Глава восьмая. ВЕСЕННЯЯ НОЧЬ

 

В тонких и изящных пальцах дона Алонсо изумруд в свете факела излучал сияние. Архиепископ любовался им с истинным опьянением. Он не уставал играть камнем, и голубовато — зеленые искры, которые отбрасывал камень, вызывали в доне Алонсо восторженные возгласы. Он разговаривал с этим камнем, словно с женщиной. Он говорил ему слова любви, которые Катрин слушала с удивлением.

— Величие морских глубин, чудо дальних земель, там в глазах божества сияет твой чудесный блеск. Какой камень краше тебя, привлекательнее, таинственнее и опаснее, несравненный изумруд? Ибо про тебя говорят, что ты прочен и пагубен…

Вдруг архиепископ остановил свою любовную молитву и, обернувшись к Катрин, с силой вложил ей в руку кольцо.

— Возьмите его и спрячьте. Не искушайте меня камнем такой красоты, ибо это расслабляет меня.

— Надеюсь, — прошептала молодая женщина, — что Ваше Преосвященство примет его в. знак благодарности за лечение и уход за моим слугой и за щедрое гостеприимство, оказанное мне самой.

Я был бы низок и не достоин носить свое имя, дорогая моя, если бы не оказал всего этого женщине такого же ранга, как я сам. И я не хочу, чтобы мне платили, ибо честь моя от этого пострадает. И, кроме всего прочего, подобная плата была бы королевской, — такой камень, да еще с изображением герба королевы…

Катрин медленно надела кольцо себе на палец, а за нею страстно следили глаза дона Алонсо. Она решила подарить свое драгоценное кольцо хозяину дома в надежде, что тот пригласит ее наконец осмотреть коллекцию, хранителем которой был Фра Иньясио. Действительно, вот уже целых десять дней она жила в Кока, а ей ни разу не довелось вновь увидеть человека, которого она, однако, и хотела, и боялась как следует, рассмотреть. Фра Иньясио исчез, словно стены красного замка поглотили его. И Катрин чувствовала, как в ней все настойчивее растет любопытство. Ей нужно было знать! И любой ценой! Но как заговорить с доном Алонсо, не придумав удачного предлога?

Но вот ей пришла в голову мысль, и она поспешила немедленно ею воспользоваться. Ей нужно было проникнуть в комнаты, тайные апартаменты, в которых жил алхимик. С задумчивым видом поворачивая кольцо вокруг пальца, она прошептала, глядя на камень:

— Видно, камень и несовершенен… и недостоин, конечно, находиться среди драгоценностей вашей коллекции… Говорят же, что она не имеет равных!

Чувство гордости появилось на лице архиепископа. Он. доброжелательно улыбнулся молодой женщине и, покачивая головой, оживленно сказал:

— Коллекция у меня прекрасная, слов нет! Ей нет равных?.. Не думаю. Есть принцы, которые владеют большим, но, какова бы ни была коллекция, мое скромное сокровище стоит посмотреть, и могу вас заверить, что если я отказываюсь взять изумруд, то только по причинам, о которых. сказал, других причин нет. И вот тому доказательство: если хотите продать вашу драгоценность, я соглашусь на это с превеликой радостью!

— Этот камень мне подарили, — вздохнула Катрин, чувствуя, что ее надежда таяла, — и я не могу его продать…

— Это более чем понятно. А что касается моей коллекции, я был бы счастлив вам ее показать… для того, чтобы вы могли убедиться, что ваш перстень ее бы не испортил.

Катрин едва смогла сдержать радостную дрожь. Она выиграла и теперь с поспешностью шла за хозяином дома через лабиринт коридоров и залов замка. На сей раз, вместо того чтобы повести молодую женщину наверх, хозяин дома направился к подвалам. Узкая дверь, скрывавшаяся среди голубых керамических плиток парадного зала, открыла доступ к винтовой лестнице, которая уходила в недра земли. Эта лестница освещалась множеством факелов. Ступеньки были низкие, широкие и удобные, толстый шелковый шнур, прикрепленный к стене, позволял держаться за него рукой. Даже стены здесь были затянуты вышитым полотном. А уж пышность и торжественность зала, которым заканчивалась лестница, ошеломляли. Достаточно было взглянуть на драгоценные ковры на стенах, парчовые подушки, лежавшие на стульях, на золотой стол, на котором стояли инкрустированные драгоценными камнями кубки и дорогие кувшины, на прибывшие из Китая шелковые ковры, разбросанные по красному мраморному полу, и позолоченные торшеры с целым лесом длинных белых свечей, и тогда можно было догадаться, что дон Алонсо, конечно, часто и подолгу бывал в этой комнате, перебирая содержимое того или иного ларца из благоуханного кедра или сандала, с золотыми гвоздиками и заклепками, либо сундуков, отделанных раскрашенной и позолоченной медью. Все они были снабжены крепкими бронзовыми замками.

