. Предметы классической обстановки — сервант темного дерева в стиле барокко и изящный чайный столик — соседствовали в ней с индустриальным ширпотребом. Из всей мебели заметно выделялся длинный, замысловато изогнутый, обитый бархатом диван. Его словно взяли из какой-нибудь студии Голливуда, поэтому легко было представить, что на нем сидят и оживленно щебечут кинозвезды, перебравшие «Сазерн комфорта»[137] или пилюль амфетамина.[138] Истерические улыбки, блеск белоснежных фарфоровых зубов… Подражая дивам, Копленд сделала прическу, нанесла макияж и купила белье.

Высокие господа в темных костюмах с набриолиненными[139] волосами появились, когда Шелли занималась еще в начальной школе. Они любовались ею на переменах, гладили по рыжим локонам, а потом ее жизнь неожиданно изменилась. Мужчины часами беседовали с ее мамой и папой и каждый триместр просматривали табель успеваемости дочурки. Их заинтересовали выдающиеся способности ученицы Копленд. Наверняка эти джентльмены заплатили родителям. Иначе как объяснить обновление семейного договора и появление нового ярко-красного «болида» у отца? Тот вечно отсутствовал, так как находился в непрерывном поиске очередных любовниц. Мать же, напротив, предпочитала принимать гостей в уютной домашней обстановке.

Господа из управления выкупили необыкновенные способности Шелли и, по существу, стали хозяевами ее жизни. Что думает по этому поводу сама девочка, значения не имело. А когда мальчики начали терять головы от вида линий ее тела и белоснежной кожи, рыжую Копленд определили в некий институт в Арканзасе. Там ей пришлось доживать юность рядом с чудо-детьми, профессорами в белоснежных рубашках и улыбающимися воспитательницами с государственными удостоверениями и визгливыми голосами.

Шелли выросла и смирилась со своей судьбой. Институт стал ее миром. Из занятий, намеченных на неделю, девушка предпочитала программы самоконтроля и медитации: так она мысленно посылала всех куда подальше и оставалась абсолютно невозмутимой. Копленд часами сидела в трансе в специальной комнате, отгородившись от всех, и до нее едва долетали комментарии дипломированных чучел, которые разглядывали ученицу сквозь стекло.

— Уровень ее медитации достигает удивительной глубины, сравнимой разве что с техникой расслабления тибетских монахов.

Стадо идиотов.

Девушка приняла свою участь. Так посоветовал ей папочка по телефону из Калифорнии, а в трубке кроме его голоса слышались плеск моря и взвизгивания постельных куколок. О том же твердила со своей всегдашней тягучей и пустой интонацией и мамочка — между двумя глотками алкоголя. Если из такой мерзости на самом деле состоял внешний мир, то она немного теряла.

Среди тестов на интеллектуальную пригодность и нарядов вне всякой моды промчались годы. Из радиоприемника неслись веселые буги-вуги,[140] но Шелли не танцевала, не надевала декольтированных платьев и не обнималась с мальчишками в длинных кабриолетах.

Через несколько лет правительственные чиновники определили ее на первую должность в одно из дочерних ведомств ЦРУ. Шелли стала помощником толстого слюнявого агента, занимавшегося оформлением и контролем дел пятилетней давности. В течение дня ее молодой босс бездельничал и пытался приставать к ней в грязной комнате архивного хранилища. Она нажаловалась на парня вышестоящему начальству и устроила скандал, который многим не понравился.

Через несколько месяцев Шелли перевели в Департамент юстиции в Вашингтоне, округ Колумбия. Там сразу что-то не заладилось с сотрудницами, отвечавшими за составление личных карточек. Ситуация взорвалась мгновенно, поскольку пошла молва о ее особой близости с начальником. Слухи, впрочем, были обоснованными. В заведении начали водить носами: агент Копленд не умеет ни вести себя в коллективе, ни контролировать свои эмоции. Только и выставляется за счет других.

Учитывая несомненные профессиональные способности агента, руководство решило отправить Шелли в балтиморский отдел ЦРУ. Высочайший интеллект и прекрасное умение просчитать вперед стратегию сделали ее кандидатурой номер один, полезной во всех случаях. Кроме того, посчитали, что Контора со временем ее пообтешет.

Центральное разведывательное управление, прекрасный отряд джентльменов…

Если Департамент полиции Лос-Анджелеса занимал первые полосы газет и питал воображение писателей и кинематографистов, то ЦРУ всегда тихо делало свои темные дела.

Шелли Копленд стала агентом третьего уровня, в сущности — мелкой сошкой. Поначалу ей было тяжело.

