Где находится Шотландия и другие полезные заметки

 

Недавно на борту самолета одной американской авиа‑компании я пролистывал журнал и наткнулся на тест под названием «Ваш культурный IQ».

Заинтересовавшись, какой же у меня культурный IQ, я приступил к тесту. В первом вопросе спрашивалось, в какой стране считается дурным тоном обращаться к человеку с вопросом «Где ты живешь?». Ответ, который я с изумлением узнал, перевернув ИЗ страниц, гласил: «Англия».

«Дом – личное дело каждого англичанина», – торжественно пояснил журнал.

Я с ужасом припомнил все те случаи на протяжении многих лет, когда я говорил англичанину: «Ну, и где же ты живешь, Клайв? (или что‑то в этом роде, потому что, конечно же, они все не могли быть Клайвами)», даже не подозревая, что совершаю грубую оплошность и что Клайв (или кто бы там ни был) думал в это время: «Болтливый американский мерзавец». Так что, конечно же, теперь я извиняюсь перед всеми, особенно перед Клайвом.

Затем, пару дней спустя, я наткнулся на статью о британском политическом устройстве в «Вашингтон пост», в которой отмечалось, что Шотландия находится «к северу от Англии». Это географическое направление я всегда считал общеизвестным фактом, и тут меня осенило, что, возможно, объяснение относилось не ко мне, а – возможно ли? – ко всей нации.

Мне стало интересно, что вообще знают мои земляки‑американцы о Великобритании, но узнать это оказалось не так просто. Нельзя подойти к человеку, даже к тому, кого вы хорошо знаете, и спросить: «Ты в курсе, чем занимается канцлер казначейства?» Или: «Шотландия – это север Англии. Веришь или нет?» И, конечно, еще нельзя спрашивать у англичанина: «Где ты живешь?» Это будет невежливо и нагло и, возможно, смутит собеседника.

Потом мне пришло в голову, что я мог бы получить некоторое представление об истинном положении дел менее болезненным способом, то есть пойти в библиотеку и полистать американские путеводители по Великобритании. Они поведают мне, какая информация необходима американцам, которые собираются посетить Соединенное Королевство.

Так что я отправился в библиотеку и обратился к разделу, посвященному путешествиям. Там нашлись четыре книги исключительно о Великобритании, плюс еще восемь или около того о Европе в целом, с отдельными главами о Британии. Моей любимицей с первого взгляда стала «Европа‑1996» Рика Стивза. Я никогда не слышал о Рике, но, как утверждается в аннотации на обложке, он проводит несколько месяцев в году, «чувствуя фьорды и лаская замки», что звучит ужасно занятно – и слегка бессмысленно. Я взял все эти книги с полки и водрузил на угловой стол, где и провел вечер в завораживающем чтении.

Что ж, я получил ответ на свой вопрос – американцы практически ничего не знают о Великобритании (по крайней мере, если верить этим книгам). Согласно многим текстам, американскому туристу, желающему посетить Британию, необходимо знать, что Глазго не рифмуется с «мерзко», что фунты стерлингов принимаются для оплаты в Шотландии и Уэльсе «так же свободно, как и в Англии», что в этой стране есть «хорошо обученные врачи» и «все современные лекарства», и, да, что Шотландия – это север Англии. (Почти крайний север, на самом деле, так что лучше выделить на ее осмотр полный день.)

Американские путешественники, похоже, в большинстве своем совершенно беспомощны. В книгах говорится не только о том, чего ожидать от Британии – в основном дождей и коттеджей с соломенными крышами, – но и о том, как паковать свои вещи, не заблудиться в аэропорту и даже как пройти таможню.

«Будьте приветливы и обходительны, но не слишком болтливы, – советует Джозеф Рафф, автор книги „Место действия – Британия, 1996 год“ об иммиграции в Великобританию. – Держите свой паспорт на всякий случай в руке – не машите им!»

Может, это не мое дело, но если вам нужен совет, как поступать со своим паспортом, мне кажется, вы, возможно, еще не готовы пересечь океан.

Моей фавориткой оказалась в итоге книга «Лучшие советы для путешествий по Европе» парня по имени Джон Уитмен. Эта книга не посвящена исключительно Великобритании, но так хороша, что я прочел ее почти от корки до корки.

Она полна серьезных предупреждений о карманниках, жадных официантах и даже о том, как подать на авиакомпанию в суд, если вас попросили с рейса. Мистер Уитмен явно ждет, что все будет не так. Его первый совет по поводу того, как справляться со специфическими особенностями европейских отелей, гласит: «Узнайте имя администратора, когда будете въезжать». По поводу билетов на самолет он советует: «Внимательно прочтите все документы, чтобы знать свои права».

