Сравнение Аристида с Марком Катоном

 

Описав то, что всего достопамятнее в этих двух мужах, когда сравним всю жизнь одного со всей жизнью другого, то нелегко найдем разностей, ибо они теряются во многих и великих сходствах. Если сравним одного с другим по частям, как поэму или живопись, кажется, что общее между обоими то, что добродетелью и способностями своими достигли они высочайшей силы и власти и без других предварительных средств.

Однако мы находим, что Аристид сделался знаменит тогда, когда Афины не были столь могущественны, а народные вожди и полководцы были состояния посредственного и равного, ибо первое отделение граждан состояло из людей, получавших пятьсот медимнов пшена, второе – из всадников, получавших триста, третье и последнее – из получавших двести, которые назывались зевгиты. Но Катон, уроженец малого города, из сельской жизни, пустил себя, как в беспредельное море – в управление, которое не было уже делом Куриев, Фабрициев и Атилиев, когда республика не допускала, чтобы правители ее и начальники, бедные, сами возделывавшие землю, оставя соху и заступ, всходили на трибуну; когда уже привыкла с удовольствием смотреть на знаменитые роды, на богатства, на раздачи денег, на честолюбивые домогательства сограждан, ибо народ по причине высокомерия и силы своей охотно унижал тех, кто просил начальства. Не равно было иметь соперником Фемистокла, родом не знатного и состояния умеренного (ибо говорят, что имение его состояло в трех или пяти талантах, когда он в первый раз вступил в управление республики), – и состязаться о первенстве со Сципионами Африканскими, Сервиями Гальбами, Квинтиями Фламининами, не имея другой себе подпоры, кроме голоса, смело защищающего правду.

Сверх того Аристид во время Марафонского, впоследствии же и Платейского сражений был избран десятым полководцем, но Катон был избран вторым консулом, хотя многие искали сего достоинства, и вторым цензором, одержав верх над семью знаменитейшими главными соперниками. Аристид притом не был первым ни в котором славном деле; Мильтиад имел первенство в Марафонском сражении, Фемистокл в Саламинском, и, как Геродот говорит, в Платейском Павсаний одержал славную победу. У Аристида же оспаривают и второе место всякие Софаны, Аминии, Каллимахи и

Кинегиры, славно отличившиеся в оных подвигах. Но Катон не только во время консульства своего был первым в Иберийской брани как разумом, так и храбростью, но, будучи трибуном при Фермопилах под предводительством другого, приобрел себе всю славу победы, открыв широкие врата римлянам для нападения на Антиоха; и между тем как царь видел войну перед собою, Катон перевел ее в тыл. Эта победа – блистательное произведение Катона – из Европы прогнала Азию и дала Сципиону возможность перейти в Малую Азию.

В сражениях оба они были непобедимы, но в гражданском управлении Аристид побежден – будучи изгнан происками Фемистокла. Катон имел противоборцами своими почти всех сильнейших и величайших из римлян и, до самой старости препираясь с ними, подобно атлету, сохранил себя непоколебимым. Он многократно был обвинен перед народом и всегда оправдывал себя; многих обвинил сам и иных изобличил, имея силу слова в качестве действенного оружия защиты и нападения; и этому дару справедливее, нежели счастью или гению‑хранителю, можно приписать то, что он ничего не претерпел против своего достоинства. Так Антипатр, говоря о философе Аристотеле после его смерти, свидетельствует, что сверх других достоинств он обладал даром убеждать.

Все согласны в том, что человек не может приобрести добродетели выше политической. Немаловажной частью оной полагают многие экономику, ибо город или общество, будучи собранием домов или семейств, укрепляется и возрастает в силе частным благосостоянием граждан. И Ликург, изгнавший золото и серебро из Спарты и введший монету из железа, испорченного огнем, не освободил граждан от домоводства – он отсек излишество богатства, как часть в теле распухшую и гниющую, и тем самым лучше всякого другого законодателя заботился, чтобы граждане имели в изобилии все нужное и полезное. В общественной жизни более боялся он гражданина бедного и недостаточного, нежели богатого и напыщенного своим имуществом.

Из этого явствует, что Катон не хуже управлял домом своим, как и республикой. Он сам умножил свое имение, сделался для других наставником в домоводстве и земледелии, собрав много полезного об этом предмете. Но Аристид бедностью своею заставил обвинять справедливость, как свойство, разорительное для дома и доводящее до нищеты, полезное более всем другим, нежели тому, кто оное приобрел. Однако Гесиод*, побуждая в одно и то же время к домоводству и справедливости, много о том говорит и порицает бездействие и праздность – начало всякой несправедливости. Прекрасно сказал Гомер*:

 

Не милы мне пруды, не мило домоводство,

Питает что детей и чем они цветут.