В конце комнаты виднелась дверка, и за ней Катрин заметила помещение гораздо более сурового вида, где на большой кирпичной печи кипела жидкость, наполнявшая высокую реторту, соединенную длинным змеевиком с огромным медным тазом, в котором что‑то дымилось. Это, конечно, была лаборатория алхимика. Вдруг ее сердце замерло, губы пересохли. Она заметила у одной из тонких колонок зеленого мрамора, поддерживавших свод, суровую фигуру Фра Иньясио. Стоя перед одним из открытых ларцов, таинственный монах изучал исключительной величины топаз. Он так был поглощен своим занятием, что даже не повернул головы, когда дон Алонсо и Катрин вошли в комнату, где хранились сокровища. Он обернулся, когда его хозяин положил ему руку на плечо. Катрин оцепенела, вновь увидев при ярком свете лицо своего первого мужа. Она почувствовала, как на лбу проступил пот, кровь прилила к сердцу. Почувствовав, что задыхается, она нервно сжала руки, пытаясь унять возбуждение. Не замечая, какая буря всколыхнула сердце его гостьи, дон Алонсо сказал несколько слов Фра Иньясио, который в знак согласия кивнул головой. Потом Дон Алонсо повернулся к молодой женщине:

— Вот Фра Иньясио, госпожа Катрин. Это мужественный человек и вместе с тем, по истине святая душа, но его изыскания в алхимии, направленные на изготовление драгоценных камней заставляют других монахов смотреть на него как на колдуна. У меня он обрел спокойствие и возможность сосредоточиться. Я не знаю лучшего эксперта, чем том, что касается драгоценных камней. Покажите же ему ваше кольцо…

Катрин, державшаяся в тени одной из колонн, сделала несколько шагов до освещенного места и отчаянно подняла голову, чтобы посмотреть прямо в лицо монаху. Тревога перевернула ее сердце, когда единственный глаз Фра Иньясио уставился на нее. Она достаточно владела собой, чтобы не показать виду… Она пожирала глазами это лицо, вышедшее из небытия, ожидая, что тот вздрогнет, окаменеет от неожиданности, может быть, забеспокоится… Но нет! Фра Иньясио с суровой корректностью кивнул головой, приветствуя женщину, одетую в фиолетовый бархат, шедший к ее глазам, подхваченный золотым поясом на белой атласной юбке. На его замкнутом лице не появилось ничего такого, чтобы Катрин могла уловить, что этот человек ее узнал.

— Ну что же, — нетерпеливо сказал дон Алонсо, — покажите ему изумруд…

Она подняла изящную руку, перехваченную белым атласным рукавом, завязанным золотым шнуром, который слегка прикрывал ее пальцы, и показала на перстень, поворачивая его на свету. Но взгляд ее не упускал монаха из вида. Без всякого волнения монах взял протянутую руку, чтобы рассмотреть камень. Его собственные пальцы были сухи и горячи. При соприкосновении с ними Катрин задрожала. Фра Иньясио вопросительно посмотрел на нее и сразу же принялся изучать камень. Он с восхищением качал головой. Нервы Катрин не выдержали такого поведения. Что, этот человек немой? Она хотела услышать его голос.

— Кажется, этот изумруд, несовершенство которого вас тревожило, вполне понравился Фра Иньясио! улыбаясь, произнес архиепископ.

— Разве он не может что‑нибудь сказать? — спросила Катрин. — Или этот монах нем?

— Нисколько! Но он не говорит на вашем языке. И действительно, на вопрос, который ему задал его хозяин, Фра Иньясио ответил медленно и серьезно… голосом, который мог в полной мере принадлежать Гарэну, и кому‑нибудь другому.

— Я сейчас покажу вам мои изумруды! — поспешил заявить архиепископ. — Почти все они — из Сикаитского месторождения и очень красивые…

Он отошел, чтобы открыть ларец, поставленный посередине комнаты. Катрин, оставшись один на один с Фра Иньясио, задала вопрос, который не давал ей покоя:

— Гарэн, — прошептала она, — это же вы! Ответьте мне, из милосердия! Ведь вы узнаете меня, правда?

Монах удивленно повернулся к ней. Едва заметная печальная улыбка промелькнула на его лице. Он медленно покачал головой…

— No comprendo!.. — прошептал он, возвращаясь к своему топазу.

Катрин подошла ближе, словно тоже хотела полюбоваться огромным камнем. Бархат ее платья коснулся монашеского облачения. В ней нарастала какая‑то злость. Схожесть была просто вопиющей. Она могла поклясться, что этот человек — Гарэн… и, однако, некая медлительность его жестов, хрипота в голосе, сбивали ее.

— Посмотрите на меня! — умоляла она. — Не делайте вид, что не узнаете меня. Я не изменилась до такой степени. Вы же хорошо знаете, что я Катрин!

