Размер действительно имеет значение?

Чтобы подкрепить свое утверждение, Куб обращается к предшествующим нейроанатомическим исследованиям плотности клеток в мозге. В 1960‑е установили, что глиальные клетки составляют около 90 % от всей массы мозга. Куб рассматривает это наблюдение в качестве источника распространенного мифа о том, что мы используем только 10 % нашего мозга. Поскольку мы склонны придавать важность размеру и количеству в духе «чем больше, тем лучше» и «хорошего должно быть много», Куб намекает на то, что чем больше глиальных клеток, тем выше вероятность, что они играют основную, а не поддерживающую роль. Но исследования по определению количества клеток – и, таким образом, как подразумевается, потенциальной важности глиальных клеток – дают широкий разброс результатов. По крайней мере, одно из ранних исследований предполагало 50‑кратный перевес массы глиальных клеток над массой нейронов [132], тогда как новые методы приносят новые результаты. Исследование, опубликованное за шесть месяцев до появления интервью Куба в Scientific American в 2009 г., утверждало соотношение приблизительно один нейрон на одну глиальную клетку [133].

Так же обстоит дело и с подсчетом нейронов. Оценки их общего количества радикально различаются: от десяти миллиардов до одного триллиона [134]. Это может показаться удивительным, что в наши дни, в век техники, способной расшифровать человеческий геном, мы не можем точно посчитать количество клеток мозга, но это так. Различные методы приносят различные результаты. Трудно понять, выдержат ли какие‑либо из существующих на сегодня величин проверку временем.

По словам швейцарского исследователя Андреа Вольтерра, ставки очень высоки. «Если глия участвует в передаче сигналов, то выходит, что процессы в мозге на много порядков сложнее, чем считалось прежде. Нейробиологи, которые долгое время фокусировались на нейронах, будут вынуждены пересмотреть все свои представления [135]». Но в том‑то и проблема, получается, что не только не вынесен вердикт, но и судьи, похоже, зашли в тупик в попытках прийти к единому мнению о том, что делать дальше. Никто не может предложить экспериментальный подход, который был бы принят всеми в качестве потенциального источника окончательного решения о соотношении функций нервных клеток. В обзорной статье в журнале Nature в 2010 г. нейробиолог из Лондонского университета Дэвид Этвелл пишет: «Не существует простого и ясного эксперимента, иначе бы я его провел… так же как и большинство других ученых» [136].

Попробуйте представить эксперимент, который принес бы недвусмысленные результаты. Пусть мы хотим увидеть природу мысли (если таковая существует) в отсутствие глиальных клеток. Поскольку последние являются неотъемлемой частью функционирования нейронов, невозможно разработать исследование на человеке, в котором глиальные клетки были бы деактивированы. Без глиальных клеток нейроны не будут нормально работать. Даже выборочная деактивация компонентов функции глиальных клеток приведет к тому же результату. Если, допустим, нейроны были бы передатчиками мыслей, генерируемых глиальными клетками, при этом подходе мы бы просто ничего не увидели и смогли сделать еще меньше выводов. Кроме того, сейчас у нас нет возможности определить, какие эмерджентные свойства могут присутствовать у групп глиальных клеток. Для проведения идеального исследования нам необходимо создать функционирующий мозг только из глиальных клеток, затем прикрепить его к телу и изучить последствия этой операции.

С моей точки зрения, самый важный вывод из этой истории с глией и нейронами – вывод о роли научной методологии в выдумывании гипотез. По большей части из‑за того, что нейроны было проще изучать путем экспериментов, у нас превалировало мнение, что нейроны являются основным источником познания. Между тем до последнего времени наука игнорировала более трудные для исследования клетки мозга, которые занимают по крайней мере не меньший (или, возможно, больший) объем мозга. Если бы глиальные клетки было проще, чем нейроны, у нас бы, возможно, было совершенно иное представление о том, как мозг создает разум. Майкен Недергор, исследователь глиальной ткани из Университета Рочестера, относит большую часть проблем в понимании глии на счет обусловленных культурой предубеждений. «Все нейробиологи проходят подготовку в нейронно‑центристских лабораториях, и каждый до сих пор уверен, что астроциты работают как нейроны. Но астроциты функционируют совершенно иначе. Они используют другой язык. Они используют другой способ осуществления приема и передачи. И они могут работать в совершенно ином временном масштабе, нежели нейроны» [137].