— Ничего, кости крепче будут, поднатореешь, — с насмешкой твердили ей начальники.

— Пока что они у меня только трещат, — парировала Шелли.

Но мало-помалу все стало меняться. Ей понравился риск оперативной работы. Рыжая ожила, почувствовала свою значимость. Но с коллегами отношений не заводила. Большинство предпочитало держаться от Копленд подальше. Кое-кто пытался посмеиваться над ее слишком длинными ногами и оттопыренными ушами, которые были особенно заметны, когда девушка собирала волосы в пучок. Конечно, встречались и сослуживцы, находившие женщину привлекательной. Шелли же привыкла, что ею восхищаются. Она первой приходила на работу и покидала офис последней, многому училась и непрерывно наблюдала — набиралась опыта. А еще Копленд обладала удивительным даром: сразу вычисляла врага и без труда заставляла его раскрыть карты.

Однажды в ее сети попался Фолберг, восходящая звезда ЦРУ. Она встретилась ему в коридоре во время какого-то очередного заседания, и его сразу захлестнула волна неотразимой эротики рыжеволосой. Рон обернулся и, как болтливый мальчишка, стал расспрашивать коллег, что это за красотка. Потом одернул пиджак, стряхнул с плеч перхоть и ринулся в атаку, как хищник. Фолберг вручил Шелли свою визитку, пригласил на ужин и, не теряя времени, начал ухаживать в свойственной ему грубоватой манере.

Копленд сразу раскусила, что Роном очень легко управлять, и по привычке досыта этим наигралась. Она спрашивала себя, как подобный тип, с чрезмерным нахальством и с дурацким поведением, смог дослужиться до должности главы сектора ЦРУ. Похоже, за спиной Фолберга стоял какой-то покровитель…

Они стали встречаться, вместе проводили время, и — как обычно в таких случаях — все закончилось постелью. Когда Рон пускался в рассуждения по поводу ничтожных личных врагов внутри управления, Шелли полировала ногти. А стоило ему начать рассказывать невероятные эпизоды своей блистательной карьеры, девушка начинала зевать, прикрываясь ладонью.

Однако красавица обожала его громадные руки, властную силу, с которой он опрокидывал на кровать, и резкий запах одеколона. Женщине казалось, будто ее подчиняют и наказывают за все плохое, что она успела натворить. Фолберга вряд ли назовешь красавцем, да и в постели доблестью тот не отличался, но Шелли притягивала его неуклюжесть. А может, ко всему добавлялся еще и мазохизм: она ненавидела «красношеих», но желала, чтобы те ею командовали. И в этом смысле Рон был идеалом.

Но настал день, когда Копленд поняла, что его разглагольствования обретают серьезный смысл. Таинственный покупатель. Секретнейший материал. Десять миллионов долларов. Послать всех к черту. Скрыться с глаз. Да уж, в этом Шелли ему помогла… Мысли вернулись к выстрелу, к ужасной отдаче. Раздробленный череп Рона, отчаянно бьющееся сердце, паника… Пшеничное поле в Техасе, голова убитого койота на бампере «крайслера» по пути в Остин…

Девушка почувствовала дурноту. Накануне ей приснился плохой сон, хотя она почти все забыла. А потом вдруг вспомнилось: Аль-Хариф. Рано или поздно таинственный покупатель объявится. Надо было что-то предпринять.

— Проклятье, как же действует эта штуковина? Я же просила Карла оставить мне инструкцию. Вот чертова горилла! Может, вещь краденая…

Шелли пристроилась на коленях, неуклюже наклонившись над огромным бобинным магнитофоном, стоявшим на сером паласе возле кровати в спальне. Ее длинные ноги до середины бедра элегантно обтягивали чулки с резинками.

Часы на руке слишком быстро отсчитывали время, и паника росла с каждой минутой. Конечно, кто-то должен вскоре объявиться, и, возможно, прямо здесь, в Роузбоул-резиденс. Ее квартира теперь ненадежное убежище, если она вообще им когда-нибудь была. Надо сменить обстановку, и как можно скорее.

Но прежде Шелли хотела записать на магнитофон все, что произошло с Фолбергом в Техасе. Она не заботилась ни о спасении души, ни об оправдании перед судом. Запись станет предметом торговли на случай, если ситуация зайдет в тупик. Слабым огоньком, который не должен погаснуть, как бы дело ни обернулось.

Тонкие пальцы девушки нажали одновременно клавиши «запись» и «воспроизведение» на магнитофоне. Раздался свист, бобины закрутились, и лента с ракордом исчезла из виду.

