Глава шестая. КОНЕЦ ГРЕШНИКА

 

Поступая мудро, Ганс, Жосс и Гатто дали Катрин выплакаться до конца. Они перенесли Готье под навес, куда каменотес складывал глыбы песчаника или травертинского туфа. Они положили Готье на солому, наскоро собранную Гатто, и принялись осматривать его. Опомнившись, Катрин мигом перестала плакать, вытерла глаза и пошла на поиски своих друзей. Она чувствовала себя невероятно легко. Слезы пошли ей на пользу, она даже освободилась от ощущения физической усталости. Для нее было такой радостью освобождение Готье от жестокого дона Мартина! Даже, несмотря на то, что сделана была только половина работы.

Но радость Катрин померкла после первого же взгляда на большое распластанное тело Готье. Он был худ, ужасающе грязен, и если глаза у него иногда открывались, серый взгляд оставался безразличным, тусклым. Когда этот взгляд останавливался на молодой женщине, в нем не возникало никакого признака удивления. Напрасно Катрин наклонялась над ним и звала по имени, нормандец смотрел на нее все так же безучастно.

— Может, он сошел с ума? — беспокоилась молодая женщина. — Он вроде ничего не помнит. Наверное, он очень болен. Зачем же тогда вы отнесли его сюда, а не в кухню?

— Потому что скоро настанет день, — ответил Ганс. — А когда Уррака встанет, совсем не нужно, чтобы она его увидела.

— Не все ли равно, раз она глухая!

— Глухая, да! Но не слепая, не немая и даже, может быть, не такая уж глупая, как кажется. Мы поухаживаем за этим человеком, обмоем, оденем как следует, поддержим его силы настолько, насколько это нам удастся. Потом настанет день. И тогда нужно будет как‑то вывезти его из города, и быстрее.

— Но как же увезти его в таком состоянии? Что же с ним делать по дороге?

— Увезти его! — сурово обрезал Ганс. — На этот счет я дам вам совет. Потом, мадам Катрин, это уже будет ваша забота. Я не могу ни последовать за ним, ни оставить его здесь. Это значит рисковать собственной головой и головами всех моих людей… Более того, если я вам помог из‑за симпатии к вам и ненависти к дону Мартину, я все же не намерен оставить работу, которую здесь выполняю. Нужно вам сказать, что, как только вы выйдете из города, не рассчитывайте на мою помощь. Мне жаль… но там я не властен!

Катрин внимательно выслушала короткую речь Ганса. Она даже немного смутилась. Этот человек помог ей, не задумываясь, и как‑то подсознательно она уже стала верить, что и дальше он будет ей помогать. Но в ней все‑таки оказалось достаточно здравого смысла, чтобы немедленно согласиться с ним: он был совершенно прав, и большего она не могла у него просить. Она с улыбкой протянула ему руку.

— Вы и так слишком много сделали, мой друг, и за все, чему вы подвергли себя ради незнакомой женщины, я навсегда останусь вам глубоко и искренне благодарной. Будьте спокойны, я всегда умела встречать трудности, которые вставали на моем пути. И я пойду до конца и сейчас.

— Вы забыли, что я еще нахожусь при вас, — процедил сквозь зубы Жосс небрежным тоном. — Но перейдем же к реальным вещам. Вы сказали, мэтр Ганс, что придумаете способ увезти его из города. Как же это произойдет?

— В повозке для перевозки камня. Мне предстоит руководить перевозкой камня в Хоспиталь — дель‑Реи, рядом с монастырем Лас Хуельгас, в полулье от города. Там нужно произвести некоторый ремонт. Мы выедем, как только откроют городские ворота. Вашего друга спрячем среди Каменных глыб. Охранники не смогут копьями проверить, только ли камни мы везем. В повозку мы запряжем ваших лошадей, а в монастыре я достану вам другую повозку, и вы сможете увезти этого человека, а я тем временем найду себе других лошадей и верну на место мою повозку. Потом вам останется надеяться на милость Божию.

— Я даже и не мечтала об этом, — просто произнесла Катрин. — Спасибо, мэтр Ганс!

