Агис и Клеомен и Тиберий и Гай Гракхи

 

Агис и Клеомен

 

Агис

 

Не непристойно и не безрассудно мнение тех, кто полагает, что миф об Иксионе, который будто бы обнял вместо Геры облако, от которого породились кентавры, придуман для славолюбцев. Эти, обняв славу, как некоторый призрак добродетели, не производят ничего законного и заслуживающего одобрения; их поступки нечисты и смешаны; они обращаются то в одну, то в другую сторону, будучи увлекаемы завистью и страстями. Они подобны пастухам у Софокла, которые говорят о стадах своих:

 

Им служим мы – хотя владеем ими;

Их слушать мы должны – хотя они молчат.

 

Действительно, то же самое бывает с теми, кто в государственном управлении исполняет желания и прихоти народа; они служат, повинуются ему, желая получить название «демагогов» и «предводителей народных». Как корабельные служители, стоящие на передней части корабля, хотя видят лучше кормчего то, что впереди их, однако на него обращают внимание и его приказания исполняют: так правители народов, полагающие славу своею целью, не что иное суть, как служители народные, имеющие лишь одно имя начальников.

Совершенно добродетельный человек не имеет никакой нужды в славе, как только потому, что через нее получает способы действовать, приобретая доверие к себе других. Человеку еще молодому и честолюбивому позволено несколько гордиться и величаться своей славою, когда она происходит от добрых дел. Возрождающиеся и развивающиеся в молодых людях такого свойства добродетели не только утверждают похвалами в их расположении, как говорит Феофраст, но они возрастают по мере того, как возвышается дух их.

Чрезмерность во всем вредна, но в политическом честолюбии она пагубна; она ведет к неустройству и явному безумию тех, кто имеет в руках своих великую власть, когда для них не то славно, что похвально, но то лишь похвально и прекрасно, что, по их мнению, славно. Фокион сказал некогда Антипатру, который требовал от него чего‑то несправедливого: «Ты не можешь иметь в Фокионе и друга, и льстеца!» То же самое или подобное этому можно сказать и народам: «Вы не можете иметь в одном человеке и начальника, и подчиненного». Тогда случилось бы с ними то же, что со змеею, у которой, как говорит басня, хвост возмутился против головы, хотел в свою очередь начальствовать и не всегда следовать за нею. Приняв предводительство, он причинял вред и себе, идучи без всякого рассуждения, и ушибал голову, которая против природы своей должна была ползать вслед за слепыми и глухими членами. Мы видим, что то же самое случается и со многими из тех, кто, управляя, старается во всем угождать народу. Приведши себя в зависимость от черни, которая предается стремлению без всякого рассудка, они не были потом в состоянии ни исправить, ни остановить беспорядка.

Вот мысли, которые внушил мне ум мой касательно славы, происходящей от угождения народу, когда я рассуждал о могуществе ее по приключениям Тиберия и Гая Гракхов. Хотя они были одарены отличнейшими способностями и воспитаны лучшим образом, хотя поставили прекраснейшее дело целью своего гражданского управления; однако они погибли не столько из страха и бесславия – страха, побуждение которого не было неблагородно. Получив великие опыты благосклонности к себе народа и почитая себя должниками его, они думали, что было для них постыдно не платить ему тою же благодарностью. Соревнуя всегда полезными деяниями народу превзойти оказываемые им почести, будучи еще более почитаемы за поступки, клонящиеся к угождению его, они таким образом возжгли и себя к народу и народ к себе равным желанием и равным честолюбием угождать друг другу взаимно; они неприметно коснулись наконец таких областей, в которых уже нельзя было двигаться дальше, поскольку это не похвально, но и стыдно уже остановиться. Но ты сам можешь судить о том из повествования о них.

Мы противоставим Гракхам чету лаконских демагогов – царей Агиса и Клеомена. И эти, подобно римским, возвышая силу народа, желая восстановить правление прекрасное и справедливое, через долгое время вышедшее из употребления, были равно ненавистны сильным, которые не хотели отстать от любостяжания, к которому они привыкли. Двое лаконцев, хотя не были братья, однако держались одних и тех же мнений в управлении, чему подало повод следующее.