Среди многих полезных советов он рекомендует брать с собой «одну или две ручки», вешать на дверь номера табличку «Не беспокоить», если вы не хотите, чтобы вас беспокоили (я не шучу, он даже говорит, чтобы вы надели эту табличку на ручку двери), и проницательно отмечает (поскольку ничто не ускользнет от наблюдательного взора мистера Уитмена) в отношении отелей в Европе, что есть «множество мест, где можно остановиться».

В другом месте он предупреждает: «Во многих номерах европейских отелей вы найдете биде и унитаз, – и воинственно добавляет: – Если вы захотите поэкспериментировать с этими фарфоровыми приспособлениями в форме унитаза с целью личной гигиены, пожалуйста».

Спасибо за разрешение, мистер Уитмен, но, по правде сказать, у меня руки заняты табличкой «Не беспокоить».

Джозеф Рафф тем временем предлагает полезный словарик для загадочных британских терминов – «живая очередь», «апартаменты», «картофель фри» и – что многие годы не давало мне покоя – «личный автомобиль». Затем он доверительно сообщает, что фамилия – то, что ставится вначале, а имя – в конце, что было бы полезно, не будь совершенно неверно.

Боюсь, все эти книги изобилуют ошибками. Оказывается, пиво, которое мы пьем, называется «настойкой», рынок в Лондоне – «Ковент‑Гарден», что, когда вам захочется прогуляться, вы можете «зайти в синематограф», что одна из гор в Озерном крае называется Скарфел‑Пайк, и – вот уж перл! – архитектора времен Елизаветы звали Индиго Джонс, а никак не Иниго.

Из книги «Поедем в Европу‑96» я узнал, что Кардифф – «единственный город» в Уэльсе. Это может в каком‑то смысле шокировать жителей города Суонси. А с помощью «Бюджетного путеводителя Беркли по Великобритании и Ирландии» я выяснил, что «практически в каждом городе, деревне, поселке, селении или кучке домов в любой глухомани есть почтовое отделение – будь оно хоть в мясной лавке, винном магазине („Продажа спиртных напитков“) или аптеке („Лекарства“)».

На самом деле американцам нужны новые путеводители. Я подумываю о том, чтобы написать один самому и наполнить его советами вроде следующих: «Разговаривая с полицейским, всегда обращайтесь к нему „Мистер Тормоз“» и «Чтобы привлечь внимание неуловимого официанта, вытяните два пальца и резко помашите рукой вверх и вниз несколько раз. Он примет вас за своего». И под конец, что очевидно: «Никогда не спрашивайте Клайва, где он живет».

 

Вымирающие диалекты

 

Есть один парень по имени Уолт, который иногда немного плотничает в нашем доме. На вид ему лет 112, но он до сих пор умеет обращаться с пилой и молотком. Уолт работает руками в нашем городе уже по крайней мере пятьдесят лет.

Уолт живет в Вермонте, сразу через реку Коннектикут, напротив нашего маленького городка, и он настоящий житель Новой Англии – честный, работящий, от рождения не любитель тратить зря время, деньги или слова. (Он общается так, будто в один прекрасный день ему вышлют за это счет.) Кроме того, как и все жители Новой Англии, он очень рано встает по утрам. Боже мой, до чего же жители Новой Англии любят вставать рано утром! У нас есть несколько друзей, которые переехали сюда из графства Суррей несколько лет назад. Вскоре после приезда жена одного из друзей позвонила дантисту, чтобы записаться на прием, и ей назначили на шесть тридцать следующего дня. Она пришла на следующий вечер и застала кабинет дантиста закрытым – еще бы, ведь имелось в виду 6:30 утра. Если бы Уолту велели прийти на прием к дантисту в этот час, я уверен, он бы спросил, а можно ли пораньше.

В любом случае, он как‑то пришел к нам домой в начале седьмого и извинился за опоздание из‑за того, что движение на дорогах Норвича было «ужасно плотным». Меня заинтересовало отнюдь не замечание, что дорожное движение в Норвиче могло оказаться ужасно плотным, а то, что он произнес название города как «Норидж», на английский манер. Это удивительно, поскольку все в Норвиче и на сто миль вокруг произносят «Норвич» (как «сандвич»).

Я спросил Уолта об этом. «Э‑ммм», – ответил он. В Новой Англии этот термин имеет множество значений, произносится обычно растянуто и как правило сопровождается снятием кепки и задумчивым почесыванием головы. Это означает: «Возможно, я собирался что‑то сказать, но потом передумал».