Но опять загадочный монах качал головой и отстранялся. За спиной Катрин услышала голос дона Алонсо. Он приглашал ее полюбоваться на только что вынутые камни. Она чуть замешкалась, бросила быстрый взгляд на Фра Иньясио: тот спокойно укладывал топаз на бархат в маленький ларец, в котором лежали и другие топазы. Казалось, он уже забыл о молодой женщине.

Следующий час, который Катрин провела в этой подземной комнате прошел как во сне. Катрин рассматривала очень красивые камни с разными оттенками, которые показывал ей хозяин дома, но все ее внимание притягивал суровый черный силуэт: она старалась заметить, подсмотреть, поймать врасплох хотя бы жест, выражение лица, взгляд, который может быть, дал бы ей ключ к этой живой загадке. Но все было напрасно! Фра Иньясио опять углубился в работу, словно остался совершенно один. Он ограничился коротеньким кивком, когда Катрин и дон Алонсо выходили из комнаты. Они молча поднялись к жилым комнатам.

— Я провожу вас, — любезно предложил архиепископ.

— Нет… пожалуйста! Благодарю Ваше Преосвященство, но хотела бы, перед тем как пойти к себе, узнать о здоровье моего слуги. Пойду посмотрю на него.

Она уже уходила, но передумала.

— Однако… — сказала она, — этот Фра Иньясио кажется мне необычным человеком. Он уже давно занимается своим делом?

— Думаю, семь или восемь лет, — ответил дон Алонсо. — Мои люди нашли его однажды умирающим от голода на большой дороге. Его выгнали братья по Наваррскому монастырю, где он занимался своими странными делами. Я уже вам говорил, его принимают за колдуна. Впрочем… он и впрямь, может быть, немного колдун? Он шел в Толедо, где хотел изучить Каббалу. Но для вас в этом мало интереса. Покидаю вас, госпожа Катрин, и иду отдохнуть. По правде говоря, я чувствую себя крайне усталым.

Созерцание сокровищ, видимо, увеличило обычную нервозность дона Алонсо, ибо Катрин отметила, что его тики проявлялись сильнее, чем обычно.

Последние слова прелата еще раздавались в ее голове. Она провела дрожащей рукой по влажному лбу… Семь или восемь лет! Прошло уже десять лет после того, как Гарэна повесили. Что же произошло, каким чудом он добрался до Наваррского монастыря, откуда его изгнали за колдовство? Или, может быть, никогда и не было никакого Наваррского монастыря? Впрочем, обвинение в колдовстве смущало. Гарэн обожал драгоценные камни и в этом сходился с таинственным монахом. Между, тем никогда Катрин не видела его за занятием алхимией. Он интересовался всеми вещами, но в доме на улице Пергаментщиков никогда не было никакой лаборатории, да и в Брази тоже. Нужно ли было из этого заключить, что он прятался, чтобы заниматься своими эзотерическими изысканиями? Или же к нему пришло это увлечение, после того как рухнула карьера и пропало его состояние? Найти пресловутый философский камень — какой соблазн для человека, лишенного всего!

Катрин оторвалась от своих размышлений и направилась к донжону, делая вид, что не заметила Томаса, внезапно появившегося во дворе. Со времени ее появления в замке она постоянно встречала темную фигуру пажа. Он появлялся на ее дороге, когда она направлялась в часовню, в донжон или в любую часть замка, и никогда ей не удавалось предвидеть его появление. Катрин, которую раздражала эта вытянутая фигура, взяла себе за правило никогда не замечать ее. Она и теперь поступила так же и одним махом поднялась к Готье.

Нормандец быстро выздоравливал после операции, которую ему сделал Хамза. Его могучее телосложение и самый тщательный уход, а кроме того, конечно, и великолепная еда, подававшаяся в замке, дали возможность избежать опасностей, которые могли привести к летальному исходу. К несчастью, гигант, видимо, совершенно потерял память.

Само собой разумеется, он пришел в полное сознание. Но, что с ним было до той минуты, когда он впервые открыл глаза после операции, он не помнил. Забыл даже свое собственное имя. От такого положения вещей Катрин приходила в отчаяние. Когда мавританский врач сообщил ей, что Готье пришел в сознание, она поспешила к нему. Но когда она наклонилась над кроватью, ей пришлось пережить разочарование. Гигант смотрел на нее полными восхищения глазами, словно она явилась ему в мечтах, но не узнавал. Тогда она заговорила с ним, назвала себя, повторяя, что она — Катрин, что он не мог не узнать ее. Но Готье качал головой.

— Простите меня, мадам, — прошептал он. — Правда, вы прекрасны как свет, но я не знаю, кто вы, я даже не знаю, кто я сам, — печально добавил он.

— Тебя зовут Готье Нормандец. Ты мой слуга и друг… Ты что, забыл обо всех наших горестях, о Монсальви, о Мишеле? О Саре? О месире Арно?