Как скоро вкралась в город лакедемонян страсть к золоту и серебру, как за стяжанием богатства последовала алчность и скупость, за употреблением его – роскошь, изнеженность и пышность, Спарта лишась своего первенства и достоинства своего, находилась в низком состоянии до того времени, как воцарились Агис и Леонид*. Агис, сын Эвдамида, был из рода Эврипонтидов, шестым царем после Агесилая, перенесшем в Азию свое оружие и бывшем в великой славе среди греков. От Агесилая родился Архидам, которого убили мессапии в Италии при Мандонии*. У Архидама было два сына: старший Агис и младший Эвдамид, который вступил на престол* по убиении Антипатром при Мегалополе бездетного брата его Агиса. От Эвдамида родился Архидам; от Архидама другой Эвдамид, от Эвдамида – Агис, тот самый, о котором здесь повествуется.

Царь Леонид, сын Клеонима из дома Агиадов, был восьмым после Павсания, одержавшим в Платеях над Мардонием победу. От Павсания родился Плистоанакт, от Плистоанакта Павсаний, а как тот убежал из Лакедемона в Тегею*, то вступил на престол старший сын его Агесиполид, который умер бездетен. Агесиполиду наследовал младший его брат Клеомброт*. У Клеомброта было два сына, Агесиполид и Клеомен. Первый царствовал недолго и умер бездетным. Клеомен*, воцарившись после него, лишился при жизни старшего сына своего Акротата, а по себе оставил Клеонима, который, однако, не вступил на престол; вместо него воцарился Арей, племянник Клеонима и сын Акротата. По убиении Арея при Коринфе вступил на престол сын его Акротат*, который также погиб в сражении при Мегалополе, будучи побежден тиранном Аристодемом. Он оставил беременной супругу свою, которая родила сына. Леонид, сын Клеонима, был его опекуном, но так как он умер в малолетстве, то царство перешло к Леониду*, несмотря на то, что он не весьма был гражданами любим. Хотя общий упадок и испорченность сказались на всех гражданах по причине развращения правителей, но Леонид более всех отстал от отечественных постановлений, ибо он долгое время влачился по дворам сатрапов, искал милости Селевка и, наконец, хотел ввести неприличным образом в греческие дела и в управление, ограниченное законами, азиатскую надменность.

Напротив того, другой царь Агис превосходил умом своим и великостью духа не только этого Леонида, но и почти всех предшественников своих, царствовавших после Агесилая Великого, хотя ему не было еще двадцати лет; хотя он был воспитан в богатстве и в неге женщинами: матерью Агесистратой и бабкою Ахридамией, которые обладали в Лакедемоне большим количеством денег; однако он ополчился против удовольствий, снял с себя убор, который возвышал красоту лица его и обнажил себя от всякого великолепия и пышности. Он гордился лишь простым плащом, употреблял лаконские кушанья, бани и простой род жизни и явно говорил, что отказался бы от царской власти, если бы через нее не надеялся восстановить прежние законы и древние обычаи.

Начало разврата и испорченности правления лакедемонян должно отнести почти к тому времени, когда они, ниспровергнув афинское владычество, наполнили свой город золотом и серебром. Впрочем, пока существовало введенное Ликургом постановление о числе домов по наследству; пока отец оставлял сыну имение свое, то некоторым образом этот порядок и это равенство, пребывая неизменными, исправляли в городе другие неустройства. Это продолжалось до эфорства некоего Эпитадея, человека сильного, но надменного и злобного, который по причине ссоры с сыном предложил закон, которым всякому позволял оставлять по завещанию и дарить при жизни дом свой и свое имение кому хотел. Он ввел закон этот, удовлетворяя тем собственную злобу; другие приняли его из алчности и утвердили, тем самым погубив лучший образ правления. Сильные без удержу приобретали имущества и удаляли от наследства тех родственников, которым оно принадлежало. Вскоре все богатство стеклось в немногие руки; граждане впали в бедность, которая вместе с завистью и ненавистью к богатым сопровождаема была низкостью чувств и пренебрежением ко всему доброму и похвальному. Спартанцев оставалось не более семисот человек; из них, может быть, сто имели землю и наследство, все другие – чернь, неимущая и презренная, сидела в городе, защищая себя слабо и без усердия против внешних браней и подстерегая время к произведению перемены и переворота в настоящем положении дел.

По этой причине Агис, почитая делом достохвальным – как то в самом деле и было – уравнять граждан и дополнить недостающее число их, начал испытывать настроение народа. Молодые люди послушались его скоро и вопреки ожиданиям; вместе с ним они обратились к добродетели и для достижения свободы переменили прежний образ жизни, точно одежду. Но старейшие, в которых разврат уже глубоко вкоренился, находясь в таком состоянии, в каком бывают беглые рабы, приводимые к своему господину, – робели; они страшились Ликурга, а в то же время злословили на Агиса, который оплакивал настоящее положение отечества и желал возвратить Спарте прежнее достоинство.