Наши представления о том, как мозг создает мысли, зависят от используемых нами инструментов

Наши представления о том, как мозг создает мысли, зависят от используемых нами инструментов. Я привел пример глиальной передачи сигналов, поскольку эта тема поднимает серьезный вопрос об эволюции наших текущих представлений о работе мозга и создании мыслей. Не знаю, подтвердится ли в конечном итоге важность глиальной передачи сигналов. Хуже того, с учетом честного признания, сделанного многими ведущими специалистами в этой области, сомнительно, что проблема решится существующими в настоящее время инструментами. Возможно, сложность нейронно‑глиальных взаимодействий будет препятствовать достижению полной ясности в этой области и в обозримом будущем. На этот период нам остается только теоретизирование и интерпретация противоречивых данных. От того, как мы интегрируем эту неточную и двусмысленную информацию, будет зависеть образ нашего мышления, который сам по себе подвергается воздействию групповых и культурных влияний, влияющих на наше восприятие [138]. Не обращать внимания на эти неотъемлемые методологические сложности – значит, совершать ошибку того же толка, что и утверждать, будто мы близки к пониманию темной материи, темной энергии, природы гравитации и тысячи других великих тайн, которые не сдаются лучшим умам и величайшим техническим достижениям. В космологических кругах принято говорить, что видимая Вселенная – всего лишь малая частица сущего. Все остальное – темная материя и темная энергия – это предмет экспериментов, спекуляций, смелых предположений и старой доброй научной фантастики. Трудно избежать подобного же взгляда на мозг. Возможно, глиальные клетки следует рассматривать как темную материю мозга, а не как его белое вещество.

А что, если…

Чтобы продемонстрировать, насколько трудно отступить от предрассудков, можно рассмотреть следующее гипотетическое предположение. Если примеры группового интеллектуального поведения наблюдаются по всему животному миру, возможно, мы также обладаем аналогичной клеточной системой, обеспечивающей совместный «интеллект»? Задумайтесь на мгновение и спросите себя, что вы чувствуете при мысли, что ваш разум отчасти движим биологическими механизмами, которые могут действовать вне рамок индивидуального мозга. Это вдохновляет, подавляет, кажется бессмысленным, тревожит или возбуждает? Окажет ли это влияние на чувство самоуважения, нравственных ценностей, отношение к другим, религиозные убеждения? То, как вы воспринимаете эту возможность, теснейшим образом связано с тем, как вы ощущаете собственный разум – кому или чему вы приписываете агентивность, каковы ваше чувство Я и ощущение личной уникальности. Это также имеет отношение к тому, как вы воспринимаете себя по отношению к остальной части животного мира, оцениваете перспективы идей в отсутствие убедительных доказательств, воспринимаете собственную способность разбираться во мнениях специалистов, насколько вы придерживаетесь популярных культурных и научных убеждений и верите, что наука рано или поздно откроет все тайны Вселенной. Список факторов практически бесконечен.

Хотя какие‑то выводы о групповом мышлении можно сделать на основании поведения других видов, твердые доказательства его существования у людей отсутствуют и едва ли будут получены в обозримом будущем. В мышлении о пределах и измерениях разума метафоры информации как нейромедиатора и разума как рецептора весьма привлекательны. Как и идея группового поведения как частичного пребывания под общими биологическими воздействиями. Я не могу доказать, что эти идеи правильны, но сама их возможность позволяет нам шире взглянуть на то, что нейробиология может сказать нам о разуме.

Суммируя сказанное, на уровне нейроанатомии границы разума удивительно неясны. Несмотря на сложнейшие методы, мы не уверены даже в том, сколько клеток в мозге, не говоря уже о том, как они взаимодействуют друг с другом. Возможность опосредованного биологическими закономерностями группового воздействия на мышление в разы повышает возможную степень сложности и без того непростого предмета исследования. Существуют огромные провалы в нашем понимании других имеющих отношение к групповому поведению аспектов фундаментальной науки: от эмерджентности/сложности до квантовой запутанности. Непроизвольные ментальные ощущения помогают запускать и контролировать наше самонаблюдение и наши изыскания в области разума. И все эти вопросы являются лишь несколькими из тех препятствий, с которыми сталкивается нейробиология.