Рыдание надорвало ей голос при имени супруга, но в тусклом взгляде гиганта не загорелось ни искорки воспоминаний. Опять он потряс головой:

— Нет… Я ничего не помню!

Тогда она опять обернулась к Хамзе, а тот, молчаливо скрестив руки под своим белым облачением, наблюдал за сценой из угла комнаты. Ее расстроенные глаза умоляли, когда она шептала ему:

— Неужели ничего нельзя сделать? Хамза подозвал ее поближе, так, чтобы больной не заметил, и они вместе вышли из комнаты.

— Нет. Я ничего больше не могу сделать. Только у природы есть сила и власть возвратить ему память о прошлом.

— Но каким путем?

— Может быть, ему нужен моральный шок? Я, признаюсь, надеялся на таковой, когда ты перед ним появилась, но был разочарован.

— А ведь он был ко мне очень привязан… Могу даже сказать, что он меня любил, никогда не осмеливаясь в этом признаться.

— Тогда попытайся оживить его любовью. Возможно, чудо и произойдет. Но может быть и то, что оно никогда не случится. Ты станешь его памятью, и тебе придется ему рассказывать прошлое.

Катрин повторяла про себя эти слова по дороге в, узкую комнату, которую освещала одна свеча. Готье, сидя у окна, смотрел в ночь. Его длинные согнутые в коленях ноги, одежда вроде арабского полосатого халата без рукавов, подвязанного на талии шарфом, делали его еще выше. Он повернул голову, когда Катрин вошла, и свет упал на его измученное и похудевшее лицо. Совсем исхудав, нормандец все равно оставался еще внушительным.

Когда‑то раньше Катрин, смеясь, часто говорила ему, что у него вид, как у тарана. От этого сравнения мало что сейчас осталось. Но болезнь облагородила эти грубые черты, лицо стало мягче, моложавее. Даже его огромные белые руки, казалось, теперь еще больше вытянулись. Сейчас, когда он не лежал, комната показалась слишком маленькой для него.

Он захотел встать, когда молодая женщина подошла, но она помешала ему, положив руку на костлявое плечо.

— Нет… не двигайся! Ты еще не лег спать?

— Мне не спится. Я задыхаюсь в этой комнате. Она такая маленькая.

— Ты в ней надолго не останешься. Когда наберешься сил, чтобы сесть на лошадь, мы уедем…

— Мы? Вы разве возьмете меня с собой?

— Ты всегда ездил со мной, — печально произнесла Катрин. — Тебе это казалось нормальным… Ты больше не хочешь поехать со мной?

Он не ответил сразу, и сердце Катрин болезненно сжалось. Если он откажется? А если он захочет другой жизни? Катрин подумала, что она теперь больше ничего для него не значит. Только красивая женщина. Ведь его память умерла. И никогда, никогда еще она так не нуждалась в нем, в его силе, в его надежной защите. С давних пор широкая грудь Готье вставала на ее защиту. Неужели она нашла его и вырвала из рук гнуснейшей на свете смерти только для того, чтобы потерять? Она почувствовала, как слезы наворачиваются ей на глаза.

— Ты не отвечаешь? — прошептала она хрипло.

— Да ведь я не знаю. Вы такая прекрасная, что мне хочется пойти за вами… как за звездой. Но если я хочу вспомнить о своем прошлом, может быть, лучше мне идти одному. Мне что‑то говорит, что я должен быть один, что я всегда был один…

— Нет, это не правда! В течение трех лет ты почти не отходил от меня. Мы вместе переносили страдания, вместе боролись, вместе защищали свои жизни, ты столько раз спасал меня! Как же мне быть, если ты меня оставишь?

Она почти упала на край кровати в отчаянии от нагромождения горестных событий. Спрятав лицо в дрожавшие руки, она прошептала с болью в голосе:

— Умоляю тебя, Готье, не оставляй меня! Без тебя я же пропаду… пропаду!

Горькие слезы покатились из‑под ее пальцев. Она почувствовала себя одинокой, покинутой всеми. Да еще этот монах, этот ходячий кошмар, призраком бродивший по замку. И надрывавшая душу ностальгия, страшная тоска по родному краю, по сыну, яростная ревность, которая грызла Катрин и переворачивала внутренности каждый раз, когда она вспоминала своего супруга. Теперь и Готье от нее отворачивался, он все забыл. Это было уже сверх всяких сил. Она услышала, как Готье лепетал:

— Не плачьте, мадам. Раз вы так расстраиваетесь, я поеду с вами…

Она подняла заплаканное лицо:

— Это похоже на жалость. Но ты же когда‑то любил меня! Ты же жил только для меня, только мной… Если память тебе изменила, хоть сердце твое, по крайней мере, должно было меня узнать.