Люблю лишь корабли, что бурны волны рвут,

Приятны битвы мне, и копия, и стрелы.

 

Из этих слов явствует, что не радеющие о домашнем хозяйстве наживаются несправедливостью. Масло, по уверению врачей, весьма полезно в наружных болезнях и весьма вредно во внутренних; справедливый человек не должен, подобно этому, быть полезным другим, а о себе и о делах своих не радеть. Поэтому кажется, что поведение Аристида недостаточно – особливо если то правда, как многие уверяют, что он не позаботился оставить по себе ни дочерям своим приданого, ни довольно денег, чтобы похоронить себя. Следствием стараний Катона было то, что дом его давал республике консулов и преторов до четвертого колена, ибо Катоновы внуки и дети их достигли высших достоинств. Но крайняя бедность потомков Аристида, первенствовавшего славою между греками, заставила одних быть гадателями и толкователями снов, других – простирать руки и просить милостыни; никому из них не позволила она предпринять что‑либо великое и достойное этого великого человека.

Может быть, это подаст повод к распре: бедность постыдна отнюдь не сама по себе; разве тогда, когда есть следствием лености, невоздержания, расточительности, безрассудства. Но когда она сопровождает мужа целомудренного, трудолюбивого, правдивого, храброго, управляющего гражданством всеми добродетелями – она есть знак великодушия и высокого духа. Невозможно производить великие дела, заботясь о малых, ни оказывать помощи многим нуждающимся, имея сам нужду во многом. В управлении служит великим пособием не богатство, но самодовольство; человек, не имеющий нужды в лишнем, не отвлекается нимало от занятия делами общественными. Бог один ни в чем не имеет нужды; совершенство же человеческой добродетели состоит в том, чтобы как можно более ограничивать нужды свои. Подобно как тело крепкого сложения не имеет нужды в лишнем платье и в лишней пище, так мудрый человек и здравомыслящее семейство довольствуются малым. Приобретение должно быть соразмерно употреблению; кто много собирает и мало пользуется, тот не может назваться довольным; он суетен, если будет заботиться о приобретении того, чего не желает; или он несчастлив, когда желает оного и из скупости не пользуется им. Я охотно бы спросил у Катона: «Если богатство должно употреблять, на что же гордиться тем, что, приобретши много, довольствуешься малым?» И если похвально – и в самом деле таково! – употреблять хлеб, какой попадется, и пить вино, какое пьют работники и служители, не иметь нужды в пурпуровой мантии и выштукатуренном доме, то ни Аристид, ни Эпаминонд, ни Маний Курий, ни Гай Фабриций не преступали должности своей, не желая приобретения того, которого употребления они отвергали. Было ли необходимо человеку, которого лучшее кушанье составляли репы, им самим печеные, между тем как жена его сама месила хлеб, шуметь столько из‑за одного асса и писать о том, какими занятиями можно себя скорее обогатить? Простота и самодовольство есть нечто великое и в одно время избавляют от желания и от заботы приобретать лишнее. И потому, как говорят, в судопроизводстве над Каллием Аристид сказал, что тем должно бедности своей стыдиться, которые бедны против воли, но те должны гордиться ею, кто подобен ему, беден по своей воле. В самом деле – было бы смешно бедность Аристида приписывать лености, когда мог он, не сделав ничего бесчестного, но сняв корысти с одного варвара или присвоивши себе один шатер, соделаться богатым. Но довольно об этом.