Глава 8

Разговор на разных языках

Оригинал не соответствует переводу.

Хорхе Луис Борхес

Недавняя волна общественного интереса к нейробиологии была в большой степени вызвана надеждой, что она поможет нам лучше понять человеческую природу, чем прежние, основанные на психологии, теории. Но язык современной нейробиологии не может обеспечить такого понимания. Нам ничего не дает знание о том – как это было описано в недавней журнальной статье, – что наблюдается «повышенная активация в дорсальной части передней поясной коры, вторичной моторной коре, передней островковой доле большого мозга, задней островковой доле/соматосенсорной коре и периакведуктальном сером веществе, дополнительно задействуются височно‑теменной узел, области около поясной коры, участки медиальной орбитофронтальной коры и миндалина, а также повышается взаимодействие с лобно‑теменной сетью» [139].

Такой профессиональный жаргон по сути своей непостижим и бессмысленен для всех, кроме кучки посвященных. Точно так же, как нам необходим переводчик, который расскажет, что написано на санскрите в древнем свитке, нейробиологи должны переводить свои сакральные тексты в доступный пониманию язык. Они должны рассказать нам, что эти области формируют болевую матрицу, а эти нейронные структуры задействованы в нашем персональном переживании боли. Как следствие, нейробиологи должны играть две различные роли: исследователя и переводчика. Они занимаются тем ремеслом, к которому их готовили, а затем берут на себя роль переводчика и толкователя собственных данных. К несчастью, это заставляет нас ходить по замкнутому кругу, потому что нейробиологи оказываются перед необходимостью переводить свои открытия на язык популярной психологии.

Сложность этой двоякой роли экспериментатора и переводчика невозможно переоценить. Фундаментальная нейробиология – очень сложная дисциплина, большинство нейробиологов имеют относительно узкую специализацию. Когда 10 000 когнитивных специалистов пекут, как пирожки, новые данные, оставаться в курсе всех последних новостей становится непосильной задачей. Для представителей фундаментальной науки быть хорошо информированными еще и в области психологии – чрезмерный труд. Не имея времени и зачастую необходимых знаний, подготовки или заинтересованности, они должны объяснять собственные открытия, полагаясь на популярные психологические теории, которые они часто не готовы адекватно оценить. Экспериментальная психология – самостоятельное поле исследований. Годы исследований необходимы для достижения хотя бы поверхностного понимания бесчисленных ловушек в ходе разработки и интерпретации психологических экспериментов.

Аналогично психологи, специалисты в когнитивной науке и философы все охотнее используют обобщения исследований нейробиологов как аргументы в пользу собственных идей, не имея достаточной подготовки в распознавании внутренних ограничений нейробиологических методов и интерпретаций. Таким образом, круг замыкается. Новые психологические теории превращаются в язык, используемый нейробиологами для перевода полученных ими результатов на понятный аудитории язык, которые, в свою очередь, цитируются психологами как свидетельства в пользу их теорий. Как только идея обрела точку опоры в коллективном разуме сообщества когнитивных ученых, она начинает жить своей жизнью независимо от того, насколько она валидна. Бездоказательные предположения трансформируются в общеизвестные факты.

Чтобы лучше понять ограничения перевода точных данных на популярное просторечие житейской психологии, я выбрал несколько весьма наглядных примеров для рассмотрения в последующих подглавах. Также я не собираюсь критиковать отдельные открытия или ученых, в большинстве своем действующих из самых лучших побуждений. Скорее, хотел бы предложить практичный способ оценки качества любого нейробиологического утверждения. Для этого я выбрал статьи, которые, весьма вероятно, окажут большое влияние на наше понимание различных аспектов поведения, от эмпатии и интеллекта до свободной воли и детерминации сознания. Моя цель – не столько опровергнуть полученные учеными результаты, сколько поставить под сомнение выводы, сделанные из них. Начнем с дискуссии о зеркальных нейронах.