— Он наклонился к ней, заглядывая в нежнее лицо:

— Я так хотел бы вспомнить, — произнес он печально. — Вас полюбить нетрудно. Вы же так прекрасны! Можно подумать, что вас замесили на свете. А глаза у вас мягче и нежнее ночи…

Робкой рукой он взял молодую женщину за подбородок, поднял его, чтобы лучше рассмотреть бархатные зрачки, которые от слез сияли еще ярче. Взволнованное лицо нормандца оказалось теперь совсем близко от лица Катрин, и она более не смогла с собой совладать, совладать со своим желанием. Будто в ней звучал голос Хамзы, нашептывая ей: «Попробуйте разбудить в нем любовь…» Тогда она попросила Готье:

— Поцелуй меня!

И увидела, как он замялся. Тогда, потянувшись к нему, она сама нашла губы Готье, прильнула к ним и обняла обеими руками массивную шею. Сжатые губы не сразу ответили на. ее ласку. Потом Катрин почувствовала что губы Готье ожили, внезапно став пылкими, а руки нормандца сжали ее.

От его губ, которые теперь сильно и жадно завладели ее собственными, Катрин почувствовала вспыхнувшее в ней желание. Ведь уже столько времени она оставалась слишком благоразумной! Она всегда чувствовала к Готье глубокую нежность, и вот сейчас, когда она протянула к нему свои губы, она думала только о том, как произвести тот самый шок, способный возвратить ему память. Но теперь пробудилось ее собственное желание, которое отвечало желанию Готье. Катрин чувствовала, как в прижатом к ней теле оно разрасталось…. Яркой искрой ее пронзила мысль о супруге, но она с гневом отбросила ее. Нет, даже воспоминание о муже не мешает ей отдаться другу. Разве память об их любви не помешала Арно отдать другой свои ласки и поцелуи? Из охватившего ее чувства мести близкое удовольствие удесятерило в ней желание. Она заметила, что руки Готье не справляются с тесемками сложной шнуровки на платье. Она нежно оттолкнула его:

— Подожди! Не спеши так!..

Гибким движением бедер она выпрямилась, встала. Слабый свет свечи показался ей недостаточным. Ей захотелось, чтобы было много света, чтобы как следует осветилось ее лицо, ее тело, когда Готье овладеет им… Схватив свечу, она зажгла оба канделябра, стоявшие на ларце у стены. Сидя в кровати, он смотрел на нее, не понимая, что она делает.

— Зачем все это? Иди ко мне… — умолял он, протягивая к ней нетерпеливые руки.

Но она удержала его взглядом.

— Подожди, говорю тебе…

Она отошла на несколько шагов. Потом, заметив нож, лежавший на столе, она одним ударом разрезала свои тесемки и с радостной поспешностью освободилась от одежды: сбросила юбку из белого атласа, тонкую рубашку. Жаждущий взгляд следил за каждым ее движением, скользя по телу. Катрин чувствовала его взгляд на своей груди, на животе, на ягодицах и, словно лаской, наслаждалась им. Когда с нее спала последняя одежда, она, освещенная горячим светом свечей, потянулась, как кошка, потом, скользнув в кровать, легла и наконец протянула руки:

— Теперь иди ко мне!

И тогда он прильнул к ней…

— Катрин!..

Он крикнул ее имя, как призыв, в самый острый момент наслаждения и теперь, задыхаясь, в смятении смотрел на нежное лицо, которое держал в своих руках.

— Катрин! повторял он. — Мадам Катрин! Неужели я все еще вижу сон?

Волна радости захлестнула молодую женщину. Хамза был прав. Любовь Готье проснулась вновь и сотворила чудо… Мужчина, которого она обнимала, уже не был чужим, просто мужским телом, душа которого витала где‑то далеко. Он вновь стал самим собой… И она уже давно не чувствовала себя такой счастливой. И когда он попытался отстраниться, она удержала его в объятиях и прижала к себе.

— Останься! Да, это я… Ты не во сне… Но не оставляй меня… Я тебе все объясню позже. Будь со мной! Люби меня… Этой ночью я принадлежу тебе.

Ее губы были так сладостны, так нежно и желанно было тело, которое Готье сжимал в своих объятиях! Обладать этой обожаемой женщиной было слишком давней мечтой, и эту мечту он слишком долго сдерживал. Ему все казалось, что он пробуждался от грез, но горячая кожа, одурманивающий аромат тела были поразительной действительностью. И он отдавался Катрин со страстью, опьянялся ею, как терпким вином, насыщал жажду как человек, бесконечно испытывавший ее. А Катрин, счастливая, удовлетворенная, с радостью отдалась этому урагану любви.

Между тем ей показалось, что происходит что‑то странное. Она услышала, что дверь в комнату отворилась. Выпрямившись, она прислушалась, подав знак Готье молчать. Догоравшие свечи в достаточной мере освещали комнату: дверь оказалась закрытой. Теперь не слышно было никакого шума… Катрин подумала, что просто у нее разыгралось воображение, и, забыв про дверь, вернулась к утехам любви, к своему любовнику.