Полководство Катона не придало ничего великому могуществу римлян, которое было уже велико, но во время начальства Аристида произведены славнейшие, блистательнейшие и первые дела греческие – Марафон, Саламин, Платеи! Нельзя сравнить ни Антиоха с Ксерксом, ни разрушенные иберийских городов стены с такими тысячами на море и на суше погибших врагов. Во всех этих подвигах Аристид никому не уступал делами своими; славу и венцы, равно как богатство и деньги, оставил тем, кто больше, нежели он, имел в них нужду, ибо он во всем превосходил их. Я не порицаю Катона за то, что величал сам себя и ставил выше всех; хотя в одной речи своей говорит, что хвалить себя и поносить – равно непристойно. Но, по моему мнению, кто не имеет нужды, чтобы другие его хвалили, в добродетели совершеннее того, кто часто сам себя хвалит. Равнодушие к власти немало способствует к тому, чтобы быть кротким в управлении. Властолюбие, напротив того, ненавистно и рождает зависть, которой один совершенно избежал, а другой слишком на себя навлек. Аристид, содействуя Фемистоклу в важнейших предприятиях и сделавшись некоторым образом его телохранителем, восстановил Афины. Но Катон, противясь во всем Сципиону, едва не удержал и не уничтожил предприятия его против карфагенян, в котором он сокрушил силы непобедимого Ганнибала. Наконец, возбуждая против него подозрения и клеветы, он заставил его удалиться из Рима, а брата его Луция обвинил в позорном казнокрадстве.

Что касается до воздержания, которое Катон столько превозносит многими и прекраснейшими похвалами, – Аристид истинно сохранил его в совершенной чистоте. Но брак Катона, не приличный ни летам его, ни достоинству, наводит на него справедливое и немалое подозрение в неисполнении оного. Старику в таких летах, имевшему взрослого сына и невестку, жениться на дочери писца, служащего обществу наемником, вовсе непростительно. Но если он то сделал для удовольствия своего или в досаде мстил своему сыну из‑за наложницы своей, то как предлог, так и самое дело, равно постыдны. Слова, которыми оправдывает себя, шутя над сыном своим, несправедливы. Когда бы он хотел родить таких же хороших детей, надлежало бы ему жениться ранее на женщине благородной, а не довольствоваться связью с женщиной бесстыдною, пока никто того не знал, а когда связь его обнаружилась, жениться на дочери не такого человека, с которым родство было бы похвально, но того, которого удобнее мог склонить к такому родству.

 

 

Филопемен и Тит

 

Филопемен

 

Клеандр, уроженец Мантинеи, человек первейшего роду и весьма сильный между своими согражданами, будучи принужден по случившимся с ним несчастьям оставить свое отечество, переселился в Мегалополь. К тому его побуждала более всего связь с Кравгисом, отцом Филопемена, мужем по всем отношениям знаменитым, который был его другом. При жизни Кравгиса Клеандр получал от него всякое пособие; по смерти его в благодарность за гостеприимство он воспитал сироту, сына его. Так Ахилл, по словам Гомера, воспитан Фениксом. Филопемен, получив от него с самого начала благороднейшее и царское образование, имел успех во всем хорошем. Выйдя из детского возраста, был он предан попечению Экдема и Демофана, граждан мегалопольских, которые в Академии свели тесное знакомство с Аркесилаем* и более всех своих современников перенесли философию в деятельную жизнь и в управление общества. Они освободили свое отечество от насильственной власти Аристодема*, настроив тайно убийц к умерщвлению его; изгнали сикионского тиранна Никокла, подавши помощь Арату и, отправившись сами к киренцам, которых республика была в волнении и в беспокойствах, по просьбе ее граждан устроили ее лучшим образом и постановили хорошие законы. Они, между прочим, и занимались воспитанием Филопемена, образуя в нем с помощью философии общего благотворителя Греции. Как родители сына, рожденного в преклонных их летах, так Греция, произведши Филопемена после древних великих полководцев своих, возлюбила его более всех и с умножением славы его умножила и его силу. Некто из римлян, хваля Филопемена, назвал его последним из греков, ибо после него Греция не произвела ни одного человека, великого и достойного ее*.

Филопемен не был безобразен, как некоторые думают. Мы видим изображение его, и поныне хранящееся в Дельфах. То, что мегарская хозяйка, как рассказывают, не узнала его, произошло это от простоты его в одеянии и в обхождении. Женщина, известившись, что идет ахейский полководец, хлопотала и беспокоилась, приготовляя ужин, когда, по случаю, мужа ее не было дома. Приходит Филопемен, одетый в дурной плащ. Хозяйка думала, что это кто‑либо из служителей его помогает ей в работе; Филопемен скинул плащ и стал рубить дрова. Между тем вошел муж и увидел его в таком занятии. «Что это значит, Филопемен?» – воскликнул он. «Ничего более, как то, что я получаю наказание за свой дурной вид*», – отвечал Филопемен дорическим наречием. Тит Фламинин, шутя над сложением тела его, сказал ему некогда: «У тебя, Филопемен, руки и ноги хороши, а брюха нет!» В самом деле – был он очень тонок в пояснице. Однако сею шуткою Фламинин намекал более на войско Филопемена, ибо он имел хорошую конницу и пехоту, но часто терпел недостаток в деньгах. Вот что рассказывают о Филопемене в ученых беседах.