— Теперь хватит разговаривать. Займемся раненым и подготовим повозку. День вот‑вот настанет!

Все стали действовать молча. Готье, освобожденный от своих лохмотьев, был начисто обмыт, одет в чистую и крепкую деревенскую одежду, слишком для него короткую, ибо ни один из трех мужчин не оказался такого же роста, как он. Рану на голове, которую было очень трудно прочистить из‑за засохшей корки из крови и волос, они смазали овечьим жиром. Ему обстригли волосы, побрили, чтобы никто не смог его узнать. Он Давался им в руки как ребенок, время от времени коротко постанывая. С жадностью глотал горячий суп, оставшийся со вчерашнего дня, и вино из кувшина, которое ему предложил Ганс. Жосс с задумчивым видом смотрел, как он пил.

— Ему нужно дать пить еще и еще, — заметил он. — Если бы он спал в повозке, когда мы будем ехать, это было бы менее опасно. Представьте себе, что охранники у ворот услышат, как он застонет в бреду.

— Не стоит его раздражать, — сказал Ганс. — У меня есть мак. Я держу его как болеутоляющее, когда кто‑нибудь из моих людей поранится во время работы. Я дам ему выпить раздавленных в вине маковых зернышек. Он будет спать как ребенок.

Когда они закончили все дела, на горизонте протянулась светлая полоса, настало утро. Отовсюду послышались хриплые голоса петухов. Ганс бросил на небо озабоченный взгляд.

— Теперь подготовим повозку, — сказал он. — Уррака того и гляди спустится со своего чердака.

И он быстро дал Готье выпить вина с маком, потом, обернув его брезентовой покрышкой, отнес на грубую простую повозку, стоявшую в смежном с домом сарае. С помощью Жосса и Гатто он навалил на повозку глыбы камня так, что нормандец оказался полностью спрятанным, и не было риска, что его там придавит. Они обложили соломой Готье.

И очень вовремя! Готье только что скрылся в своем импровизированном укрытии, как дом стал просыпаться. Старая Уррака с заспанными глазами летучей мыши с трудом спустилась с приставной лестницы, ведущей на верхний этаж, и начала шаркать стоптанными башмаками между двором и кухней, набирая воду в колодце, нося дрова для очага и раздувая огонь от оставшихся углей, которые она тщательно прикрыла пеплом перед тем, как идти спать. Скоро вода начала бурлить в котле, а старуха в это время резала длинным ножом — такой нож кого угодно мог привести в трепет — толстые ломти черного хлеба, раскладывала их на столе вместе с луком, который она срывала с. увесистой длинной гирлянды, висевшей на опорном столбе. Один за другим, зевая и потягиваясь, каменщики выходили из общей спальни, шли умываться к ведру с холодной водой, потом возвращались за едой. Катрин, зевая и потягиваясь, как и прочие, опять заняла свое место в углу очага — и не без причины. Рассвет был ледяной, и она почувствовала, что замерзла. Что касается Жосса, то он, делая вид, что только что проснулся, вышел и отправился на площадь. Ему хотелось посмотреть, как выглядел новый обитатель клетки при свете дня. Ганс с некоторым беспокойством проследил за ним глазами, но скоро успокоился. Жосс ему подмигнул и щелкнул языком — мол, все в порядке. Тогда Ганс повернулся к рабочим и принялся говорить с ними на их родном языке. Катрин ухватила на лету слово «Лас Хуельгас»и поняла, что смотритель объявил им, что отправляется в знаменитый монастырь. Немцы кивали головами с согласным видом. Никто из них не подал голоса. Один за другим, бегло взглянув в сторону молодой женщины, они вышли навстречу солнцу и, ссутулившись, подставив спину усталости грядущего рабочего дня, направились к месту стройки. Ганс улыбнулся Катрин:

— Ну, быстро поешьте чего‑нибудь и отправимся в дорогу. Городские ворота уже открывают.

И на самом деле, послышался скрип подземной решетки ворот Санта Мария, ближайших от них, а с площади доносились шум и крики. Ганс обернулся к двери:

— Где Жосс? — спросил он. — Все еще на площади?