Рассвет уже был совсем близок, когда Готье наконец заснул. Он погрузился в тяжелый и глубокий сон, наполняя башню звучным храпом, который вызвал у Катрин улыбку. Это была настоящая победа. Какое‑то время она смотрела, как он спал, мирно, раскованно, с влажными и приоткрытыми губами. Его гигантское тело раскинулось среди беспорядочно разбросанных простыней. Готье был похож на уснувшего ребенка. Она чувствовала к нему глубокую нежность. Готье любил ее, только ее саму, ничего не требуя взамен, и эта любовь согревала обледеневшее сердце Катрин.

Она наклонилась над спавшим и поцеловала закрытые веки. Потом поспешно оделась, так как хотела вернуться К себе до наступления дня. Не так‑то просто ей было одеться, так как шнурки были разрезаны. С трудом ей удалось их связать.

Затем она выскользнула в коридор, спустилась к себе вниз на цыпочках по каменной лестнице, чтобы шаги ее не будили эхо по всей башне. Небо над замком начинало светлеть. В коридорах, дымя, гасли факелы. Дозорные спали, облокотившись на свои пики. Катрин вернулась к себе в комнату, не встретив ни одной живой души. Поспешно сбрасывая одежду, которую она придерживала обеими руками, молодая женщина со сладким вздохом скользнула в свежие простыни своей кровати. Она чувствовала себя усталой, разбитой ночью любовного жара, но в то же время странным образом она избавилась от всех призраков и теперь засыпала почти счастливой. Конечно, это не было тем опьяняющим и чудесным отрешением, которое давал ей только Арно. В руках этого единственного человека, Арно, которого Катрин только и любила в жизни, она забывалась, растворялась в счастье, отрекаясь от самой себя, собственной воли, сливаясь с ним в одно целое. Но в эту ночь та глубокая нежность, которую она испытывала к Готье, ее страстное желание вырвать его из угрожающего тумана безумия и болезненный голод ее молодого тела заменили настоящую страсть. Она обнаружила, какое успокоение для тела и души могла дать любовь пылкого и искренне влюбленного мужчины… Даже мысль о Фра Иньясио не мучила ее так сильно, в какой‑то степени она освободилась от мистики.

Что же до того, что за этим последует, какие изменения принесет эта ночь во что выльются ее взаимоотношения с Готье, Катрин отказывалась об этом думать. Не теперь… Позже… Завтра! А сейчас она так устала, так устала… Ей так хотелось спать! Веки смежились, и она провалилась в счастливое небытие…

Легкое прикосновение руки к ее животу, ягодицам разбудило ее. Было еще очень рано. Свет едва голубел в окне комнаты. Сонный взгляд Катрин обнаружил сидящую на кровати фигуру, но она не сразу узнала своего гостя. Рассветная прохлада и легкое прикосновение руки, которая продолжала ее ласкать, вернули ее к действительности. Простыни и одеяла были отброшены в ноги, она лежала нагая, поеживаясь от холода. В тот же момент фигура задвигалась, наклонилась над ней. Расширив от ужаса глаза, Катрин, наконец, увидела, что это был Томас де Торквемада, но она его едва узнала, такой у него был демонический вид. В полном ужасе Катрин уже готова была закричать. Рука грубо легла ей на губы… Она пыталась сбросить ее, но напрасно… Ноготь поцарапал ей грудь, сильный удар коленки заставил разжать ноги, и сразу на нее обрушилось влажное от холодного пота, едко пахнувшее голое тело.

Катрин тошнило от отвращения, она извивалась под мальчишкой. Он царапал ее, она застонала. А он тихо насмехался:

— Нечего притворяться, потаскуха!.. Я тебя видел ночью в башне с твоим слугой!.. А! Там ты небось отдавалась с радостью, мерзавка поганая! Мужчины тебя хорошо знают, бесстыдница… Ну же, показывай мне, что ты умеешь!.. Сейчас моя очередь!.. Целуй меня! Шлюха!..

Он перемежал свою ругань мокрыми поцелуями, которые вызывали рвоту, и почти такими же отвратительными глухими стонами. Он удерживал молодую женщину, в нервном спазме зажав ее железной ладонью, и пытался судорожно овладеть своей жертвой, но это у него не выходило. Катрин почувствовала, что совсем задыхается под костлявой рукой, которая сжимала ей рот. О, как он был отвратителен! Даже Жиль де Рэ не был до такой степени омерзительным.