 

«Сейчас пятнадцать часов двадцать пять минут девятого декабря тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года. Я, агент Шелли Копленд, нахожусь в своей квартире в Роузбоул-резиденс в Балтиморе. Хочу оставить свидетельство о событиях, произошедших несколько дней назад в Остине, штат Техас. Кто бы ни прослушал запись, прошу безотлагательно обратиться в ближайшее полицейское управление или в офис шерифа. Кассету нельзя отдавать случайным федеральным агентам или любым другим членам правительственных организаций. Не задавайтесь вопросами целесообразности, а просто сделайте то, что я сказала. Вы все поймете после того, как у вас сложится полная картина событий.

В течение некоторого времени я состояла… скажем так, в романтических отношениях с Рональдом Фолбергом, сотрудником ЦРУ. Любовную связь мы держали в секрете, виделись от случая к случаю, хотя встречи становились все чаще. Последнее свидание назначили на первые дни декабря в Техасе, где каждый из нас выполнял свое задание. Сказать по правде, наш роман был весьма скучным, но что-то меня привязывало к этому человеку и удерживало от разрыва с ним. Причину объяснить не могу.

Вечером пятого декабря мы встретились в моем номере в мотеле "Тертлз инн", недалеко от Остина. Фолберг припоздал почти на час, так как виделся с важными людьми. По нескольким словам, сорвавшимся у него с языка, и по выражению лица я поняла: дело касается денег. Большой суммы. Мой любовник нервничал и сильно потел. Раздеваясь, Рон бережно положил на прикроватную тумбочку какой-то ключ. Стало ясно, что это очень ценная вещь.

Фолберг спросил, есть ли у меня планы на ближайшие лет двадцать.

— Извести проклятых коммунистов, — ответила я.

Он громко рассмеялся и погладил меня по волосам. Я догадалась, что речь идет о завершенном им деле, и решила выяснить, что произошло. Но как профессионал, он вряд ли стал бы доверять кому-либо свою тайну. Мы смеялись, шутили, подначивали друг друга, потом занялись любовью. Мне всё удалось выудить у него кое-что и узнать точное место: почта в Остине. Завтра он собирался туда поехать. Я украдкой внимательно осмотрела ключ — им открывают ячейку. Теперь мне нужно было следить за Роном, как того требовал мой долг агента».

 

В записи возникла долгая пауза. Кто ей поверит? Агент Копленд затащила в постель федерального служащего и затем, подвергая себя огромному риску, выстрелила ему в голову без всякой видимой причины? Чушь! Все дело в деньгах. Шелли вела себя безрассудно. У нее все написано на лице и в персональном деле. По спине пробежала дрожь.

Копленд удалось выжить в те трудные дни. Вскоре Шелли придется отвечать на допросе, а присутствие традиционных мотивов — ревности, денег, власти — может оказаться судьбоносным. Ей надо получше скрыть свой интерес к миллионам Фолберга.

 

«Немного погодя началось нечто странное. Рон кому-то позвонил и разговаривал очень возбужденно. Фолберг вышел из себя, стал кричать — видно, дело приняло совсем неожиданный оборот. Находясь в ванной, я нарочно открыла кран и прислушалась к происходящему. Любовник в сердцах орал, что условленное время должно быть соблюдено, как договаривались, и он не желает слушать никаких оправданий.

Когда Фолберг положил трубку, я вышла из ванной, изображая полное безразличие. Рон стал пить бурбон[141] из горлышка и осушил бутылку в несколько глотков. Вместо того чтобы заняться своими делами, я предложила ему прекратить надираться. Это стало моей ошибкой.

Он велел мне замолчать и развалился на кровати с очередной бутылкой. Выпил он слишком много. На мои вопросы цедил что-то невнятное. Видеть его в затруднении доставляло мне удовольствие, и я стала его легкомысленно провоцировать. В конце концов мои слова коснулись таинственного дела: "Боишься, что денег не дадут?" Сама не знаю, зачем я так сказала. Может, просто нравилось — он, такой блестящий, со своей широкой деланой улыбкой, теперь попал в глупое положение. Если бы я знала…»

 

Шелли заметила, что ей не удается сдержать эмоции. Это и радовало, и в то же время раздражало: типичное противоречие агента, который дал себя вовлечь в историю. Слог ее потерял бесстрастность, становясь все более интимным и доверительным. В отсутствие живого собеседника велик риск потерять над собой контроль.

 

«Рон прыгнул на меня, прижал мои руки к постели, наклонился и велел заткнуться. Движения его были вялыми, от него несло алкоголем. Я боязливо улыбнулась, пытаясь так его успокоить. Но он спросил, что подразумевалось под той фразой про деньги и что мне известно. Я ничего не ответила и продолжила играть испуг. Конечно, хватило бы нескольких движений, чтобы освободиться от захвата, но потасовки не хотелось. Прикрыв глаза, я обдумывала, как себя вести. Фолберг орал в ухо угрозы.