— Думаю, да…

— Схожу за ним!

Машинально, продолжая жевать ломоть хлеба и луковицу, Катрин проследила за ним взглядом. Жосс был недалеко. Его худощавая фигура виднелась в нескольких саженях от дома, он стоял, уперев руки в бока. Казалось, он был заворожен картиной, которая привлекла также внимание Ганса и Катрин. И вот что они увидели: на площадь вихрем влетела кавалькада. Молодая женщина узнала альгвасилов, а среди них — андалузскую лошадь и черные перья на шляпе дона Мартина Гомеса Кальво. Тем временем на площадь прибыл отряд плотников, которые несли брусья, доски, лестницы и молотки. Ими руководил огромный человек в одежде темно — пурпурного цвета.

— Палач! — совершенно упавшим голосом произнес Ганс. — Dormer wetter! Неужели все это значит, что…

Он не закончил фразы. То, что происходило перед перепуганными глазами Катрин, было более чем ясно. С дьявольской быстротой плотники принялись строить низкий эшафот, послушные энергичным указаниям палача и щелканьям кнутов трех старших мастеров, появившихся так же неожиданно.

Это же мавританские рабы! — прошептал Ганс. — Нужно бежать, и немедленно. Посмотрите, что выделывает дон Мартин.

Катрин повернула голову к алькальду. Да, ей не пришлось долго смотреть на дона Мартина, чтобы понять, чем он был занят. Встав в стременах, он тыкал костлявым пальцем то в небо, то в землю, достаточно ясно изображая то, что не нужно произносить словами — давал приказ спустить клетку.

В этот момент Жосс повернулся на каблуках и бегом прибежал в дом. Даже губы у него побледнели.

— Тревога! — бросил он. — Дон Мартин боится, что плохая погода слишком ослабит узника. Он отдал приказ приступить к казни. И, видимо, он торопится!

Так и было! Новое стадо мавританских рабов в одинаковых желтых тюрбанах появилось на площади, держа в руках поленья и охапки хвороста, предназначавшиеся для костра, на котором должны были сжечь осужденного, предварительно содрав с него заживо кожу.

Не отвечая, Ганс схватил Катрин и Жосса за руки и стремглав направился к дому. Они бросились к повозке, где Гатто заканчивал запрягать лошадей. Трое заговорщиков живо влезли на повозку. Катрин села рядом с Гансом — тот взялся за поводья, а Жосс уселся сзади, болтая ногами и надвинув колпак на глаза. Он прикидывался беззаботным рабочим, который отправлялся на работу, не задумываясь о прочих обстоятельствах. В руках Ганса щелкнул кнут, и упряжка выехала за дощатый забор, который Гатто закрыл за ними. Повозка направилась к городским воротам Санта Мария.

Но движение было затруднено. Подготовка к казни выгнала из домов горожан. Они толпились, толкались, стремясь пробраться в первые ряды. Со стуком раскрывались деревянные ставни окон, в них показывались женщины с горящими глазами. Люди лезли на крыши, ставшие скользкими от недавнего дождя и утреннего холода. Жители Бургоса лихорадочно готовились к развлекательному представлению.

Испуганные глаза Катрин скользнули по эшафоту, где в этот момент палачи ставили стояк в форме креста, увешанный цепями; он высился над почти законченным костром. Потом, подняв глаза вдоль башни, молодая женщина посмотрела на клетку — та медленно спускалась. Клетка уже спустилась больше, чем наполовину. А повозка медленно, слишком медленно пробивалась к воротам.

— Дорогу! — ревел Ганс, встав на ноги и щелкая кнутом. — Дорогу!

Но толпа, становясь все гуще, была слишком заинтересована подготовкой к казни, чтобы обращать на него внимание. Его крики встречали не более чем презрительный взгляд. Эти люди предпочитали попасть под копыта лошадей, чем уступить хотя бы дюйм места. Немца охватила ярость.

— Осторожно! — прорычал он и концом кнута приголубил по плечам нескольких самых непонятливых.