На миг рука чуть ослабла. Она воспользовалась этим и постаралась укусить ее. Томас закричал и инстинктивно отдернул руку. Тогда Катрин закричала изо всех сил, как зверь на краю гибели… Мальчишка принялся ее бить, но ему не удалось заставить ее замолчать, и теперь он сам принялся кричать так же громко, как и она, во власти настоящего приступа слепой ненависти. Катрин едва расслышала стук в дверь, затем последовали сильные удары, раздался мощный треск ломавшегося дерева, скрежет скоб и замка. Она увидела Жосса, дорвавшегося к ней, отбросившего брус, которым тот воспользовался для того, чтобы высадить дверь. Томас, видимо, запер дверь на ключ. Бывший бродяга устремился к кровати, схватил Томаса и принялся дубасить его;

Спрятавшись за занавески кровати, Катрин закрыла глаза, чтобы не видеть драки, но слышала глухие удары кулаков Жосса по телу пажа, при этом Жосс не скупился выливать на гнусного мальчишку фантастический поток отборных парижских ругательств.

Последний удар кулака, последний пинок ногой по худому заду молодого сатира, и вот Томас, в чем мать родила, был выброшен в коридор. Едва приземлившись, он тут же бросился бежать, пока Жосс, бурча ругательства, пошел вытаскивать из‑за шкафа обеих служанок, которые, прибежав на шум, забились туда от страха. Он показал им на Катрин. Га свернулась у себя в кровати в клубок, натянула простыни и смотрела на них полными ужаса глазами.

— Займитесь мадам Катрин! Я пойду скажу господину архиепископу, что думаю о его драгоценном паже. Разве когда‑нибудь кто‑нибудь видел более отвратительного мелкого гаденыша? Вам не очень больно, мадам Катрин? Он же избивал вас, как озверелый, когда я ворвался.

Мирный и ровный голос парижанина вернул мужестве Катрин. Она даже попыталась ему улыбнуться.

— Видимо, я вся покрыта синяками, но ничего серьезного. Спасибо, Жосс. Без вас… Господи! Какое отвращение! И такой еще мальчик! Я долго не забуду этого кошмара! — Добавила сна, готовая расплакаться.

— То, что он молод, никак не извиняет его, подозреваю, что в этого Томаса вселился дьявол. Достаточно на него однажды взглянуть, чтобы увидеть жестокость и другие пороки. Мне жаль тот монастырь, куда он себя прочит, мне даже жаль Бога! В этом мальчишке он получит гнуснейшего служителя!

Задумавшись и нахмурив брови, Жосс словно врос в пол посередине комнаты, уставившись невидящим взглядом на. солнце, которое теперь уже сияло с лучистым ликованием наступившего дня. Неожиданно он прошептал:

— Мальчишка получил хорошую взбучку, мадам Катрин, но лучше нам поскорее уехать. Как только Готье сможет ехать…

— Он сможет, я думаю, ехать. К нему вернулась память.

Жосс Роллар поднял брови, бросая на Катрин удивленный взгляд.

— Выздоровел? Но ведь вчера еще, перед тем как стали гасить огни, я зашел к нему, и он все еще был в том же состоянии.

Катрин, царапины которой разглядывали служанки, почувствовала, что начинает краснеть. В смущении она отвела глаза.

— Чудо произошло этой ночью, — только и сказала она. Наступило короткое молчание, которое довело до предела смущение и замешательство Катрин.

— Ах так, — в конце концов сказал Жосс. — Так мы сразу же и отправимся в путь.

И в полном спокойствии вышел из комнаты, оставив Катрин заботам служанок.

Через час дон Алонсо, крайне рассерженный, попросил известить Катрин о своем приходе. Он казался еще более нервным и возбужденным, чем когда‑либо. Его красивые руки без конца двигались. А глубокий грудной голос взвивался до невероятно высоких тонов. Он принес молодой женщине красноречивые и многословные извинения. Она не все поняла, но все же ей удалось разобрать, что очень скоро он расстанется с Томасом.

— Это печальный инцидент, моя дорогая. Завтра же этот мерзавец уедет в доминиканский монастырь в Сеговни, куда он рвется. Пусть добрые отцы там радуются! Желаю им превеликого удовольствия!

— И я тоже, Ваше Преподобие, я тоже уехала бы завтра, если все будет хорошо.

— Как? А ваш слуга?

— Он уже в состоянии продолжить дорогу вместе с нами. Я вам многим обязана, монсеньор! За вашу доброту, щедрость…

— Ну‑ну! Это уж вы оставьте…

Какое‑то мгновение он смотрел на молодую женщину. Сидя на высоком и жестком стуле, одетая в черный бархат, она была воплощением достоинства и изящества. Он по‑отцовски ей улыбнулся.

— Ну что же, летите дальше, прекрасная птица. Но я буду скучать по вашему обществу. Да, я буду жалеть, что вы уехали. Ваше присутствие было солнечным светом в этом суровом замке… Ничего не поделаешь. Такова жизнь! Я прослежу за подготовкой к вашему отъезду.

— Монсеньор, — смущенно произнесла Катрин, — вы так добры!