Уолт объяснил мне, что эта деревня называлась до 1950‑х годов «Норидж», а потом начали приезжать люди из Нью‑Йорка и Бостона, которые почему‑то принялись менять произношение. Сейчас практически все, кто моложе Уолта, а это практически все, произносят название города как «Норвич». Мне это показалось немного грустным – сама мысль, что традиционное местное произношение забылось лишь потому, что приезжие были слишком ленивы и невнимательны, чтобы его сохранить; и это лишь одно из проявлений гораздо более серьезной тенденции.

Тридцать лет назад три четверти всего населения Вермонта были коренными жителями. Сегодня это число сократилось до половины, а местами – еще до более низкого уровня. В результате сегодня гораздо меньше шансов, чем раньше, услышать местный говор («каровва» вместо «корова» и «ни я тоже не», вместо «я тоже не»), использующий яркие и отчасти таинственные выражения, наподобие «здоровее, чем мертвый министр» и «голова разгуделась» – вот два, которых, увы, больше не услышишь из уст жителей Вермонта.

Если вы отправитесь в дальние уголки штата и заглянете в местную лавку, вы сможете подслушать разговор пары пожилых фермеров («фермверов»), которые попросят «еще чарочку кофе» или скажут: «Ну, только не было бы это матушкиной бодягой» – впрочем, скорее всего, вам попадется приезжий из города в костюме от Ральфа Лорана, спрашивающий продавца, есть ли у них гуава.

И то же самое происходит по всей стране. Недавно я прочел одну исследовательскую работу о диалекте острова Окракок‑Айленд у побережья Северной Каролины. (Все ради вас, честно.) Окракок – часть Аутер‑Бэнкс, цепи барьерных островов, жители которых когда‑то общались на говоре, настолько богатом и таинственном, что приезжие иногда думали, будто столкнулись с каким‑то почти забытым английским отрядом времен королевы‑девственницы.

Местные жители – их порой именуют «прилифщиками» из‑за того, как они произносили слово «прилив», – говорят со странным, мелодичным акцентом, на языке, который содержит многие архаичные термины, такие как «муторно» (чувствовать себя нехорошо или неудобно), «шматок» (для части чего‑либо) и «печалить» (в значении «беспокоить»), которых я не встречал в употреблении с тех пор, как Шекспир отложил свое перо. Будучи островитянами, при любом удобном случае они также использовали морские термины. К примеру, «идти под парусом» означало просто «передвигаться», так что местный житель вполне мог пригласить вас пройтись под парусом в его автомобиле. В конце концов, чтобы окончательно смутить приезжих, они переняли некоторые неанглийские слова, такие как «пицер» (видимо, от итальянского «пицца») для названия подъезда, и произносили их так, что сразу вспоминался западный акцент Джорджа Формби. Короче, это был интересный диалект.

Все продолжалось, как вы, возможно, отметите, до 1957 года, когда федеральные власти построили мост между островом Окракок и материком. Практически тут же на остров потянулись туристы, и диалект Окракока начал исчезать.

Все это научно изучено и записано лингвистами Государственного университета Северной Каролины, которые совершали периодические поездки на остров более полувека. Затем, к всеобщему изумлению, диалект Окракока начал возрождаться. Исследователи выяснили, что люди пожилого возраста – которые выросли в 1950–1960‑х годах, когда туризм только становился основной чертой островной жизни, – используют диалект чаще, чем это делали их родители. Как объясняют ученые, жители острова «чаще используют островной диалект, сознательно или нет, так как хотят, чтобы никто не сомневался в том, что они „настоящие“ окракокцы, а не туристы или новые поселенцы, только что переехавшие с материка».

В другом месте обнаружен крайне схожий феномен. Исследование диалекта у побережья Массачусетса, на острове Мартас‑Винъярд, выявило, что основные традиционные типы произношения – удлинение звука «о» в таких словах, как «дом» и «ром», делающее их похожими, скорее, на «доум» и «роум», – неожиданно проявились вновь после почти полного угасания. Движущей силой возрождения, как выяснилось, оказались местные жители, которые вернулись на остров после проживания в других районах и стали применять старые речевые формы как способ выделиться среди неместного населения.

Значит ли это, что богатый «жевательный» акцент Вермонта также вернется и что однажды мы снова сможем услышать, что «разболится там, где и синяка раньше не бывало», или что они «чувствуют себя хуже, чем зад хряка»? К сожалению, вряд ли.