Лисандр, сын Либия, Мандроклид, сын Экфана, и, наконец, Агесилай склонились к его намерениям и более возбудили честолюбие. Лисандр был славен среди сограждан; Мандроклид более всех греков обладал искусством вести тайные дела, сопрягая смелость с хитростью и благоразумием. Что касается до Агесилая, дяди Агиса, он отличался красноречием, но был малодушен и сребролюбив. Казалось, что к предприятию этому побуждаем он был сыном его Гиппомедонтом, молодым человеком, который прославился во многих сражениях и имел великую силу, приобретши приверженность к себе молодежи. На самом же деле истинная причина, побудившая Агесилая к принятию участия в производимой перемене, были великие долги, от которых надеялся он избавиться с переменой правления. Как скоро Агис привлек и его на свою сторону, то вместе с ним начал склонять свою мать, сестру Агесилая, которая в городе имела великое влияние по множеству своих друзей, приверженцев и должников, и посредством которой производились многие общественные дела.

Агесистрата сперва приведена была в изумление, она старалась отклонить от этого намерения сына своего, представляя ему, что предпринимаемое дело невозможное и бесполезное. Но Агесилай ей доказал, что оно увенчано будет успехом и послужит общим благом; царь просил ее пожертвовать ради славы его и честолюбия своим богатством. Он представлял ей, что деньгами не мог сравниться ни с каким из других государей, ибо иные служители сатрапов и рабы наместников Птолемея и Селевка были богаче всех вместе спартанских царей, но что если воздержанием, простотою и великодушием возвысится над негою и пышностью их и введет в общество благоустройство и равенство, то этим приобретет имя и славу истинно великого государя. Честолюбие юноши возвысило дух этих женщин; они переменились в мыслях, наполнились некоторым божественным восторгом к добру и, сами уже возбуждая Агиса, заставляли его ускорить своим предприятием. Они призывали друзей своих к содействованию ему и говорили о том другим женщинам; зная, что лакедемоняне были всегда послушны женам своим и что более они вмешивались в общественные дела, нежели мужья их – в домашние.

В то время женщины в Спарте обладали великим богатством. Это обстоятельство затруднило предприятие Агиса и поставило ему преграду. Женщины восстали против него – не столько потому, что надлежало им отказаться от неги, в которой они полагали свое блаженство и которая прославляется теми, кто не знает цены добра, сколько потому, что они лишатся почестей и силы, которые приносило им богатство. Они обратились к Леониду и просили его, как старейшего, удержать Агиса и не допустить его к произведению в действо своих намерений. Леонид был расположен помогать богатым, но боясь народа, который желал перемены, он не противился явно Агису; только тайно искал средства испортить все дело. Он клеветал на Агиса перед правителями, будто Агис в награду за самовластие, которое приобрести старается, обещает бедным имение богатых, разделение полей, отпущение долгов – и таким образом покупает себе телохранителей, а не граждан для Спарты.

Тем не менее Агису удалось сделать Лисандра эфором и немедленно предложил через него геронтам закон, главные статьи которого были следующие: отпустить долги должникам и разделить землю; поля, которые простираются от лощины при Пеллене до Таигета, Малеи и Селласии*, разделить на четыре тысячи пятьсот участков, внешние же поля на пятнадцать тысяч. Эту землю разделить между периэками*, которые были способны носить оружие; землю же, лежащую выше этих пределов, разделить между самими спартанцами. Недостающее их число дополнить из окрестных жителей и иностранных, которые получили воспитание и учение, приличное свободному человеку, и притом были бы статны собою и во всей силе их возраста; из них составить пятнадцать фидитиев*, от двухсот до четырехсот человек, которым вести жизнь по образу своих праотцов.

Закон был предложен, но мнения геронтов разошлись. Лисандр, собрав граждан, говорил им о том, а Мандроклид и Агесилай просили их, чтобы они не оставили низложенным, – из угождения к немногим, которые презирают их, – достоинство своего отечества, но вспомнили бы как древние прорицания, которые им повелевали беречься пагубного для Спарты сребролюбия, так и новейшее, от Пасифаи полученное изречение. В Таламах был весьма уважаемый храм и прорицалище Пасифаи, которая, по мнению одних, есть одна из Атлантид, родившая Амона от Зевса; другие полагают, что это есть Кассандра, дочь Приама, которая здесь окончила свои дни*, и что названа Пасифаей оттого, что всем возвещала прорицания. Но Филарх уверяет, что это Дафна, дочь Амикла, убегая от преследующего ее Апполона, превращена в дерево, что у этого бога была она в почтении и получила от него дар пророчества. Прорицания, полученные от нее в то время, повелевали спартанцам сделаться равными, сообразно законам, с самого начала Ликургом утвержденным.

