Сравнение Демосфена с Цицероном

Таковы суть в жизни Демосфена и Цицерона достопамятнейшие случаи, которые дошли до моего сведения. Оставя сравнение способностей их к ораторству, я почитаю нужным не умолчать того, что Демосфен с великим напряжением обратил к красноречию все свои дарования, от природы полученные или упражнением приобретенные, и превзошел силою и выразительностью всех тех, кто против него восставал в судебных состязаниях и тяжбах, возвышенностью и великолепием слога тех, кто пишет для показания своего красноречия, и точностью и искусством – софистов. Цицерон, будучи чрезвычайно учен и разнообразен в речах своих, оставил немалое число собственных философических сочинений по академическому способу; и в самых речах своих, касающихся судебных дел и состязаний, открывается его желание выказать свои познания и ученость.

Из самых речей каждого из них можно распознать их характер. Слог Демосфена, будучи без украшений и забав, сжатый в силу и важность, не отзывался светильней, как над ним издевался Пифей, но трезвостью и заботливостью, известной его жестокостью и суровостью нрава. Цицерон, часто увлекаемый к шутливости своею насмешливостью и обращая для пользы своей на смех и шутку важные предметы в судах, не щадил и приличия. Так, например, в речи, говоренной за Целия, он сказал, что Целий не поступает безрассудно, наслаждаясь удовольствиями при такой пышности и неге, ибо безумно не пользоваться тем, что можно, когда славнейшие философы все блаженство полагают в удовольствиях. Говорят, что когда Катон доносил на Мурену, то Цицерон, будучи консулом, защищал его и представил в смешном виде ради Катона странности так называемых парадоксов стоической секты. Громкий смех поднялся от слушателей и простирался до самых судей. Катон, спокойно улыбнувшись, сказал сидевшим подле него: «Граждане! Какой у нас смешной консул!» Цицерон был склонен к смеху и любил шутки; на лице его изображалось спокойствие и улыбка. На лице Демосфена, напротив того, была всегда важность, заботливость и задумчивость. По этой причине был он называем противниками своими, как сам говорит, своенравным и странным человеком.

Еще можно видеть в их сочинениях, что один искусно и никого не оскорбляя, касался своих собственных похвал, когда это было нужно для важнейших видов; хотя впрочем был осторожен и умерен. Неумеренная охота Цицерона к произнесению себя в своих речах обнаруживает ненасытную жадность к славе, когда он, например, кричит, что оружие должно уступить тоге, а триумфальный лавр – красноречию*. Наконец, хвалит он не только свои дела и подвиги, но и речи, им произнесенные и писанные, как бы он с юношеской бодростью спорил с софистами Исократом и Анаксименом, а не надлежало управлять римлянами – народом, который ужасен был в боях и страшен для врагов*. Быть сильным красноречием необходимо человеку, занимающемуся гражданскими делами, но прельщаться славою, происходящей от красноречия, легкомысленно и низко. С этой стороны Демосфен являет в себе больше высокости и величия духа; он признавался, что его способность была не что иное, как некоторая опытность, имеющая нужду в большой снисходительности со стороны слушателей, и почитал справедливо неблагородными ремесленниками, которые напыщены своим красноречием.

Впрочем, они оба были равносильны в народе и в управлении республики до того, что в них имели нужды вожди и полководцы; как‑то: в Демосфене – Харет, Диопиф и Леосфен, а в Цицероне – Помпей и молодой Цезарь, как тот сам признается в записках своих*, писанных Агриппе и Меценату. Демосфен не имел того, что более всего может показать и испытать свойства человека, а именно: власти и начальства, которые приводят в движение всякую страсть и обнаруживают всякий порок; он и не дал опыта самому себе, ибо не управлял никаким важным начальством; он не предводительствовал силами, собранными им против Филиппа. Цицерон, напротив того, будучи послан в Сицилию квестором, в Киликию и Каппадокию проконсулом в такое время, когда любостязание было в полной силе, когда посылаемые полководцы республикой и преторы, почитая кражу низкой, предавались грабежу; когда не было постыдно брать чужое, и всякий был любим, который брал умеренно, – в такое время Цицерон явил пример великого пренебрежения к деньгам, отличного человеколюбия и доброты души. Будучи в самом Риме избран в консулы, но с властью императора и диктатора, в деле против сообщников Катилины он подтвердил слова Платона, который как бы вдохновенно изрек, что тогда общества успокоятся от зол, когда некоторым благим счастьем могущество и ум сойдутся со справедливостью.

Демосфена упрекают тем, что он корыстовался своим красноречием, ибо сочинял тайно речи Формиону и Аполлодору, которые между собою тягались в суде; его обвиняли в получении денег от царя; за взятки от Гарпала приговорен к уплате пени. Если мы скажем, что это ложь, хотя о том свидетельствуют многие, однако невозможно опровергнуть то, что Демосфен не имел бы духу отказаться от даров царских, предлагаемых ему с благосклонностью и уважением, и что это не было бы свойственно человеку, дающему в рост деньги свои мореходам. То, что Цицерон отказался принять дары от сицилийцев, будучи эдилом, от царя Каппадокии, будучи проконсулом, и когда бежал из Рима от своих приятелей, которые ему давали и просили взять, о том мы уже упомянули.

Изгнание одного служит к стыду его: он изобличен был в лихоимстве; изгнание другого служит к чести его и величайшей похвале, ибо он был гоним без вины за истребление злодеев. По этой причине никто не жалел об изгнании одного, но сенат при изгнании другого переменил одежду, изъявил печаль и решился не подавать ни на что своего мнения прежде, нежели будет позволено Цицерону возвратиться. Цицерон в изгнании провел время в Македонии бездейственно; Демосфен во время своего изгнания совершил важнейшие политические дела. Как сказано в его жизнеописании, он содействовал грекам; изгонял посланников македонских; объезжал города, показав себя гражданином, превышавшим Фемистокла и Алкивиада в подобных обстоятельствах. По возвращении своем он опять вдался в прежнюю политику и продолжал противоборствовать Антипатру и македонянам, но Цицерон навлек на себя в сенате укоризны Лелия за то, что сидел в молчании тогда, когда Цезарь искал консульства вопреки законам, будучи еще очень молод. Брут также писал ему и упрекал его тем, что он вскормил тираннство более и тягчее того, которое им низвержено.

Что касается до смерти обоих, то один достоин жалости, ибо в старости лет своих, будучи несом служителями с места на место, бегая и скрываясь от смерти, которая немного времени прежде срока, определенного природой, постигла его, наконец был умерщвлен. Другой, хотя несколько и употребил стараний к сохранению своей жизни, однако достоин удивления как за приготовление и хранения яда, так и за употребление его. Когда храм бога не мог ему служить убежищем, то он, прибегнув к некоему высшему жертвеннику, вырвался из лап стражей и убежал от Антипатра, смеясь над его свирепостью.