— Хочу есть, — сказала я неожиданно.

Рон изумленно умолк, потом долго и пристально вглядывался мне в глаза. Лицо его вдруг просветлело.

— Я тоже, — ответил он.

— Одевайся, пошли, зайдем за угол, к "Бобу".

Ситуация становилась гротескной. Когда мы одевались, ключ уже не лежал на тумбочке. В ящике его тоже не было — я потихоньку проверила. Рон все понял. С этого момента мне пришлось сильно рисковать.

Впервые я испугалась Фолберга. Хмель слетел с него, черты лица изменились, а глаза сделались злыми. Он словно стал собственным недобрым двойником. Мы съели у «Боба» по гамбургеру и, не обменявшись ни словом, поехали на машине по пустынным улицам. Я прихватила с собой пистолет, но все равно чувствовала себя в западне, не имея возможности сбежать. Рон выехал из города, быстро проехав несколько перекрестков с мигающими светофорами. Дома по сторонам шоссе вскоре остались позади.

— Хочу тебе кое-что показать, — хрипло сказал Фолберг.

Я не смогла издать ни звука, как ни силилась. Мы остановились у обочины какой-то пустынной дороги в бескрайнем пшеничном поле. Небо было ясным, воздух обжигал холодом. Рон велел выходить, но я инстинктивно отказалась. Он не заорал, а вполне ясным голосом пояснил, будто хочет кое-что показать. Я приготовилась к худшему, понимая, что он попытается меня уничтожить, и решила в случае чего напасть первой. Вылезая из машины, я все время старалась чувствовать под курткой пистолет. Мы пошли по еле различимой тропинке среди высоких колосьев. Сразу за поворотом находилась деревянная хижина с соломенной крышей. При виде ее мне на миг показалось, что Рон говорил правду. Эта мысль меня смутила, и я нерешительно шагнула за ним к входу в строение.

Кругом царила пугающая тишина. Вдруг стоявшее безмолвие прорезал какой-то металлический лязг.

Рон резко обернулся, но до конца вытащить оружие не успел: я нажала курок первой, попав ему в голову. Фолберг тоже выстрелил, но промахнулся, и пуля из его пистолета улетела куда-то мне за спину. Он упал на землю и завертелся как сумасшедший. Из раны струилась кровь. Вид у него был жуткий. Бесконечное мгновение, пока не прекратилась агония Рона, я стояла неподвижно. Потом почувствовала, как явилась смерть, прошла рядом, чуть коснувшись меня, и опустилась на тело бывшего любовника…»

 

 

6

Берлин,

Ночь с 9 на 10 ноября 1938

 

Время двигалось толчками. «Хрустальная ночь» казалась бесконечной от лихорадочного ожидания чего-то недоброго. Погромами управляли жестко и методично. Повод: убийство немецкого дипломата в Париже. Облавы прокатывались по городским улицам, следуя единой схеме. Сначала звенели разбитые стекла, потом слышался треск выбиваемых дверей. С хрустом разлетались щепки, раздавались крики и угрозы, изредка кто-то стрелял. Вещи разбросаны по земле, мебель вдребезги, домашняя утварь растоптана ногами: сегодня все, что попадалось под руку, расценивалось как старый хлам.

От тех, кто за запертыми дверьми ждал своей очереди, исходил острый запах пота и страха: дома перестали быть убежищами, магазины превратились в легкие мишени. И над всем царила ненависть. А под конец обязательно вспыхивал огонь, все освобождающий и очищающий. Красные и желтые отсветы метались в темноте. Повсюду звучали стоны и жалобы тех, у кого не осталось ничего: ни привязанностей, ни имущества.

Шань Фен шел медленно, стараясь не наступать на осколки стекла и разбросанные повсюду предметы — результат разрушительного безумия последних часов. Он держал за руку Венту, которую еле успел увести с ее законного места на панели, избавив от гораздо большего, чем обычно, наплыва нежелательных визитеров. Дитрих, шутя, предупредил его, чтобы тот увел свою подружку с улицы: предстоящая ночь для евреев будет не из приятных. Больше он ничего не сказал, но хватило и этого. Шань Фен собрал маленькую сумку и оставил на столе в своей комнате конверт для Хофштадтера. В нем находилась копия записок профессора, которую китаец когда-то оставил у себя, отдав сыну ученого оригинал.