Наконец, царь Агис предстал с краткой речью и объявил, что делает величайший вклад в основание нового правления и первый дарует обществу свое имение, которое состоит в обширных полях и пастбищах, да сверх того в шестистах талантах наличными деньгами; что то же самое делают мать и бабка его, все друзья и родственники его, богатейшие из всех спартанцев.

Народ был приведен в изумление великодушием молодого человека, восхищался радостью тому, что после трехсот лет явился царь, достойный Спарты. Но другой царь Леонид тогда явно восстал против него. Он рассуждал, что будет принужден принести ту же жертву, но от сограждан не получит той же благодарности; что хотя все равно уступят обществу свое имущество, однако вся честь приписана будет лишь тому, кто первый подал тому пример; он спросил Агиса, почитает ли он Ликурга человеком справедливым и достойным уважения. Агис изъявил на то свое согласие, и Леонид продолжал: «Разве Ликург уничтожал долги или ввел в гражданство чужестранцев? Не он ли думал всегда, что Спарта не может благоденствовать, если не будет их от себя отчуждать?» Агис отвечал, что он не удивляется, если Леонид, который воспитан в чужих землях и взял жену из дома сатрапов, не знает, что Ликург вместе с деньгами уничтожил в городе и займы и долги; что он не любил в городах тех только иностранцев, правила которых и образ жизни не сходствовали со спартанскими; что их одних он отвергал; что не вел войны с лицами их, но боялся их обычаев и нравов, дабы оные не смешались с нравами граждан и не возродили в них охоты к неге, к роскоши и любостяжанию; что Терпандру, Фалесу и Ферекиду*, которые были иностранцами, в Спарте оказываемо было великое уважение, ибо они песнопением своим и любомудрием содействовали и помогали Ликургу. «Ты хвалишь Экпрена, – продолжал он, – за то, что, будучи эфором, отрубил топором две из девяти струн на кифаре Фринида; ты хвалишь тех, которые равным образом поступили с Тимофеем*, – а меня порицаешь за то, что изгоняю из Спарты негу, пышность и надменность! Но для того ли они береглись в музыке надутости и излишества, дабы беспорядок, неравенство в состояниях, несходство в нравах не дошли до такой степени, не расстроили общество и не сделали его несогласным с самим собою?»

После того народ последовал за Агисом, – но богатые просили Леонида не оставлять их; они умоляли о помощи геронтов, власть которых состояла в том, чтобы наперед рассматривать дела, – и просьбами своими и стараниями произвели то, что число отвергших закон превосходило число одобривших оный в один голос. Лисандр, будучи еще эфором, решился преследовать судом Леонида, ссылаясь на некоторый древний закон, по которому не позволяется никому из потомков Геракла жениться и иметь детей от иностранки, а кто из них выедет их Спарты и переселится в другую землю, тот осуждается на смерть. Он подучил другим обвинять Леонида, а сам, вместе с другими эфорами, наблюдал так называемое знамение, которое состояло в следующем. Каждые девять лет эфоры в ясную, но безлунную ночь сидят вместе в безмолвии, взирая на небо; если в это время с одной стороны неба пролетит в другую звезда, то они судят царей, как преступивших обязанности свои к богам, и лишают их власти до того времени, пока не будет получено из Дельф или Олимпии прорицание, оправдывающее обвиняемых царей. Лисандр уверял, что он видел это знамение; донес суду на Леонида и представил свидетелей, которые утверждали, что он женат на азиатке, которая прежде была в замужестве за одним из Селевковых наместников, и имел от нее двоих детей; что он, будучи ненавистен жене, возвратился в отечество против своего намерения и присвоил себе царство, которое нашел он никем не занятым. В то самое время Лисандр понуждал Клеомброта, который был царского рода и зять Леонида, предъявить права свои на престол. Леонид, устрашенный этим нападением, убежал с мольбою на убежище, в храм Афины Меднодомной. Дочь его, оставя Клеомброта, пристала к отцу и вместе с ним умоляла за него. Леонид призываем был к суду, но так как он не исполнил этого приказания, то постановлением эфоров объявлен он отпадшим от царского достоинства, а на место его был возведен на престол Клеомброт.