В тот же миг, дергая изо всех сил за поводья, Ганс вздыбил лошадей, и их ноги оказались в воздухе, создав явную угрозу многим головам вокруг. На сей раз с криком ужаса толпа отпрянула. Ганс устремил лошадей к воротам.

Увы! В тот же миг клетка коснулась земли, и дону Мартину не пришлось смотреть на нее дважды, чтобы понять, что узника он лишился. Катрин, с тревогой следя за ним, заметила, как его лицо из оливкового превратилось в зеленое. Он спрыгнул с лошади и, вопя, принялся отдавать приказания. Разочарованная толпа взревела, словно море в штормовую погоду. Повозка уже подъехала к самому своду ворот… Но в этот момент решетка с мрачным скрежетом опустилась перед ними. Дон Мартин отдал приказ закрыть все ворота и обыскать город!

Готовая упасть в обморок, Катрин закрыла глаза и обмякла, оставаясь на своем месте в повозке. Ганс прошептал у нее над ухом слова, которые прозвучали словно из глубокого сна:

— Сохраняйте мужество, черт возьми! Сейчас не время для истерик. Надо сопротивляться. В этом наш единственный шанс!

Ганс немедленно начал браниться с охранниками, произнося перед ними на хорошем кастильском наречии длинную и яростную речь о том, что ему предстоит работа на целый день и что ему нужно заниматься своим делом, а не торчать здесь, что ему наплевать на все эти истории и мелкие дрязги с разбойниками. Со множеством яростных жестов и слов, которым позавидовал бы и сам дон Мартин, показывая на тяжелую решетку и потом на свою повозку, Ганс пытался убедить охрану дать ему проехать. Но те, опираясь на пики так же твердо, как и на приказ алькальда, отрицательно качали головами и не желали слушать. Потеряв надежду, Ганс рухнул на скамью.

Что же будем делать? — спросила Катрин, готовая расплакаться.

Вконец удрученная, Катрин опустила голову, скрестила РУКИ на груди и молча принялась молиться, безразличная ко всему, что происходило вокруг нее. Между тем площадь бурлила как разъяренное море. Альгвасилы сыпали на зевак дождь ударов деревянными концами своих копий, прокладывая путь к домам. Толпа верещала как стадо свиней на бойне. В криках людей смешались боль и ярость. Повсюду начались ссоры и свалки. Люди дона Мартина обыскивали постоялые дворы, учиняя грубые допросы владельцам и постояльцам. Любой незнакомый приезжий или просто хоть сколько‑нибудь подозрительный человек казался одним из тех страшных разбойников из лесов с Ока, которые, уж конечно, пробрались в город за своим сотоварищем. Страх проникал в души людей, сея в них дикую панику.

Вдруг из‑за закрытых городских ворот с другой стороны послышалась слабая песнь во славу Божию, такая знакомая Катрин; она подняла голову.

Древняя, вековая песнь паломников, направлявшихся к могиле Иакова Компостелского! Та песнь, которую они всегда запевали, когда их угнетала усталость, та песнь, которую пела и сама Катрин, когда вместе со всеми выходила из Ле Пюи и когда они шли по пустынным дорогам Обрака. В ней проснулась надежда, показалось, что древняя песнь верующих явилась ответом Бога на ее пылкую молитву. Спрыгнув с повозки, она подбежала к решетке, вцепилась в нее руками, просовывая лицо между перекладин. Перед ней на построенном римлянами мосту стояла толпа разбитых усталостью и оборванных паломников, они старались, как могли, выпрямить усталые спины и поднять отяжелевшие головы. Впереди них, подняв глаза к небу, устремив фанатичный взгляд к облакам и высоко поднимая палку, которой он размахивал в такт песне, шел Жербер Боа…

— Смотри! Надо же, — прошептал Жосс, тоже соскользнув с повозки и встав рядом с Катрин. — Мы встречаемся вновь.

Но Жербер не видел своих попутчиков. Он остановился в нескольких шагах от опущенной решетки и, задрав голову кверху, на крепостную стену, где находились солдаты — наблюдатели, спросил:

— Почему решетка закрыта? Откройте Божьим странникам.