Они вышли из ворот неподалеку от места их первой встречи — за синагогой, которая теперь пылала огнем. Раскаленный воздух обжигал легкие, и без того горячие от страха и напряжения. К счастью, документы были уже готовы. Похоже, дядюшка Венты хорошо справился с работой. Шань Фен с гордостью подумал, что вовремя позаботился о бумагах.

Китаец с еврейкой вошли в каморку, пропахшую клеем и уксусом. Там, при резком свете лампочки без абажура, старик отдал паспорта племяннице:

— Твои документы, малышка, готовы уже давно. Ты об этом не просила, но я знал, что когда-нибудь настанет нужный момент. А уж если тебе пришлось заплатить, то с твоего друга следует запросить двойную цену, учитывая, каких трудов мне это стоило. Ведь американские законы не разрешают людям его расы въезжать в страну, за исключением тех случаев, когда они жили там раньше и отлучались на короткое время. Пришлось сочинить ему биографию жителя Калифорнии. Вы приплывете в Нью-Йорк, где, полагаю, контроль не такой жесткий. Надеюсь, все обойдется.

Вента силилась изобразить веселье:

— У каждой расы свои преследователи…

Парочка сразу вышла и во весь дух пустилась в промышленный район Кройцберг, где они могли отсидеться в надежном месте, пока все не успокоится. Шань Фен с Вентой шли окольными путями, выбирая темные, безлюдные улицы, куда патрули эсэсовцев на автомобилях заглядывали редко.

Возле Ораниенштрассе они услышали за спиной шум мотора, потом визг тормозов и крики:

— Стой! Стой!

 

7

Неизвестное место

(1)

 

 

Овен повсюду и нигде

Комедия

Действующие лица

 

Альбин — Норманн Кирхнер, член старинного тайного общества Овна.

 

 

Эвдор — Майкл Гленди, член старинного тайного общества Овна.

 

 

Сцена I

 

Просторная гостиная с белыми стенами и кирпичным полом утопающей в зелени виллы. Комната обставлена в классическом стиле, в ней много предметов темного дерева, отделанных латунной чеканкой, на стенах пейзажи и натюрморты, посередине большой круглый стол. Из окон струится теплый свет, в его лучах над мягкой обивкой кресел и ковром пляшут пылинки. За столом сидят Альбин и Эвдор в элегантных темных костюмах с расстегнутыми жилетами.

 

Эвдор. В Виргинии у меня в лицее была подружка, точь-в-точь как Копленд. Такие женщины — те еще змеи… Я имею в виду рыжих. Обворожат ангельской внешностью, высосут всю кровь до капельки — и поминай как звали. Все они ведьмы, можешь мне поверить. Учти при этом, что Фолберг как жил, так и умер остолопом.

Альбин. Я еще не до конца все выяснил, Майк. Там что-то не так. Ты думаешь, Фолберг мог выболтать дело своей жизни мисс К.? Ведь годы, проведенные в службе, должны же были чему-то научить…

Эвдор. Норм, мы хорошо его знали, поэтому здесь можно не сомневаться. Фолберг сделан нами, а поначалу он был никем. В некотором смысле на нас тоже лежит ответственность за случившееся. Ты понимаешь, что я имею в виду…

Альбин. А кто на самом деле ответит за Рона Фолберга? Кто-то же должен теперь заплатить за все это.

Эвдор. Что касается вины… Знаешь, конгрегация не лучше какого-нибудь министерства. Братья ни о чем не знают и умывают руки безо всяких угрызений совести. С другой стороны, первая встреча с Фолбергом произошла в сороковых. Дело прошлое. Старики тех времен уже все перемерли. А о последующих адептах нет достоверной информации, только сплетни да предположения. Секретная миссия зачастую — палка о двух концах…

Альбин. За Фолбергом следили уже с того времени?

Эвдор. С тех самых пор, как документы, касающиеся Аль-Харифа, в тридцать девятом прибыли в Америку… А ты когда вступил в братство?

Альбин. Четырьмя годами позже, в сорок третьем.

Эвдор. Документы прибыли из Европы. Это очень важно. Не знаю, каким образом, но они попали в руки Фолберга. Несомненно, он почуял запах больших денег и передал пакет надежным людям из Агентства безопасности вооруженных сил, чтобы те разобрались, что это такое.

Альбин. А среди них находился наш человек, верно?

Эвдор. Разумеется. «Овен повсюду и нигде»… Аль-Хариф не должен попадать в сомнительные руки.

Альбин. Вы внедрили кого-то к Фолбергу, предоставив тому возможность вариться в собственном соку…

Эвдор. Да еще в каком соку! Легкое продвижение по службе, шелест долларов. А тем временем он собирал информацию об Аль-Харифе, которую ему подсовывали. За ним следили, его разговоры прослушивали. Он должен был привести нас к основной документации.