Вскоре по прошествии определенного времени, Лисандр был сменен. Новые эфоры, уважив просьбы Леонида, позволили ему оставить свое убежище и в то же время обвинили Лисандра и Мандроклида за то, что они в противность законам хотели утвердить уничтожение долгов и новое разделение полей. Находясь в такой опасности, Лисандр и Мандроклид убедили царей соединиться между собою и презреть решения эфоров, представляя им, что все могущество этой власти происходит от несогласия царей между собою; что они пристают к тому, мнение которого лучшее, когда мнения другого противны пользе общественной, но когда цари будут одних мыслей, то власть их ничем не может быть уничтожена, и всякое противоречие со стороны эфоров будет беззаконно, ибо долг их управлять государством и решить дела, когда цари между собою в ссоре, но не имеют права вмешиваться в их управление, когда они единодушны. Цари, убежденные их представлениями, пришли на народную площадь со своими друзьями, заставили эфоров встать со своих кресел и избрали в эфоры других, в числе которых был и Агесилай. Они вооружили великое множество молодых людей, освободили узников и потому были страшны своим противникам, которым казалось, что они многих лишат жизни, несмотря на то не пострадал от них ни один человек. Когда Леонид вышел из Лакедемона и отправился в Тегею, то Агесилай послал других верных ему людей, которые окружили Леонида и проводили до Тегеи в совершенной безопасности.

Таким образом предприятие их шло с желаемым успехом. Никто не останавливал их, никто им не противился, когда один человек – Агесилай – все дело испортил и разрушил их предприятие. Позорнейшая страсть любостяжания была причиной уничтожения прекраснейшего и Лакедемону достойнейшего постановления. Агесилай имел обширные и плодоноснейшие поля, но был обременен долгами. Не будучи в состоянии их заплатить и не желая лишиться своих полей, уверил он Агиса, что если введет в одно время уничтожение долгов и разделение полей, то от этого в городе произойдет великий переворот; если же сперва польстят помещикам уничтожением долгов, то они впоследствии тем удобнее примут разделение полей. Такого же мнения был и Лисандр, который также был обманут Агесилаем. Расписки должников, называемые у них клариями, снесены были на площадь, собраны в кучу и сожжены. Пламя поднялось, и богатые люди и ростовщики разошлись в унынии; Агесилай, как бы издеваясь, сказал, что никогда не видал блистательнейшего света, ни чистейшего пламени, какой видит ныне.

Народ требовал, чтобы и земля тотчас была разделена; цари дали приказание, чтобы это было исполнено, но Агесилай находил всегда затруднение и под разными предлогами отлагал приведение в действо этого дела, пока Агису надлежало выступить в поход: ахейцы, союзники лакедемонян, просили у них помощи, ибо этолийцы готовились вступить в Пелопоннес через Мегариду. Арат, полководец ахейский, собирал войско, дабы препятствовать их нападению, и писал о том эфорам.

Эфоры выслали немедленно Агиса, который был исполнен великих надежд по причине честолюбия и усердия воинов его. Они были большей частью люди молодые и бедные: освободившись уже от долгов и надеясь при том на разделение полей по возвращении из похода, они оказывали Агису чрезвычайную приверженность. Они были предметом удивления для всех городов, проходя весь Пелопоннес скромно, в величайшем порядке и без малейшего шума. Это поведение восхищало греков, которые помышляли, в каком устройстве было лаконское войско под предводительством великого Агесилая, или Лисандра, или древнего Леонида, когда воины оказывали столь много уважения к юноше, который был почти всех моложе в войске, и столько его боялись. Сам молодой царь, полагая славу свою в простоте и трудолюбии и в том, чтобы одежда и доспехи его не имели ничего особенного от других, привлекал тем к себе уважение и любовь народа. Но богатым не нравились эти действия, они боялись, чтобы сие не послужило примером низшему состоянию жителей всех городов и не побудило к беспокойству.