Очевидно, все возрождения диалектов происходят только на островах или в обществах, относительно изолированных.

Так что, похоже, когда старина Уолт окончательно отложит свои молоток и пилу, кто бы ни занял его место, он не будет говорить как житель старого Вермонта, даже если родился и вырос здесь. Я лишь надеюсь, что он не будет и вставать в такую рань по утрам.

 

Отчет о некомпетентности

 

Однажды кое‑что в нашей местной газете привлекло мое внимание, а именно статья о том, что диспетчерская башня и другие здания местного аэропорта перешли в частную собственность. Аэропорт теряет деньги, так что Федеральное авиационное управление пытается снизить затраты путем передачи наземных служб в руки тех, кто сможет работать с меньшими затратами. Но больше всего меня заинтересовало одно предложение в середине текста, которое гласило: «Пресс‑секретарь регионального отделения Федерального авиационного управления в Нью‑Йорке Арлин Сарлак не смогла назвать компанию, которая собирается приобрести диспетчерскую башню».

Что ж, это утешает. Иначе, наверное, я буду слишком сильно нервничать, потому что иногда пользуюсь услугами аэропортов и имею некоторую заинтересованность в их способности сажать самолеты – желательно традиционным способом. Так что я бы предпочел не знать, что диспетчерская башня была куплена, скажем, компанией по производству бумажных полотенец из Новой Англии или Аварийной службой Панамы, а в следующий раз, когда мой самолет будет заходить на посадку, мне лучше не знать, что за штурвалом сидит парень, обычно размахивающий на лестнице метлой. Мне бы также хотелось надеяться, что Федеральное авиационное управление, в самом крайнем случае, вообще имеет представление о том, кому они продают диспетчерский пункт. Назовите меня дотошным, но мне кажется, что такого рода вещи следует где‑то хотя бы записывать.

Нужно сказать, что Федеральное авиационное управление – не самая компетентная организация. Апрельский отчет правительства показал, что управление многие годы страдало от аварийных отключений энергопитания, неисправностей приборов и их устаревания, от перегруженного работой и нервозного персонала, от неадекватных программ подготовки и низкого уровня управления, проистекающего из запутанной системы подчинения. Относительно стандартов оборудования из отчета стало известно, что «21 отделение выпустило 71 приказ, 7 правил и 29 требований». В результате Федеральное авиационное управление не имеет ни малейшего представления о том, каким оборудованием оно располагает, поддерживается ли то в рабочем состоянии и даже чья очередь идти за кофе.

Как сообщает «Лос‑Анжелес таймс», «по меньшей мере, три авиакатастрофы можно было предотвратить, если бы Федеральное авиационное управление не отставало от графика запланированной модернизации оборудования по контролю воздушного сообщения».

Я говорю об этом потому, что тема этой недели – массовая некомпетентность. Несмотря на все мои старания, существует ужасный миф, который я бы с удовольствием развенчал раз и навсегда; миф о том, что Америка – страна квалифицированных кадров. Все что угодно, только не это.

Отчасти некомпетентность объясняется тем, что США – большая страна. Большие страны порождают бюрократию. Все бюрократические институты порождают множество отделений, а каждое из этих отделений выпускает множество правил и норм.

Одно из неизбежных последствий такого расклада – с таким количеством отделений не просто левая рука не знает, что делает правая, но даже зарождаются сомнения, что правая рука вообще существует. Это интересно и наглядно демонстрирует пример с замороженной пиццей.

В Соединенных Штатах за качеством замороженной сырной пиццы следит Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов. За качеством замороженной пиццы с пепперони, с другой стороны, следит министерство сельского хозяйства. Каждое ведомство устанавливает собственные стандарты относительно состава пиццы, маркировки и прочего, располагает собственной группой инспекторов и собственным набором норм, которые требуют лицензий, сертификатов соответствия и остальных продуктов дорогостоящей бумажной работы. И все ради замороженной пиццы! Такого рода сумасшествие невозможно в маленькой стране, например в Великобритании. Для этого есть Евросоюз.

В целом, по оценкам, соблюдение всего вороха федеральных норм обходится нации в 668 миллиардов долларов в год, в среднем 7000 долларов с семьи. Довольно дорогое занятие, не находите?

Вдобавок американской некомпетентности придает столь резкий привкус исключительно безрассудная экономия. Здесь наблюдается своего рода неспособность смотреть в будущее, которая просто интригует. Возьмем хотя бы пример с Федеральной налоговой службой, аналогом Налоговой службы Великобритании.