Альбин. Невероятно… Долгие годы контроля и слежки, а Фолберг в считаные часы послал все псу под хвост…

Эвдор. Все предвидеть нельзя. Его можно было проконтролировать, а Копленд нет. Когда голубки начали ворковать, мы несколько раз теряли их след. «Да ладно, Фолберг же полная пустышка. Вряд ли недотепа сможет что-то предпринять, если даже не знает, чем владеет». А потом — бац! Он вдруг очнулся от ступора и решил все продать, смыться и обеспечить себе теплое местечко на всю жизнь. Но поскольку в глубине души Рон остался недалеким болтуном, то и дал себя зацепить этой рыжей стерве с удостоверением ЦРУ.

Альбин. И что теперь?

Эвдор. Посидим подождем, старина Норм. Братья в Балтиморе предупреждены. У них хорошие связи. Бьюсь об заклад, там уже напали на след Копленд.

Альбин.  Надеюсь, ты окажешься прав, Майк. С этой холерой наша карьера под угрозой.

Эвдор. Ладно, старина, расслабься, ничего страшного не случится. Допивай свой бурбон, и пойдем, я тебе преподам несколько уроков гольфа.

Альбин. С таким животом? Да ты шар-то разглядишь?

 

8

Нью-Йорк, Эллис-Айленд, [142]

Март 1939

 

Шань Фен на миг прикрыл ладонями усталые глаза. В окна огромного зала, забранные крепкими решетками, струился холодный свет. Вокруг сновали люди всех рас и сословий.

Он подошел к окну и выглянул наружу. Узкий переулок пропах тухлой рыбой. Под прислоненный к стене железный лист шмыгнула крыса. А в нескольких метрах располагался вход в здание портового отделения иммиграционного контроля Соединенных Штатов Америки.

Китаец сошел на берег несколько часов тому назад. Быстро проходя по доскам старого дебаркадера,[143] он мельком увидел зеленую с одного боку статую, ту самую, что заметил еще с палубы: огромная женщина держала в руке факел. С другой стороны, вдалеке, громоздились непонятные высоченные постройки. Одна из них ярко вспыхивала чистыми окнами.

Пассажиры, вместе с ним сошедшие на берег, тащили с собой много всякого груза. В руках они держали огромные чемоданы, плетеные корзины, какие-то пыльные цветные узлы. Занятые багажом, иммигранты держали документы в зубах, как им велели, чтобы, не теряя времени, сразу предъявить их комиссарам. Со стороны толпа напоминала вьючных животных. Почти все мужчины, одетые в черные широкополые шляпы, были при усах. Женщины носили длинные платья с перекинутыми через шею и крест-накрест завязанными на груди какими-то кусками ткани. «Наверное, это одеяла, весящие весьма прилично», — подумал Шань Фен.

Прежде чем впустить в здание, людей поставили в ряды, чтобы обследовать на предмет трахомы: врач плоской палочкой выворачивал им веки, высматривая признаки инфекции. Осмотр занимал несколько секунд, пассажиры даже не опускали на землю чемоданы. Внутри же их ожидали новые построения для регистрации имен и проверки документов. В общем, очередная процедура предстояла быть долгой.

Шань Фен прислонился к стене с чемоданом у ног и думал о последней ночи, проведенной с Вентой. В ушах все еще раздавался визгливый окрик эсэсовцев, причиняя физическую боль: «Стой! Стой!»

Он схватил подружку за руку и потащил в боковую улочку:

— Сделаем по-другому.

Женщина не сопротивлялась.

Санаторий располагался сразу за углом. Тут было тихо и темно, горела только небольшая лампа над входом, где, наверное, дремал ночной сторож. Дитрих находился в клинике: Шань Фен знал, что он собирался этой ночью понаблюдать за ходом эксперимента.

Китаец с Вентой перелезли через окружавшую санаторий стену за несколько секунд до того, как перед входом развернулся автомобиль. Пытаться проникнуть к Хофштадтеру, миновав сторожку, было рискованно: поднимать подозрительный шум не входило в планы юноши.

Охранник удивленно поднял голову от иллюстрированного журнала, но Шань Фен уже перехватил инициативу:

— Я адъютант капитана Хофштадтера, мне очень срочно надо с ним переговорить.

Сторож не верил своим глазам: перед ним стояла какая-то растрепанная женщина, а рядом с ней китаец, которые чего-то требовал…

— Но… как вы сюда попали?

— Через дверь, она ведь не замкнута. Повторяю: мне очень срочно надо переговорить с капитаном. Герр Хофштадтер меня ждет, и я не хотел бы докладывать о том, что вы нарушили субординацию.