Присоединившись в Коринфе к Арату, который тогда держал совет касательно сражения и расположения войска, Агис показал и великое усердие к общему делу, и смелость, однако не дерзкую и не безрассудную. Он объявил союзникам, что, по мнению его, надлежало сразиться, не допуская, чтобы война была перенесена во внутренность Пелопоннеса, но, впрочем, он был готов исполнять приказания Арата, который был и старше его, и стоял во главе ахейцев; что он прибыл к ним как помощник и сподвижник, а не повелитель их и вождь. Однако Батон* из Синопы пишет, что Агис не хотел сражаться вопреки распоряжению Арата. По‑видимому, он не читал того, что писал в свое оправдание сам Арат, который говорит, что почел полезнейшим впустить неприятелей внутрь Пелопоннеса по снятии уже всего хлеба с полей, а не решить участь Пелопоннеса одним сражением. Арат, приняв намерение не сражаться, распустил союзников, поблагодарив их; Агис удалился, привлекши любовь и уважение всех; между тем как в самой Спарте происходили важные беспокойства и перемены.

Агесилай был еще эфором. Избавившись от того, что прежде унижало его, он не воздерживался ни от какого несправедливого поступка, который приносил ему деньги. Против установленного порядка времени вставил он в число месяцев тринадцатый месяц, хотя круг года того не требовал, и вопреки законам взимал за него подати*. Боясь тех, кого он обижал и будучи ненавидим всеми, содержал он вооруженных людей, которые всегда окружали его, когда приходил в собрание. К одному из царей оказывал он явное презрение; в рассуждении же Агиса, он хотел дать заметить, что более по родственной с ним связи, нежели по его царскому достоинству имел к нему некоторое уважение. Он разглашал в Спарте, что вновь будет эфором.

Неприятели его решились не медлить; они составили заговор, привели открыто Леонида из Тегеи в Спарту и возвратили ему царство. Народ увидел его с удовольствием, негодуя за то, что был обманут в своем ожидании, ибо поля не были разделены. Агесилай обязан своим спасением сыну своему Гиппомедонту, молодому человеку, любимому всеми за свою храбрость, который упросил сограждан своих и тайно вывел его из города. Царь Агис укрылся в храме Афины Меднодомной; царь Клеомброт пришел в храм Посейдона с мольбою о защите. Леонид, казалось, был раздражен более против него. Он оставил Агиса и обратился с воинами к Клеомброту. Он упрекал ему с яростью за то, что, будучи ему зятем, строил ему козни, лишил царства и изгнал из отечества.

Клеомброт не мог ничего ответить в оправдание; он сидел в страхе и безмолвии. Хилонида, дочь Леонида, которая прежде жалела о нанесенной обиде отцу ее, которая по вступлении на престол Клеомброта, отстав от него, утешала отца своего в несчастии, сидела вместе с ним в храме* в виде просительницы, а по бегстве его из Спарты носила печальную одежду, негодуя на своего мужа; эта Хилонида теперь, переменившись вместе с судьбою, сидела с мужем своим, как просительница, обхватила его руками, имея по обеим сторонам двух детей своих. Все удивлялись ее чувствам, все проливали слезы о доброте ее души и супружеской нежности, а она, коснувшись своей печально‑небрежной одежды и растрепанных волос, сказала: «Отец мой, не жалость моя к Клеомброту облекла меня в эту одежду, придала мне сей печальный вид – нет! Это слезы прежней моей горести о твоих бедствиях, о твоем бегстве; слезы эти и теперь остаются на мне. Должно ли мне ныне, когда ты царствуешь и побеждаешь, проводить жизнь свою в горести или облечься в блистательную царскую одежду, видя убиваемым тобою супруга моего – первый предмет любви моей? Если он не может умилостивить тебя, если слезами жены его и детей своих не трогаешься ты, то ведай, что он за свое злоумышление к тебе жесточайшее получит наказание, нежели как ты сам ему желаешь, – прежде, чем умереть, он увидит смерть жены, так им любимой. Могу ли я после смерти его показаться перед другими женами? Я несчастная, которая не могла ни мужа, ни отца тронуть своими просьбами; которая и как супруга, и как дочь вместе со своими была несчастна и ими презренна! Если муж мой имел тогда какой‑либо благовидный против тебя предлог, я его уничтожила, – я восстала против него, осудила его поступки. Но ты ныне сам делаешь его преступление извинительным, представляя царство предметом столь великим и завидным, что для него почитает справедливым убить зятя и не жалеть о своих детях».

Таковы были жалобы Хилониды! Она положила лицо на голову Клеомброта и обратила к предстоящим очи свои, томные и померкшие от печали. Леонид, посоветовавшись со своими друзьями, велел Клеомброту встать и удалиться из Спарты, а дочь свою просил не покидать его, остаться при отце, который столь сильно ее любил и который в знак своей нежности подарил ей жизнь ее мужа. Но никто не поколебал любви ее к мужу, она подала поднявшемуся с земли мужу одного сына, другого взяла на руки, поклонилась жертвеннику бога и вместе с ним вышла из храма. Когда бы Клеомброт не был испорчен пустой славой, то владея такой женой, почесть мог бы изгнание благополучием, превышающим самую царскую власть.