Что касается до его свойств, то честолюбие его было не совсем очищено от распрей и гнева. Хотя принял он в образец себе более всех Эпаминонда и совершенно подражал ему в деятельности, благоразумии, равнодушии к богатству, но по причине упрямства и склонности к гневу не мог он сохранить в политических прениях кротости, терпения и снисходительности Эпаминонда и потому, казалось, был он способнее к военным, нежели к гражданским добродетелям. С самого детства показывал он любовь к военному состоянию и охотно учился всему тому, что полезно к войне, как‑то: ездить верхом и сражаться вооруженным. Некоторые приятели его и наставники заметили в нем способность к борьбе и советовали ему заняться атлетикой. Филопемен спросил у них: не вредят ли сколько‑нибудь атлетические упражнения военным? Они подтвердили, что тело борца и воина, равно как и образ их, во всем различны, что атлеты употребляют другую пищу и другие упражнения, нежели воины, что одни стараются умножить и сохранить крепость телесную долговременным сном, всегдашним пресыщением, движением и отдохновением в определенное время, что малейшая перемена, малейшее отступление от обыкновенного рода жизни для них опасно, что, напротив того, военному человеку надлежит быть знакомым с разными переменами и неправильностями в образе жизни и, что всего более, должно легко переносить голод и преодолевать сон. Филопемен, услышав это, не только отказался от атлетики и насмехался над нею, но впоследствии, будучи полководцем, оказывал к ней презрение и бесславил ее, сколько от него зависело, дабы вывести из употребления, как искусство, которое делало бесполезными к необходимым трудам самые крепкие тела.

Освободившись от учителей и наставников, находился он в походах, предпринимаемых гражданами его для грабежа и разорения Лаконии. Он первый всегда выступал в поход и последний возвращался. В свободное время укреплял он тело свое охотой или земледельческими трудами, стараясь придавать ему силу и ловкость. Он имел в двадцати стадиях от города прекрасное поместье, куда ходил каждый день после завтрака или ужина, бросался на какую ни попало постель, как простой работник, и отдыхал. Вставши поутру рано, работал вместе с другими в виноградных садах или орал землю плугом, потом возвращался в город, где с друзьями и правителями занимался делами общественными. Получаемые в походах деньги употреблял он на лошадей, на оружие и на выкуп пленников, а имение свое старался приумножить земледелием – самым справедливым средством к обогащению! Он не только не почитал земледелия делом посторонним, но, напротив того, думал, что, кто не хочет брать чужого, тот должен приобретать свое собственное. Он охотно слушал философов и читал их сочинения, не все, но большей частью те, от которых мог извлечь пользу к приобретению добродетели. В Гомеровых сочинениях обращал он внимание на те места, кои возбуждают в душе храбрость. В особенности же он прилепился к сочинениям Эвангела* о тактике и истории об Александре Великом. Он думал, что учение должно обращать к делам, если не хотим учиться для препровождения времени или для бесплодного многословия. Занимаясь теорией тактики, он мало обращал внимания на чертежи, в книгах находящиеся, но испытывал правила тактики на местах. В походах он сам рассматривал и показывал своим товарищам наклонение мест, неровности полей, замечая, какие виды принимает фаланга и каким переменам подвержена при ручьях, или лощинах, или узких проходах, когда она должна разделиться и опять соединиться. Вообще кажется, что сей муж, более нежели сколько нужно было, пристрастился к военным действиям и войну почитал обширнейшим полем к обнаружению своей добродетели, неискусных же в оной презирал, как бесполезных.

Ему было тридцать лет, как Клеомен, царь лакедемонский, ночью напал неожиданно на Мегалополь*, вытеснил стражей, ворвался во внутренность города и занял площадь. Филопемен поспешил на помощь согражданам своим. Он сражался с отличным мужеством и смелостью, но не мог выгнать из города неприятеля, однако, некоторым образом, вывел из оного граждан. Сражаясь с преследующими его неприятелями, навлекая на себя Клеомена, он отступил после всех с великим трудом, лишившись коня и получив многие раны. Жители Мегалополя удалились в Мессену. Клеомен послал к ним вестника с объявлением, что он возвращает им область и город с имением. Граждане охотно принимали предложения и спешили возвратиться в город свой, но Филопемен противился их намерению и доказал им, что Клеомен не возвращает им города, но хочет себе приобрести, сверх города, граждан, дабы тем вернее владеть им, что он не в состоянии хранить необитаемые дома и стены и что безлюдье города принудит его из оного выйти. Этими представлениями отвратил он граждан от их намерения, а Клеомену подал повод разрушить и разорить большую часть города, взять богатую добычу и удалиться.