Каждый год в Соединенных Штатах ожидаемую сумму налогов в 100 миллиардов долларов – безусловно, колоссальная сумма, достаточная, чтобы одним махом избавиться от дефицита федерального бюджета, – собрать так и не удается. В 1995 году, в качестве эксперимента, правительство выделило Федеральной налоговой службе дополнительно 100 миллионов долларов на поиски хотя бы части этих средств. К концу года удалось найти и собрать 800 миллионов – вроде бы крупица от потерянных средств, но все же это 8 долларов дохода государству за каждый доллар затрат на поиск средств.

Налоговая служба уверенно прогнозировала, что, если программу расширить, в будущем году это бы принесло правительству по меньшей мере 12 миллиардов долларов доходов с пропавших налогов, а в последующие годы – еще больше. Вместо того чтобы расширять программу, Конгресс ее урезал – только вдумайтесь – в рамках программы по сокращению дефицита федерального бюджета. Начинаете понимать, что я имею в виду?

Или взять продовольственную инспекцию. Существует всякого рода высокотехнологичное оборудование для тестирования мяса на микробиологические инфекции вроде сальмонеллы и кишечной палочки. Однако власти экономят на инвестициях в этот сектор, поэтому федеральные продовольственные инспекции продолжают проверять качество мяса на глазок, по мере того как оно проезжает мимо на производственной линии. Теперь вы можете представить, насколько внимательно инспектор, которому платят гроши, будет осматривать каждого из 18 тысяч одинаковых ощипанных цыплят, проезжающих мимо на ленте каждый день его трудовой жизни. Назовите меня циником, но я очень сомневаюсь, что после десятка лет такой работы инспектор подумает: «Эй, да сегодня цыплят больше обычного. На них надо взглянуть повнимательнее». В любом случае – и это могло бы прийти наконец кому‑нибудь в голову – микроорганизмы невидимы.

В результате, как признает само правительство, 20 % всех кур и 49 % всех индюшек заражены. Сколько все стоит, можно только предполагать, однако существует мнение, что ежегодно 80 миллионов людей могут заболеть от зараженных на заводе продуктов питания, что обойдется экономике страны приблизительно в 5 миллиардов долларов, а 10 миллиардов долларов пойдут на дополнительные расходы на здравоохранение, возмещение потерь рабочей силы и так далее. Каждый год в США от пищевых отравлений умирают 9 тысяч человек.

Все это возвращает нас к старому доброму Федеральному авиационному управлению (на самом деле не то, чтобы возвращает, но надо было как‑то к нему вернуться). Федеральное авиационное управление, возможно, не самый некомпетентный бюрократический институт в Соединенных Штатах, однако это несомненно единственное учреждение, которое держит мою жизнь в руках, когда я лечу на высоте 32 тысячи футов над землей, так что можете представить мое беспокойство по поводу того, что ФАУ передает диспетчерский пункт каким‑то людям, имен которых оно даже не может вспомнить.

Как сообщалось в нашей газете, передача имущества завершится к концу месяца. Через три дня после этого я приговорен к полету в Вашингтон через местный аэропорт. Я это сообщаю на случай, если через пару недель вы больше не увидите моих статей.

Но, вероятно, до этого не дойдет. Я только что спросил жену, что у нас будет на ужин.

«Бургеры с индейкой», – сказала она.

 

День у моря

 

Каждый год в этот день моя жена будит меня игривым шлепком и говорит:

– У меня идея. Давай проедем три часа к океану, разденемся и весь день просидим на песке.

– Зачем? – осторожно спрашиваю я.

– Это весело, – настаивает она.

– Я так не думаю, – отвечаю я. – Люди смущаются, когда я снимаю рубашку на улице. Я сам смущаюсь.

– Нет, будет здорово. Песок в волосах. Песок в туфлях. Песок в сэндвичах, а потом и во рту. Мы загорим от солнца и ветра. А потом, когда устанем сидеть, мы сможем поплескаться в воде, настолько холодной, что будет даже больно. А в конце дня мы соберемся домой одновременно с еще тридцатью семью тысячами человек и попадем в такую автомобильную пробку, что не доберемся до дома раньше полуночи. Я буду делать язвительные замечания по поводу твоих навыков вождения, а дети смогут провести время, покалывая друг друга острыми предметами. Это будет весело.

Трагедия заключается в том, что моя жена – англичанка, и потому, неизвестно по каким причинам, все, что касается морской воды, она в самом деле считает веселым. Честно говоря, я никогда не понимал британской преданности отдыху у моря.