Таким образом Леонид изгнал Клеомброта, лишил начальства первых эфоров, избрал других на них место – и начал злоумышлять против Агиса. Сперва побуждал его выйти из храма и вместе с ним царствовать. Он говорил ему, что граждане его прощают как человека молодого и честолюбивого, обманутого Агесилаем. Но Агис, не доверяя ему, оставался в прежнем месте, и Леонид перестал его испытывать этими обманчивыми и лицемерными предложениями.

Между тем Амфарет, Дамохарет и Аркесилай ходили к Агису и проводили с ним время в разговорах; иногда выводили они его из храма и провожали в купальню, где он умывался; после чего был ими вновь приводим во храм. Они были его приятели. Но Амфарет, заняв незадолго перед тем у Агесистраты драгоценные чаши и одежды, злоумышлял против царя и его матери, желая оставить занятые вещи у себя. Он более всякого другого преклонял слух к Леониду и побуждал эфоров, из числа которых был и сам.

Поскольку Агис всегда пребывал в храме и только иногда имел обыкновение ходить в купальню, то решились поймать его, когда он выйдет из храма. Они подстерегли его, приветствовали и провожали его, разговаривая между тем с ним и шутя как с молодым человеком, приятелем своим, пока пришли в такое место, с которого поворачивалась дорога. Амфарет, по причине своего достоинства, схватив Агиса, сказал ему: «Агис! Я веду тебя к эфорам – ты должен дать отчет в своем управлении». Дамохарет, будучи силен и высок, накинул ему на шею свое платье и тащил его. Другие, которые были ими приготовлены, толкали его сзади. Никто ему не помогал – не было видно ни одного человека. Таким образом они ввергли его в темницу. Леонид тотчас туда поспешил с толпой наемных воинов и обступил темницу снаружи. Эфоры пришли к Агису, они призвали туда же и тех геронтов, которые были одних с ними мыслей, дабы произвести над ним суд, и велели молодому человеку оправдаться в своих поступках. Агис усмехнулся, слыша эти притворные речи их. Амфарет объявил ему, что он раскается и получит наказание за свою дерзость. Другой эфор как бы благоприятствовал Агису и хотел ему показать средство избегнуть обвинения, спросил его, не был ли он принужден к совершению таковых поступков Лисандром и Агесилаем. Агис отвечал, что его никто не принудил; что он, соревнуя и подражая Ликургу, хотел ввести прежний образ правления. Тот же эфор опять спросил, не раскаивается ли он в своих поступках. Агис отвечал, что не раскаивается в своих добрых намерениях, хотя бы увидел себя доведенным до последней крайности. Тогда эфоры приговорили его к смерти.

Они велели служителям вести его к Дехаде – это есть отделение темницы, где предают смерти виновников, вешая их. Дамохарет, видя, что служители не смели коснуться Агиса, что сами наемные воины оказывали отвращение к сему жестокому поступку и не хотели его совершить, почитая нечестивым и беззаконным делом наложить руки на царское тело, с бранью и угрозами повлек сам Агиса в означенное место.

Между тем в городе многие уже узнали, что Агис пойман; у дверей темницы происходил шум; многие сбежались с огнями – мать и бабка его пришли и с криком умоляли, чтобы царь спартанский был судим гражданами и чтобы ему было позволено говорить перед ними. Это побудило противников поспешить с совершением своего намерения, боясь, что если больше людей соберется, то в ночи могут его похитить из рук их.

Агис, идучи к виселице, увидел одного служителя, погруженного в горести и обливающегося слезами. «Добрый человек, – сказал он, – перестань плакать; погибая столь несправедливо и беззаконно, я лучше моих убийц». Сказав это, предал он без всякого препятствия шею свою веревке.