Возраст сторожа приближался к шестидесяти, и он не производил впечатления задиры. Как раз когда во дворе завизжали шины автомобиля, старик снял трубку внутреннего телефона. Шань Фена и Венту провели в кабинет, где их поджидал одетый в белый халат Хофштадтер. Он встревожился и не дал им даже перевести дух:

— Вот уж не думал, что ты будешь настолько глуп и приведешь ее сюда.

— За нами гнались…

Китаец попался на собственную наивность: сын совсем другой человек, не то что был отец.

— Именно поэтому ты и не имел права…

Его прервал грохот сапог на лестнице. Дверь распахнулась, и в комнату ввалились люди в черной форме. За ними появился старший, и Хофштадтер выругался про себя: офицер оказался майором. Значит, пустить в ход свой авторитет не удастся. Он на всякий случай пошире распахнул халат, чтобы под ним была видна черная форма, такая же, как на вошедших.

— Господа, я капитан Дитрих Хофштадтер, директор санатория. Чем вызван ваш визит?

Офицер поспешно представился:

— Штурмбанфюрер Клосс. Двое штатских не остановились по нашему приказу и скрылись где-то в этом заведении. Есть подозрение, что женщина — еврейка.

В его понимании это объясняло все.

— Так и есть.

Услышав такие слова Хофштадтера, Шань Фен еле удержался, чтобы не застонать.

— Мой адъютант поэтому и привел ее сюда. Мы заняты важнейшим экспериментом, который одобрен лично фюрером, и нам нужны… подопытные животные.

Майор сразу сменил тон и осторожно поинтересовался:

— А в чем суть эксперимента?

— Эксперимент секретный, — соврал Дитрих.

— Тогда вы обязаны предъявить мне документы, подтверждающие секретность, иначе…

Хофштадтер проворчал с наигранной скукой:

— Ну хорошо, следуйте за мной. Я должен вернуться к работе как можно скорее. Шань Фен, подожди меня здесь вместе с женщиной.

— Нет, капитан, я бы предпочел, чтобы они пошли с нами.

Майор медоточиво улыбнулся.

В пропахшей дезинфекцией комнате сидели в застывших позах трое мужчин и две женщины.

— Несколько часов назад им ввели по дозе сыворотки. Все подопытные находятся в состоянии кататонии и ничего не чувствуют. Далее с уменьшающимися интервалами мы даем простые команды, например: «Встань!» или «Закрой глаза!» — пояснял Хофштадтер с довольным видом.

— Ну и… — Майор был поражен.

— И ничего. Пока никакой реакции. Потому и нужны новые подопытные.

— И немедленно, — сладко промурлыкал майор.

— Верно, герр штурмбанфюрер.

— Тогда поглядим на эксперимент. Похоже, дело у вас срочное, а мы и так отняли у вас уже много времени.

— Ну что ж…

Хофштадтер бегло взглянул на растерянного Шань Фена. В конце концов, он ведь не дурак, должен же был думать… Дитрих сделал знак санитару:

— На этот раз приготовьте семипроцентный раствор.

Вента застыла, словно каменная. Прошло несколько минут, и Дитрих, засучив ей рукав, ввел сыворотку. Как только он вытащил иглу из вены, девушка начала биться в судорогах.

— Сначала всегда наступает критическая фаза. Если подопытная сможет пройти ее, мы будем внимательно за ней наблюдать, — объяснил Хофштадтер майору.

— А если не сможет?

— Тогда будем искать другого подопытного.

У Венты пошла носом кровь, на губах показалась красная пена. Она содрогалась в конвульсиях и каталась по полу. Когда стоны утихли, Шань Фен закрыл глаза.

— Я вижу, на этот раз эксперимент завершился неудачно, — заключил офицер и обернулся к своим людям. — Пошли, здесь нам больше делать нечего.

Как только они вышли, Шань Фен открыл глаза и молча, пристально посмотрел на своего… хозяина.

— У меня не было другого выбора. Так хоть тебя удалось спасти.

Китаец вышел, не сказав ни слова, и направился к дому Хофштадтера, чтобы забрать копии записей об Аль-Харифе.

 

— Чэнь Лей?

Имя, под которым он приехал, американский чиновник исказил на свой лад. Отделившись от шеренги пассажиров, Шань Фен подошел к столику:

— Чэнь Ли, сэр.

Человек за столиком на секунду поднял глаза и снова склонился над документами:

— Ты родился в Глендейле.

— Да, сэр, восьмого июля тысяча девятьсот второго года.

— Профессия?

— Наемный работник. Я трудился на виноградниках.