Айова, где я вырос, находится в тысяче миль от ближайшего побережья, так что для меня (и, думаю, для большинства других жителей Айовы, хотя мне еще не предоставлялся шанс опросить всех) слово «океан» предполагает такие опасности, как стремительный прилив и подводные течения. (Думаю, жители Нью‑Йорка переживают подобный ужас, когда слышат слова «кукурузные поля» и «сельская ярмарка».) Озеро Акваби, где я обычно плавал и загорал, возможно, не обладает романтикой Кейп‑Кода или великолепием скалистого побережья Мэна, зато оно никогда не схватит вас за ноги и не утащит, беспомощного, в сторону Ньюфаундленда. Нет, я убежден, что лучше держаться от моря – от каждой его капли – подальше.

Поэтому, когда на прошлых выходных моя жена предложила поехать к океану, я проявил твердость и сказал:

– Никогда, решительно нет.

После чего, конечно же, через три часа мы были на пляже Кеннебанк в штате Мэн.

Вы можете сказать, что в это трудно поверить при моей жизни, похожей на ураган приключений, но за все мои годы я был на американском побережье океана всего дважды – один раз в Калифорнии, когда мне было двенадцать и (это правда) набежавшая не вовремя волна содрала с моего носа всю кожу, а затем я – вполне в духе человека из Айовы – прочесал головой зернистый песок; второй раз – во Флориде, в мою бытность студентом, и меня слишком тошнило, чтобы я мог восхищаться океанским пейзажем.

Так что не стану притворяться, что в таких делах я знаток. Скажу лишь, что, если судить по пляжу Кеннебанк, американские пляжи совершенно непохожи на британские. Для начала, там не было никаких пирсов, набережных или аркад, магазинов, где можно купить все по удивительной цене – 1 фунт стерлингов, никаких местечек, где можно приобрести веселые открытки или стильные шляпки, никаких общественных туалетов, кафе, где подают рыбу с жареной картошкой, никаких гадалок, никаких бесплотных голосов из зала с бинго, выкрикивающих загадочные, кодированные фразы:

– Номер 37 – священник опять в кусты.

Ну, и прочее, что они обычно говорят.

На самом деле там вовсе не было торговых мест – просто улица с летними домиками, широкий солнечный пляж, а за ним – бесконечное и враждебное море.

Не стоит уточнять, что люди на пляже – сотни людей – прекрасно обходились без всего этого, потому что привезли с собой все, что только может пригодиться: еду, напитки, пляжные зонты, ширмы от ветра, складные стулья и гладкие надувные матрасы. Амундсен шел к Южному полюсу с меньшими запасами провизии, чем эта публика.

По сравнению с ними мы выглядели довольно жалко. Мало того, что выглядели бледнее смерти, так из снаряжения прихватили только три пляжных полотенца и тряпичную сумку, в которой лежали, как у порядочных англичан, бутылка с лосьоном для загара, неистощаемые запасы влажных салфеток, запасное белье для всех (на случай автомобильной аварии, с последующим посещением реанимации) и скромный пакет с сандвичами.

Наш младший – которого я пристрастился называть Джимми, на случай, если однажды он станет главным прокурором, – задумчиво изрек:

– Отлично, папа, вот что. Я хочу мороженое, надувной матрас, хороший набор с ведром и лопаткой, хот‑дог, сахарную вату, спасательную надувную лодку, снаряжение для подводного плавания, собственную водяную горку, сырную пиццу с дополнительной порцией сыра и туалет.

– Здесь нет такого, Джимми, – хмыкнул я.

– Мне правда нужно в туалет.

Я сообщил об этом своей жене.

– Тогда тебе придется отвезти его в Кеннебанк‑порт, – невозмутимо заметила она из‑под невообразимой шляпы от солнца.

Кеннебанкпорт – старый город, на пересечении дорог, который растянулся в длину еще до того, как кто‑то подумал о создании автомобиля, в нескольких милях от пляжа. Он сжат плотным движением транспорта со всех направлений. Мы припарковались ужасающе далеко от центра и начали поиски туалета. К тому времени, когда мы его нашли (на самом деле это была задняя стена аптеки «Райт‑эйд», только, пожалуйста, не говорите моей жене), малышу Джимми он уже не понадобился.

Поэтому мы вернулись на пляж. Когда мы наконец туда добрались, несколько часов спустя, я обнаружил, что все ушли купаться и остался всего один недоеденный сандвич. Я сел на полотенце и стал покусывать сандвич.