Когда Амфарет пришел к дверям, то Агесистрата пала перед ним, умоляя его по причине бывшей между ними дружбы и приязни. Он ее поднял и сказал ей, что с Агисом не будет поступлено насильственно и жестоко и что она может войти к сыну, если только хочет. Агесистрата просила, чтобы позволено ей было вступить туда с матерью своею. Амфарет сказал, что ничто не препятствует. Он впустил обеих, велел опять запереть двери темницы – и предал убийцам сперва Архидамию, которая была весьма стара, провела жизнь свою, пользуясь великими уважением между своими согражданами. По смерти ее впустил он Агесистрату. Она вошла и увидела сына своего лежащим на земле, мать мертвую и еще висящую. С помощью служителей она сама сняла ее, положила ее подле Агиса и покрыла – потом, упав на сына своего, целовала его в лицо и сказала: «Твоя снисходительность, сын мой, твоя кротость, твое человеколюбие погубили тебя и нас». Амфарет, который сквозь дверь видел все происходившее и слышал крик, вступил во внутренность и сказал Агесистрате с гневом: «Когда ты одобряла поступки своего сына – то получишь и одно с ним наказание!» Агесистрата, приподнявшись к петле, сказала только: «Да послужит это на пользу Спарты!»

Когда это ужасное происшествие сделалось известным в Спарте и три тела были вынесены, то сколь ни был велик страх – однако он не удержал граждан изъявлять свою печаль по этому происшествию и обнаруживать свою ненависть к Леониду и Амфарету, ибо думали, что не случилось в Спарте ничего ужаснее и мерзостнее этого злодеяния с тех пор, как дорийцы поселились в Пелопоннесе. Известно, что на лакедемонского царя самые неприятели в сражениях нелегко поднимали руки, когда его встречали, но отворачивались от него – из страха и благоговения к его достоинству. Хотя лакедемоняне столь много имели сражений с другими греками, однако до времен Филиппа один Клеомброт убит при Левктрах, пораженный копьем. Мессенцы уверяют, что и царь Феопомп пал от руки Аристомена, но лакедемоняне говорят, что он был лишь ранен им. Впрочем, касательно этого происшествия мнения различны. В самой Спарте Агис первый из царей был умерщвлен эфорами, хотя он предпринял подвиг, похвальный и достойный Спарты – и в таких летах, в которых люди и погрешая заслуживают снисхождение. Он справедливее заслужил упреки своих друзей, нежели своих врагов – ибо по великой кротости и милосердию спас Леонида и вверил себя предателям.

 

Клеомен

 

По убиении Агиса Леонид не успел захватить брата его Архидама, ибо он немедленно убежал, но жену Агиса, которая имела новорожденного младенца, вывел он из дома ее и насильственно выдал замуж за сына своего Клеомена, хотя тот был еще слишком молод для брака, но Леонид хотел только, чтобы она не была в супружестве за другим. Агиатида, дочь Гилиппа, была наследницей великого имения; красотою превосходила всех гречанок и нрава была кроткого. Она употребила все просьбы, чтобы не быть принужденною выйди замуж, но все было тщетно. По вступлении в новый брак она питала к Леониду величайшую ненависть, но была доброй и нежной женой, ибо молодой Клеомен почувствовал к ней при самом с нею соединении страстную любовь и некоторым образом был тронут любовью ее к Агису и тем воспоминанием, которое она к нему сохранила. Он часто расспрашивал ее о происходившем и со вниманием слушал ее речи, когда она ему рассказывала о намерениях и предприятиях Агиса.

Клеомен был от природы человек честолюбивый и великого духа и не менее Агиса склонен к простоте и воздержанию, но не имел его излишней осторожности и кротости; в свойствах его была некоторая склонность к гневу и сильное стремление к тому, что единожды показалось ему похвальным. Управлять другими по воле их казалось ему всего прекраснее, но не менее того он почитал похвальным то, чтобы покорять людей, которые ему не повиновались, и насильственно обращать их к тому, что было для них полезно.

Он не одобрял того, что происходило тогда в Спарте. Граждане были прельщены беспечностью и забавами. Царь оставлял все дела правления, когда ничто ему не препятствовало жить бездейственно в роскоши и неге по своему желанию. Общественные дела были пренебрегаемы; каждый думал только о собственной пользе. Не было безопасно, после гибели Агиса, напоминать о трудолюбии и умеренности, о воздержании и равенстве.

Говорят, что Клеомен еще в отроческих летах слушал философию у Сфера из Борисфена*, который приехал в Лакедемон и занимался тщательно образованием отроков и юношей. Этот Сфер был один из первейших учеников Зенона Китийского. Он возлюбил в Клеомене мужественный дух и воспалил его славолюбие. Когда спрашивали у древнего Леонида, каков ему кажется стихотворец Тиртей, то он отвечал: «Он способен воспламенять души молодых людей». В самом деле стихотворения Тиртея наполняли таким восторгом сердца юношей, что они в сражениях не щадили жизни своей*. Что касается до стоических правил, то они несколько опас