Потом он повторил свои слова по‑испански. Один из воинов ответил ему что‑то, что, видимо, содержало совет пойти куда подальше, настолько тон был пренебрежительным. И крайне неустойчивая христианская мягкость клермонца не выдержала столь грубого испытания его терпения.

Он возвысил голос и с яростью стал бросать какие‑то слова своему противнику.

— Что он говорит? спросила Катрин.

— Что ни один христианский город никогда не осмеливался закрывать ворот перед паломниками, идущими к Святому Иакову Компостелскому, что он и его люди измождены, что среди них есть больные, даже раненые и что им крайне необходимо добраться до приюта, ибо на них напали разбойники, что они требуют открыть ворота.

— А что ему отвечают?

— Что дон Мартин не хочет.

Солдат и пастырь уже на повышенных тонах продолжали диалог. Жербер Боа всадил свой посох в землю и оперся на него в позе ожидания, а в это время вокруг него паломники попадали прямо на землю, сраженные усталостью.

— Ну и что? — спросила Катрин у Жосса.

— Жербер призвал на помощь архиепископа. Солдат ему ответил, что пошли за доном Мартином.

Алькальд по уголовным делам города Бургоса не замедлил явиться. Катрин увидела его длинную черную фигуру, паучьи ноги, прошагавшие по каменной лестнице на стену. Ганс тоже сошел с повозки, не повинуясь охранникам, которые приказывали ему вернуться домой, и подошел к друзьям.

— Может быть, здесь нам и повезет, — прошептал он. — Говорят, дон Мартин как будто сказал, что разбойники, которые набросились на паломников, может быть, те самые, из Ока, и что нужно расспросить прибывших.

Через некоторое время действительно резкий голос дона Мартина раздался над головой у Катрин. Жербер вежливо приветствовал его, но не унял своего высокомерия. Произошел еще один обмен непонятными для молодой женщины словами, и потом вдруг тон алькальда странным образом смягчился. Ганс удивленно прошептал:

— Он говорит, что откроет ворота перед этими святыми людьми… но мне не очень‑то понравилось, что он так внезапно смягчился. Надо сказать, искусство допроса обычно не содержит большого количества оттенков у дона Мартина. Да, впрочем, пусть будет как угодно! Если только решетка откроется, нам необходимо этим воспользоваться…

— Вас же обязательно станут преследовать, — высказала соображение Катрин. — Может быть, станут стрелять если только хоть одна стрела вас заденет, я себе этого не прощу…

— И я себе тоже! — полусерьезно улыбнулся Ганс. — Но у нас нет выбора. Если они обнаружат того, кого мы везем, нам придется разделить судьбу этого человека. Что и говорить, взялся за гуж, не говори, что не дюж! Прислушайтесь к гомону у нас за спиной. Обыскивают все и вся. Умирать так умирать! Лично мне больше нравится умереть от стрелы, чем на костре.

И Ганс решительно уселся на свое место, приглашая Катрин и Жосса поступить таким же образом. Только они успели занять свои места, как дон Мартин Гомес Кальво появился под сводом с отделением альгвасилов. Он с отвращением посмотрел на повозку и живо направился к ней. При виде его искаженного злостью лица Катрин почувствовала, что сейчас умрет. Он заставит отогнать в сторону повозку и немедленно ее обыскать. Она слушала резкий голос, выговаривавший Гансу, все больше проникаясь мыслью, что отныне никто не спасет ни ее саму, ни Готье, ни друзей от этого, пока голого, пустого эшафота, который мрачно ждал своей добычи.

Но она плохо знала смотрителя строительных работ. Гневу алькальда тот противопоставил олимпийское спокойствие, объясняя, как нашептывал на ухо Катрин, переводивший ей на французский язык его слова Жосс, что ему обязательно нужно отвезти груз, вот эти камни, в Лас Хуельгас, потому что он уже опаздывал с заказанной ему коннетаблем Альваро де Луна работой. Имя хозяина Кастилии сделало свое дело. Озлобление дона Мартина стало спадать. Его острый взгляд с недоверием окинул находившихся в повозке людей. Под его изучающим взглядом Катрин оцепенела. Настал миг ужасного молчания, но наконец тонкие губы дона Мартина приоткрылись, и с них слетела коротенькая фраза. Катрин почувствовала, как за ее спиной вздрогнул Жосс. Ганс даже пальцем не пошевелил, но, заметив, как он сжал вожжи, Катрин поняла, что они должны были трогать. В это время решетка медленно стала подниматься. За повозкой и рядом с ней двигался отряд вооруженных людей. Дон Мартин прошел на мост, сделал величественный жест, приглашавший паломников идти вперед. Они с трудом поднялись с земли.