– О, посмотри, мама, – весело сказала наша вторая дочка, когда они через несколько минут вернулись после купания. – Папочка ест сандвич, который не доела собака.

– Скажите мне, что это неправда, – застонал я.

– Не переживай, дорогой, – успокаивающе сказала моя жена. – Это был ирландский терьер. Они очень чистоплотны.

После я мало что помню. Я прилег немного вздремнуть и, проснувшись, увидел, что Джимми закапывает меня в песок по самую грудь – да, мило, если не считать того, что начал он с головы; и я умудрился так сгореть на солнце, что один дерматолог пригласил меня на конференцию в Кливленд на следующей неделе в качестве экспоната.

За два часа мы потеряли ключи от машины, вернулся ирландский сеттер и украл одно из пляжных полотенец, а затем тяпнул меня за руку за то, что я съел его сандвич, а наша вторая дочка залезла волосами в смолу. Другими словами, это был типичный день на море. Мы вернулись домой около полуночи после случайного объезда канадской границы, хотя это, по крайней мере, дало нам тему для общения во время долгой поездки через Пенсильванию.

– Милый, – сказала моя жена. – Мы должны поскорее это повторить.

И мое сердце сжалось оттого, что она не шутила.

 

Интересно, но неуместно

 

А теперь история, которая мне очень нравится.

В прошлом году, как раз перед Рождеством, одна американская компания – производитель компьютерных игр под названием «Максис инкорпорейтед» выпустила сюжетную игру «СимКоптер», в которой надо летать на вертолетах со спасательной миссией. Когда игроки успешно прошли десятый, последний уровень, как сообщает «Нью‑Йорк», победителей, как предполагалось, ожидала видеозвуковая кутерьма, включая «толпу, фейерверк и духовой оркестр».

Вместо этого, к их нескрываемому удивлению, победители увидели на экране целующихся друг с другом мужчин в плавках.

Как оказалось, эти дерзкие картинки были работой зловредного 33‑летнего программиста Жака Сервина. В интервью «Таймс» мистер Сервин заявил, что создал целующихся парней, чтобы «привлечь внимание к дефициту персонажей‑геев в компьютерных играх». Компания поспешно отозвала 78 тысяч копий игры и предложила мистеру Сервину поискать работу где‑нибудь в другом месте.

А вот еще одна из моих любимых историй.

В июне этого года, путешествуя по Америке на машине, миссис Рита Рапп из Талсы, штат Оклахома, подумала, что ее вполне могут похитить какие‑нибудь гнусные люди. Поэтому на всякийтайме случай она заранее написала записку, как полагается, прыгающим почерком, в которой говорилось: «Помогите. Меня похитили. Позвоните в дорожный патруль». В записке она указала свое имя, адрес и номера телефонов соответствующих спасательных служб.

Так вот, если вы пишете такую записку, вы должны быть уверены, что либо а) вас похитят, либо б) вы случайно не выроните эту записку из сумки. Ну, вы уже догадались, что произошло? Незадачливая миссис Рапп выронила записку, ее поднял и развернул один сознательный гражданин, и затем, знаете ли, полиция четырех штатов перекрыла дороги, повсюду разослала официальные сообщения и, в общем‑то, сама тоже немного заволновалась. Тем временем миссис Рапп ехала своей дорогой в сладком незнании того, какой хаос начался по ее вине.

Проблема этих двух историй, несмотря на их очарование, состоит в том, что я так и не придумал, каким образом включить их в одну из моих колонок. Думаю, это проблема всех журналистов. Я постоянно сталкиваюсь с любопытными и стоящими упоминания пикантными новостями (в Штатах мы называем их «интересными», дабы не вводить никого в излишнее смущение), и, по мере того как нахожу эти разнообразные факты, я аккуратно их вырезаю или делаю ксерокопию, а затем подшиваю к папке «Компьютерные игры (Целующиеся мужчины)», или «Самые ужасные шутки во время поездок по шоссе», или к любой другой, подходящей по теме.

Потом, некоторое время спустя – ну, этим вечером, если быть точным, – я снова перелистал бумаги и поразился самому себе. О чем я только думал?! Назовем это коллекционирование интересной, но абсолютно бесполезной информации синдромом Игнаца Земмельвейса, в честь австро‑венгерского врача Игнаца Земмельвейса, который в 1850 году первым пришел к выводу, что степень распространения инфекций в больничных палатах можно значительно снизить, если мыть руки. Вскоре после этого потрясающего открытия доктор Земмельвейс умер – от инфекции, попавшей в кровь через порез на руке.