Человек снова взглянул на него:

— Наемный работник… И что же ты уехал из Соединенных Штатов?

— Моя мать, господин, была при смерти, и я хотел ее повидать. Она живет… жила в Амстердаме.

— Наемный работник, который тратит свои сбережения, чтобы в последний раз увидеть матушку… Почему же она родила тебя здесь, а потом уехала в Амстердам?

— Там живет моя сестра.

— Ну да, рассказывай кому-нибудь другому.

Последнюю реплику комиссар произнес вполголоса, пока внимательно изучал документы.

— Вохилл! Иди-ка сюда и скажи, как тебе этот тип.

На сей раз беседа велась в маленькой сырой комнате. И Берлин, и Вента, и все прочее осталось очень далеко. От запаха свежей краски слегка подташнивало. Фальшивые документы проверку не прошли. Ему оставалось разыграть последнюю карту.

 

Сквозь маленькое зарешеченное окно офиса Фолберг с отвращением глядел на собравшуюся внизу под серым небом толпу. Подобная сцена повторялась на пристани Эллис-Айленда каждое утро с незапамятных времен. Рональду подумалось, что участь его оказалась куда неприятнее, чем он предполагал.

Честолюбивому парню на пороге тридцатилетия приходилось работать в вонючей дыре, чтобы платить пошлину федеральным чиновникам с их жесткой иерархией. В его задачи после нескольких месяцев, проведенных в архивах Вашингтона, округ Колумбия, входило также приводить в порядок бумаги.

Альтернативой были либо Тихуана, либо Эль-Пасо, тоже служба иммиграции. И конечно, не курорты.

Рональд убедил себя, что смертельно ненавидит чиканос,[144] сам не понимая почему, и без колебаний выбрал место чиновника в нью-йоркском порту, куда в основном приезжали иммигранты из стран Азии и Среднего Востока. С 1882 года в Соединенных Штатах начал действовать «Закон о запрещении въезда китайцев», который ограничивал права выходцев из этой страны. Почти всех прибывших морем из Поднебесной без колебаний отправляли назад.

Принятое когда-то законодательство представляло собой странную смесь расовой сегрегации[145] и стремления защитить американское производство. Работники-китайцы, неприхотливые во всех отношениях, прекрасно приспосабливались ко всем общественным порядкам, и местные труженики им явно уступали. Поэтому, чтобы среди населения не нарастало вполне понятное недовольство, пришлось издать такой нормативный акт.

Но время шло, и обстоятельства менялись. К 1939 году закону исполнилось пятьдесят семь лет. К той поре сгладились различия между работниками: азиатами, пуэрториканцами, итальянцами, русскими. Так почему же всем можно, а китайцам нельзя? Общественное мнение считало, что настал момент для отмены закона, но началась Вторая мировая война, и дипломатам стало не до того.[146]

Фолберг с ненавистью взглянул на стол, где громоздилась гора бумаг, с которыми предстояло разбираться. С утра его мучила изжога, то ли с недосыпу, то ли от большого количества выпитого накануне алкоголя. Нью-Йорк предоставлял молодому холостяку множество развлечений, что в какой-то мере компенсировало тяготы проклятой работы в порту. И Рон со свойственной ему безудержностью хватал все полными горстями, зачастую используя в своих целях служебное удостоверение.

Наступил самый важный момент за весь день — Рональд начал просматривать в газете перечень мест победителей в третьем конном заезде галопом, состоявшемся накануне в Мемфисе. И тут его потревожил подчиненный, прервав привычный ритуал. Надежда на победу, конечно, была призрачной, учитывая прецеденты со ставками, но все равно неожиданный визит раздосадовал Фолберга.

— Сэр, тут у меня в комнате сидит один тип, который мог бы вас заинтересовать.

— Какого черта! Вохилл, это ты? Что тебе надо?

— Да тут из Роттердама объявился какой-то грязный вонючий китаец с фальшивыми документами. Но он вполне сносно говорит по-английски и здорово — по-немецки.

— А с каких это пор ты знаешь немецкий, Вохилл?

— Что английский у него правильный, я уверен, сэр. Зайдете на минутку на него поглядеть или мне выгнать его взашей вместе с другими?

Обреченно закатив глаза к небу, Фолберг свернул газету и сунул ее в карман пиджака. Потом рывком поднялся, опершись руками о стол. Перед обедом не повредит немного размяться.

— Давай сюда твоего китайца, который говорит по-немецки.

Маленькая комнатка пропахла сыростью. Последний слой краски лег сверху плесени и неизбежно должен был скоро отвалиться. Окон в помещении не наблюдалось. Ша