Царь Антигон*, выступив на помощь ахейцам против Клеомена, занявшего высоты при Селласии и все узкие проходы*, выстроился близ него с намерением на него напасть и вытеснить с позиции. Филопемен вместе со своими согражданами стоял в коннице, при которой была многочисленная пехота воинственных иллирийцев, которыми замыкалось ополчение. Им дано было приказание стоять спокойно до тех пор, пока с другого крыла, где находился царь, поднят будет на копье красный плащ. Но когда предводители предприняли иллирийцами вытеснить лакедемонян из их положения, между тем как ахейцы сохраняли свое место, так как им было приказано, то Евклид, брат Клеомена, приметя промежуток, оставшийся в неприятельском ополчении, послал поспешно самых легких воинов своих в обход, с приказанием напасть на иллирийцев с тыла и отрезать со всех сторон сей отряд, оставленный без конницы. Это было исполнено. Легковооруженные воины беспокоили и расстраивали иллирийцев; Филопемен, заметя, что нетрудно было напасть на них и что само обстоятельство указывало ему произвести этот маневр, сперва говорил о том царским военачальникам, но не мог их убедить; они даже презрели его, как человека безрассудного, ибо он еще не имел великой славы и столько у них доверия, дабы склонить их к сему важному делу. Филопемен, взяв своих сограждан, сам напал на неприятеля; легковооруженные воины сперва приведены были в расстройство, потом обратились в бегство с великой потерею. Желая еще более ободрить царских воинов и напасть со всевозможной скоростью на неприятеля, приведенного в страх, он сошел с лошади и пеший шел местами крутыми, пресекаемыми потоками и оврагами, в тяжелых доспехах, в броне, какую носят всадники, и сражался с великими усилиями и трудами. Он был поражен сквозь оба бедра метательным копьем. Рана была тяжела, хотя и несмертельна, острие копья прошло сквозь оба бедра. Филопемен, как будто бы скованный, сперва не знал, что делать; ремень, привязанный к метательному копью, чрезвычайно затруднял извлечение его из раны. Присутствовавшие не смели коснуться его; между тем решительная минута сражения наступала; Филопемен пылал яростью и желанием сражаться; он начал шевелить и передвигать свои бедра с такою силой, что переломил дротик пополам и велел выдернуть куски порознь. Таким образом освободившись, он обнажил меч и сквозь первые ряды устремился на неприятелей. Он одушевил этим поступком храбрость сражавшихся и возбудил в них соревнование. Антигон, одержав победу*, спрашивал у своих македонян, для чего они двинули конницу без его приказания. Они оправдывали себя тем, что против воли своей принуждены были вступить в бой с неприятелем, ибо некий мальчишка из Мегалополя прежде сделал нападение. Антигон смеясь сказал: «Этот молодой человек произвел дело, достойное великого полководца!»

Этот случай, как можно было ожидать, приобрел великую славу Филопемену. Антигон желал иметь его в своей службе, предлагал ему военачальство и деньги; Филопемен отказался от всего потому наиболее, что чувствовал себя неспособным быть под начальством другого. Между тем, не желая провождать время в бездействии, он отплыл на Крит* для упражнения себя в военных делах. Долгое время занимался он там ратными действиями с людьми воинственными, искусными во всяком роде сражений, притом воздержными и привыкшими к строгому образу жизни. Он возвратился к ахейцам со славой и вскоре был назначен начальником всей конницы.