Понимаете, что я имею в виду? Прекрасная история, но мне некуда ее вставить. С тем же успехом я мог назвать этот феномен синдромом Версаля, в честь оперного певца Ричарда Версаля, который в 1996 году, во время мировой премьеры «Средства Макропулоса» в «Метрополитенопера» в Нью‑Йорке пропел роковые слова: «Очень жаль, что лишь ты можешь жить так долго», а потом, бедняга, упал замертво из‑за сердечного приступа.

Опять же я мог бы назвать этот синдром в честь великого генерала федеральных войск Джона Седжвика, чьи последние слова в битве при Фредриксберге во время гражданской войны были: «Я вам говорю, господа, с такого расстояния они и в слона не попа…»

Всех этих людей объединяет то, что они не имеют ни малейшего отношения к чему‑либо, о чем я когда‑нибудь писал или, возможно, буду писать. Проблема в том, что я никогда полностью не уверен, о чем именно собираюсь написать (сказать по правде, не могу дождаться, чтобы увидеть, куда выведет эта статья), поэтому собираю все факты, на случай, что когда‑нибудь в трудную минуту они смогут мне пригодиться.

В результате мои бумажные конверты заполнены вырезками вроде таких вот – это цитата из газеты Портленда, штат Мэн, – «Снова найден мужчина, прикованный к дереву». Именно слово «снова» приковало мое внимание. Если бы заголовок гласил «Найден мужчина, прикованный к дереву», я бы, скорее всего, просто перевернул страницу.

В конце концов, каждый когда‑нибудь может оказаться прикованным к дереву. Но дважды – это уже, пожалуй, проявление детской беспечности.

Человека, о котором шла речь, звали Ларри Дойен. Сам из Мехико, штат Мэн, он, как оказалось, имел очень интересное хобби – приковывать себя к деревьям цепью с висячим замком и выбрасывать ключ. В этот раз он провел в лесу две недели и чуть не умер от истощения.

Забавная история и, несомненно, полезный урок для каждого из нас, кто подумывает о том, чтобы вступить в добровольное рабство в качестве хобби, однако трудно вообразить, если исключить нравоучения, что я надеялся извлечь из нее для многоуважаемого журнала «Найт энд дэй».

Я впадаю в известное замешательство при воспоминании об истории из «Сиэтл таймс» о группе десантников, которые, в качестве PR‑акции, согласились спрыгнуть с парашютами на школьное футбольное поле в Кеннеуике, штате Вашингтон, чтобы вручить мяч квотербэку местной команды. С достойной восхищения точностью они спрыгнули с самолета, пустили цветной дым из специальных ракет, исполнили несколько ловких и захватывающих акробатических трюков и приземлились на пустом стадионе на другом конце города.

Я также не в состоянии полностью объяснить еще одну историю из «Нью‑Йорк таймс» – о паре, записавшей булькающие звуки, которые издавала их маленькая дочка, в стихотворной форме (примерная строчка: «Ба‑ба ба‑ба ба‑ба») и отправившей это творение на нечто под названием «Открытый конкурс североамериканской поэзии». Они получили второй приз!

Увы, иногда я сохраняю не целую статью, а только абзац, и остаюсь в результате с загадочными обрывками. Вот цитата из мартовского 1996 года номера журнала «Атлантик мансли»: «Дерматолог имеет законное право заниматься нейрохирургией в своем кабинете, если найдет пациента, который выразит желание лечь на стол и заплатить за операцию». А вот еще пример из «Вашингтон пост»: «Ученые Университета Юты выяснили, что большинство мужчин дышат в основном через одну ноздрю в течение первых трех часов и в основном через другую следующие три часа». Кто знает, что они делают остальные восемнадцать часов, я ведь не сохранил остаток статьи.

Я все еще надеюсь, что найду применение всем этим странностям, но пока ничего не придумал. Однако одно могу обещать твердо – когда я это сделаю, то прочту первым.

 

Вылет из родного гнезда

 

Это может прозвучать немного сентиментально, за что я сразу извиняюсь, но вчера вечером, когда я работал за своим столом, наш самый младший ребенок подошел ко мне с бейсбольной битой на плече и шлемом на голове и спросил, не хочу ли я немножко с ним поиграть. Я пытался закончить одно важное дело до того, как отправиться в длительную поездку, и уже был готов отказать сыну, но тут мне пришло в голову, что никогда снова ему не будет семь лет, один месяц и шесть дней, так что, пока можем, мы должны насладиться моментом близости сполна.

Поэтому мы вышли на газон перед домом, и именно оттуда начинается сент<