— Здесь нет никакой доброты, — произнес дон Алонсо, рассмеявшись. — Вы же хорошо знаете, что я старый эстет и только и думаю о красоте и гармонии. Только от мысли, что такая женщина, как вы, будет путешествовать в плохой повозке, у меня начинают бегать мурашки по спине. Вы же не хотите обречь меня на жизнь, полную угрызений совести и дурных сновидений?

Вместо ответа Катрин опустилась на колени и с уважением поцеловала кольцо архиепископа. Волна чувств захлестнула огрубевшее лицо Фонсеки. Он быстро благословил Катрин, потом, положив руку на ее склоненную голову, сказал:

— Не знаю, куда вы едете, дочь моя, и не спрашиваю вас об этом. Но интуиция говорит мне, что вы идете навстречу опасности. Если испытания, которые ждут вас, будут слишком тяжелы, помните, что здесь у вас есть друг и дом. И тот, и другой всегда примут вас, — заключил он, громко высморкавшись, чтобы скрыть волнение.

И сопровождаемый шорохом пурпурной парчи Его Преосвященство архиепископ Севильи удалился, объявив, что собирается отдать приказания относительно отъезда и что Молодой женщине не нужно беспокоиться ни о чем. Они встретятся с ним двумя часами позже для того, чтобы вместе позавтракать.

Только он исчез, Катрин сразу же устремилась в башню. Ей не терпелось увидеть Готье, и она испытывала разочарование, что сам он до сих пор не удосужился прийти к ней.

Может быть, он все еще спал? Обеими руками приподняв платье, она взлетела по крутой лестнице, толкнула дверь, которая не была закрыта, и оказалась лицом к лицу со своим другом. Он сидел в кровати, обхватив голову руками, спрятав в ладони лицо. Вид у него был такой удрученный, что Катрин почувствовала себя совершенно сбитой с толку. Она надеялась найти Готье счастливым, ставшим самим собой, во власти радости, которую ему доставила прошедшая ночь. И что же она видит!..

Встав на колени, она схватила большие руки гиганта.

— Готье! простонала она. — Что с тобой? Он поднял к ней расстроенное лицо в слезах, а в его серых глазах сквозили неверие и отчаяние.

— Бог мой, — пролепетала Катрин, готовая тоже расплакаться, — ты меня пугаешь!

— Так это… — медленно прошептал он, — не сон! Это именно вы… Мне не приснилось!

— Что?

— Ночь… невообразимая ночь! Я не стал жертвой бреда? В моей голове уже с давних пор происходили такие странные вещи… столько невероятных вещей! Теперь я не знаю, что было в действительности, а что мне просто приснилось.

Катрин незаметно вздохнула с облегчением. Она боялась, что к нему вернулась болезнь. Стараясь быть как можно спокойнее, она сказала:

— Нет! Этой ночью ты стал самим собой. И… ты стал еще моим любовником.

Он схватил ее за плечи, жадно всматриваясь в красивое лицо, а она любовалась им..

— Почему? Но почему вдруг вы пришли в мои объятия? Что произошло? Как же мы до этого дошли? Я вас оставил в Монсальви и вот нахожу вас… да, кстати, где мы находимся?

— В Коке, в Кастилии. У архиепископа Севильи дона Алонсо де Фонсека.

Он стал повторять словно во сне:

— В Коке… в Кастилии! Как же мы сюда попали?

— А что ты все‑таки помнишь?

— Мои последние воспоминания — это сражение. На бандитов из леса Ока, которые держали меня в плену, напали альгвасилы. Солдаты подумали, что я тоже разбойник. Мне пришлось защищаться. Меня ранили, нанесли страшный удар. Я подумал, что мне совсем разбили голову. И потом… потом — ничего не помню. Ах нет… Помню, что мне хотелось пить, было холодно… Последнее, что я помню, это сильный ветер, бесконечный и непрерывный…

«Клетка», — подумала. Катрин, но не стала напоминать ему об ужасной пытке. Но все же нужно помочь Готье полностью восстановить память.

— А те бандиты из Ока, как же ты попал к ним в руки? — спросила она. — Тот флорентийский менестрель, с которым ты повстречался по дороге в Ронсеваль, сказал, что видел, как ты упал под ударами наваррских горцев… Он видел, как они бросили твое тело в пропасть… и, не стану от тебя скрывать, я думала, что ты погиб.

— Я тоже так думал. Я был ранен. Они напали на меня, набросились как рой ос. Потом сняли с меня одежду и бросили в овраг. Я должен был переломать себе кости, но боги помогли мне. Одно деревце остановило падение, и когда я очнулся от холода, то оказался висящим на ветвях. На мне не было никакой одежды, наступала ночь. Я чувствовал себя слабым ребенком. Между тем я хотел выжить и стал размышлять. Подняться на тропу? Это было опасно: прежде всего из‑за моей слабости, которая делала восхождение почти невозможным, а потом из‑за тех, кто на меня напал. Кто мог сказать, не сторожили ли они еще там, на дороге, поджидая какого — нибудь путника, которого зас