При вступлении в должность нашел он, что всадники имели лошадей дурных, какие только им попадались, и то когда надлежало идти в поход; что сами избегали походов и вместо себя посылали других; что они были равно неопытны и немужественны; что правители на это не обращали внимания по той причине, что всадники у ахейцев были в великой силе и большей частью во власти их были награды и наказания. Но Филопемен не убоялся их и не отстал от своего предприятия. Он объезжал города, возбуждал честолюбие в каждом из молодых людей порознь и наказывал тех, кои имели нужду в принуждении; частыми упражнениями, смотрами, ристаниями в местах, в которых более было зрителей, в короткое время влил в них чрезвычайную силу и бодрость и, что всего более в тактике, сделал легкими и быстрыми, приучил их не только поодиночке делать разные обороты и движения, но и целым отрядом, так что по удобности, с которой оный производил свои обороты, казался подобным одному телу, самопроизвольным побуждением движущемуся. Вскоре ахейцы на реке Лариссе* вступили в жаркое сражение с этолийцами и элейцами. Дамофант, начальник элейской конницы, выбежал впереди строя против Филопемена, который принял нападение, предупредил его, поразил копьем и поверг мертвого на землю. Как скоро Дамофант пал, то неприятели обратились в бегство. Филопемен славился уже тем, что силой руки не уступал никому из молодых, а благоразумием – никому из старейших полководцев; он равно был искусен и сражаться как простой воин, и предводительствовать войском.

Известно, что Арат первый возвысил и усилил Ахейский союз*, до того времени бывший в низком и презрительном состоянии. Он соединил города, прежде разделенные, и устроил правление кроткое и достойное греков. Подобно как в воде, если какие‑либо малые тела начнут останавливаться, то уже другие, к ним идущие, будучи удерживаемы первыми, укрепляются и таким образом взаимно придают друг другу твердость и силу, так в то время, когда Греция была бессильна и города разделены одни от других, ахейцы, соединившись первые, частью помогая окрестным городам и освобождая их от тираннов, частью привлекая их к своему союзу своим согласием и образом правления, старались составить из всего Пелопоннеса одно политическое тело и одну силу. Пока еще Арат был жив, они укрывались под македонским оружием, искали милости Птолемея*, потом Антигона и Филиппа, которые вмешивались во все дела греческие. Но по вступлении в предводительство Филопемена ахейцы, будучи уже сами по себе столь сильны, что могли противостать могущественнейшим соперникам, перестали иметь чужих покровителей. Арат, будучи медлителен в действиях военных, произвел полезнейшие дела убеждением, кротостью своей, дружбой с царями, как сказано в его жизнеописании. Но Филопемен, будучи хороший воин, искусный действовать оружием, получив блистательные успехи и совершив славные подвиги в самых первых битвах, вместе с силой возвысил и дух ахейцев, которые привыкли с ним побеждать и иметь удачу почти во всех предприятиях.

Во‑первых, он ввел новые перемены в военное устройство и в оружия, которые у ахейцев были неудобны. Щиты их были весьма легкие по причине своей тонкости и так узки, что не покрывали тела, копья их были гораздо короче македонских сарисс. По своей легкости оные способны были поражать неприятелей издали, но, сошедшись с неприятелями, воины не могли действовать ими успешно. Ахейцы не умели выстраиваться отделенными отрядами, но действовали только фалангой, которая не выставляла ряда копий и не составляла ограды сомкнутых щитов, подобно македонской, и потому легко была расстраиваема и разбиваема. Филопемен научил и убедил их вместо легких и длинных щитов и коротких дротов употреблять щиты большие и македонскую длинную сариссу; покрывать себя шлемами, бронями и поножами и, отстав от действий беглых, требующих одной легкости и проворства, вступать в сражение с твердостью и постоянством. Убедив молодых людей вооружиться таким образом, во‑первых, он одушевил их надеждой, что таким образом сделаются непобедимыми; потом дал лучшее направление роскоши и пышности их. Вовсе истребить суетную и безрассудную охоту, которой издавна они были заражены, к богатым одеждам, пурпуровым постелям и роскошным обедам, было уже невозможно. Филопемен начал обращать склонность их к нарядам, от бесполезных предметов к полезным и похвальным; он вскоре убедил всех ограничить ежедневные издержки, служащие к украшению тела и употреблять их к тому, чтобы показываться блистательнее и прекраснее в нарядах военных. Вскоре оружейные лавки наполнились золотыми и серебряными чашами и другими сосудами, назначенными в ломку; щитами, бронями, уздами коней, которые были вызолачиваемы и высеребриваемы. Ристалища были покрыты обучаемыми коням и молодыми людьми, которые упражнялись в верховой езде, нося военные доспехи; в руках женщин были видны шлемы и перья, которые они красили; всаднические и воинские плащи, которые они вышивали. Зрелище это, умножая бодрость, воспламеняло дух юношей, возбуждало смелость и презрение опасностей. Пышность и великолепие в других случаях склоняют к неге и приводят душу в расслабление, ибо чувства, как будто бы приятным щекотаньем, лишают рассудок своей силы. Но великолепие во всем, касающемся до войны, укрепляет и возвышает душу. Так Гомер изображает нам Ахилла* при воззрении на представленные очам его новые доспехи и оружия – пылающим от желания и нетерпения действовать ими. Украсив таким образом молодых людей, Филопемен заставлял их упражняться в военных движениях, они слушали его охотно и с усердием.

Им нравился военный строй, ибо, казалось им, ряды оного составляли ограду плотную, которую нелегко можно было разрушить. Оружия от привычки делались для них легкими и удобными; они носили и держали их с удовольствием по причине блеска и красоты их и горели желанием как можно скорее сразиться и показать неприятелям свою силу.

Ахейцы в то время вели войну с Маханидом*, тиранном лакедемонским, который, имея великие силы, злоумышлял против всего Пелопоннеса. Как скоро получено было известие, что он ворвался в Мантинею, то Филопемен выступил поспешно против него с войском. Обе стороны выстроились близ города, имея при себе многочисленное наемное войско и все свои собственные силы. Битва началась, и наемное войско Маханида разбило устроенных впереди ахейских стрельцов и тарентинцев*; но вместо того чтобы идти прямо на ахейцев и разбить тех, кто крепко еще стоял, он преследовал бегущих слишком далеко и прошел мимо ахейцев, которые сохраняли свое положение. Хотя Филопемен видел несчастье, при самом начале случившееся, хотя, казалось, все уже погибло и не было никакой надежды, однако притворялся, что пренебрегает этим и не почитает отчаянным свое положение. Между тем, заметив, что Маханид сделал ошибку, преследуя бегущих, что он отделился от фаланги и оставил пустое место позади себя, Филопемен не пошел к нему навстречу и не удержал его, устремленного на бегущих стрельцов, но дал ему пройти, и когда между ним и войском его был уже большой промежуток, то он повел своих воинов на лакедемонян, которых фаланга оставалась как бы открытой отовсюду. Он напал на нее сбоку, в такое время, когда она была без начальника и нимало не ожидала нападения, ибо лакедемоняне, видя Маханида преследующим легкое войско, думали, что совсем уже победили. Филопемен опрокинул их с великим кровопролитием; говорят, что на месте осталось более четырех тысяч человек; потом обратился он на Маханида, который возвращался из погони с наемным войском. Между ним и Маханидом был большой и глубокий ров, который отделял одного от другого; они оба туда стремились; один, чтобы перейти и убежать; другой – желая ему воспрепятствовать. Они не являли вида сражающихся полководцев. Филопемен представлял искусного охотника, преследующего зверя, который по необходимости обратился к обороне своей. Наконец конь Маханида, который был силен и горяч, будучи с обеих сторон до крови шпорами исколот, хотел перескочить ров и, выставив вперед грудь, силился достать передними ногами другого края рва. Между тем Симмий и Полиен, которые в сражениях всегда находились при Филопемене и покрывали его щитами, прискакали к нему с обращенными на неприятеля копьями; однако Филопемен, предупредив их, подъехал к Маханиду и, видя, что его конь, поднимая голову, покрывал тело противника, несколько отклонил своего, схватил дрот, бросил его изо всей силы и пронзил насквозь тиранна, который упал с лошади. Ахейцы в память сего происшествия соорудили в Дельфийском храме медный кумир, представляющий Филопемена в этом положении. Они удивились как подвигу его, так и прозорливости и уму его в сражении.

Говорят, что во время Немейского торжества Филопемен был полководцем во второй раз. Он незадолго перед тем одержал победу в битве при Мантинее. Не будучи ни в чем занят по причине празднества, он показал собравшимся грекам свою фалангу убранною, производящую обыкновенные движения свои с быстротой и силой. После того он пришел в театр, где происходило мусикийское прение между играющими на гитаре, имея при себе молодых людей в воинских хламидах и пурпуровых нижних платьях; все они были сверстники и во цвете лет своих; к начальнику они оказывали великое уважение и являли юношескую бодрость и смелый дух после великих и славных подвигов, ими произведенных. В то самое время, как Филопемен вошел в театр с ними, певец Пилад, игравший на лире сочинение Тимофея «Персы», начал петь следующее:

 

Я вольностью‑венцом Элладу украшаю.

 

Прекрасный голос певца, соответствовавший важности стиха, произвел то, что зрители со всех сторон обратили взоры свои на Филопемена и в великой радости плескали руками; казалось, что греки тогда надеждой вознеслись к древнему достоинству своему и доверенностью, их одушевлявшею, приблизились к прежнему величию духа.

Подобно коням, которые беспокоятся и мечутся, когда несут чужих, желая обыкновенных седоков, так войско ахейское в сражениях и опасностях унывало, когда предводительствовал ими другой, обращало взоры свои к Филопемену; при первом появлении его уже было бодро и деятельно и одушевлялось доверенностью к нему, ведая, что самые неприятели одному этому полководцу не смели смотреть прямо в лицо, но страшились славы его и великого имени. Самые дела доказали истину этого мнения. Филипп, царь македонский, будучи уверен, что как скоро Филопемена не будет в живых, то ахейцы опять будут ему покорны, послал тайно в Аргос людей для умерщвления его, но злоумышление его было открыто и Филипп навлек на себя негодование и ненависть греков. Беотийцев осаждали Мегары и надеялись вскоре покорить этот город; вдруг пронесся слух, впрочем ложный, что Филопемен близко и спешит на помощь осажденным; они оставили лестницы, уже к стенам приставленные, и убежали. Набис, после Маханида насильственно царствовавший над лакедемонянами, внезапно занял Мессену. Филопемен жил тогда частным лицом и не управлял никакими военными силами. Он всячески старался убедить Лисиппа, тогдашнего ахейского полководца, идти на помощь мессенцам, но Лисипп отказывался, говоря, что город уже погиб совершенно, ибо неприятель находился внутри его. Филопемен поспешил на помощь городу со своими согражданами, которые не дождались ни законного постановления, ни избрания полководца по постановлениям, но, повинуясь закону природы, последовали, как всегдашнему начальнику, тому, кто всех других превосходил разумом. Он уже находился недалеко от Мессены, как Набис, известившись о приходе его, хотя занимал город своими войсками, выступил другими воротами, не дождавшись его прибытия, и поспешно удалился со всей силой, почитая и то счастьем, когда б удалось ему убежать. Он в самом деле убежал, и Мессена была освобождена.

Таковы прекраснейшие дела Филопемена; что касается до вторичного отбытия его на Крит по просьбе гортинцев*, которые желали иметь его полководцем своим, то оное было осуждаемо, ибо он удалился от своего отечества в то время, когда оно претерпевало нападение от Набиса, или избегая битвы, или некстати желая приобрести славу в битвах с иноплеменными. Однако в то время мегалополитанцы столько были войной притесняемы, что не выходили из стен своих и хлеб сеяли на улицах, ибо область их была вокруг опустошаема и неприятели стояли станом почти у самых ворот Мегалополя. При таких обстоятельствах Филопемен, переплыв море и предводительствуя критянами, подавал неприятелям своим повод к порицанию его за то, что избегал войны за отечество. Некоторые говорят, что ахейцы избрали полководцами других, а Филопемен, оставшись без должности, употребил свое свободное время в пользу гортинцев, которые просили его быть полководцем. Он не мог жить в бездействии и хотел, чтобы воинские и полководческие способности его, так, как и все другие, были всегда в употреблении и в действии, что доказал отзывом своим о царе Птолемее. Некоторые хвалили сего государя за то, что каждый день учил свое войско, упражнял свое тело и приучал к военным трудам. «Можно ли удивляться царю, – сказал Филопемен, – который в таких летах еще упражняется, а не показывает своего знания?» Мегалополитанцы негодовали на отбытие Филопемена, почитая себя оставленными и преданными им, они хотели лишить его прав гражданства, но этому воспрепятствовали ахейцы, пославшие в Мегалополь Аристенета, полководца своего, который, хотя был разного с Филопеменом мнения касательно дел республики, однако же не допустил, чтобы осуждение было исполнено. Филопемен, будучи пренебрегаем своими согражданами, отделил от них многие из окрестных селений и научил жителей говорить, что они сначала не платили податей Мегалополю и не зависели от него. Он содействовал им явно, когда они о том говорили перед ахейцами, и помогал им угнетать город, но это случилось позже.

Филопемен, находясь на Крите, воевал вместе с гортинцами не так, как пелопоннесец или аркадянин, откровенно и благородно. Приняв нравы критян и действуя их хитростями, обманами и засадами против них самих, вскоре доказал им, что они были дети, употребляющие ухищрения глупые и пустые в сравнении с ис<