— Едем! — прошептал Ганс. — Мы занимаем слишком много места. Подождем на мосту, пока вся колонна пройдет.

Повозка медленно двинулась вперед, выехала из сырой тени ворот. Катрин, до сей минуты ощущавшая на груди тяжесть всех камней, из которых были сложены крепостные стены, почувствовала облегчение. Ганс встал в сторонке, чтобы пропустить паломников. Они выглядели крайне усталыми и оборванными. Переход через горы оказался для них тяжелым испытанием. Мимоходом Катрин и Жосс узнали несколько лиц. Одежда висела лохмотьями, многие были ранены. Видимо, разбойники обошлись с ними очень жестоко. Ни один из них больше не осмеливался петь.

— Бедные люди! — прошептала Катрин. — С нами было бы то же самое!

— Хвала Господу, нас миновала сия участь, — прошептал Жосс с удовлетворением.

В следующий момент они стали свидетелями разразившейся драмы. Едва паломники добрались до ворот Санта Мария, солдаты окружили их и схватили.

— Клянусь кровью Господней! — удивился Жосс. — Но… их арестовывают!

— Дон Мартин желает задать им несколько вопросов, — ответил Ганс глухим голосом. — Он хочет убедиться, кто они, не сходя с места!

— Это бесчестно! — воскликнула Катрин. — Что эти бедные люди могут ему сообщить? Им нужна помощь.

— У них, например, спросят, не вернули ли себе бандиты из Ока своего сотоварища? Где бандитское логово? Нужно еще узнать, кого эти несчастные больше боятся: мести разбойников или дона Мартина!

Катрин не отвечала. Повернувшись к городу, она с тревогой следила за перипетиями развернувшейся драмы. Большинство паломников без сопротивления дало себя связать, но нашлись и такие, кто попытался оказать сопротивление людям алькальда, и первым из них, естественно, был Жербер Боа. С повозки они услышали, как Жербер крикнул:

— Измена! Братья, будем защищаться, так пожелал Бог!

И сам мужественно бросился в бой со своим смешным посохом, грозя мечам и копьям солдат. Не в состоянии двинуться дальше, Катрин, Ганс и Жосс заворожено смотрели вытаращенными от ужаса глазами. По мосту длинными темными ручьями потекла кровь, переливаясь в лучах уже высоко стоявшего солнца. Грубости и жестокости кастильцев была дана свобода, и, стоя со скрещенными руками на некотором расстоянии, дон Мартин смотрел на все это, проводя языком по губам.

Слишком неравный бой быстро закончился. Паломников усмирили в мгновение ока. Вне себя от возмущения, Катрин услышала предсмертный крик Жербера, которого ударили копьем прямо в грудь. Ему эхом вторил короткий приказ, и несчастный клермонец мгновенно полетел в реку, которая разбухла от недавних дождей. Желтый поток медленно стал относить тело. Остальных паломников затолкали в город, и решетка упала…

Катрин со злостью подтолкнула Ганса, на которого, видимо, нашло полное одурение.

— Быстро, едем! Дорога теперь свободна… И потом, мы, может быть, сможем его выудить.

— Кого? — произнес Ганс, подняв на нее полный горечи взгляд.

— Да его… Жербера Боа, которого эти презренные бросили в воду. Может быть, он еще не умер…

Ганс послушно тронул лошадей, и повозка поехала. Дорога в Лас Хуельгас, к счастью, шла вдоль реки Арлансон. Жосе пересел с задней части повозки и оказался рядом с обоими спутниками. У него тоже было вытянутое лицо, слегка потусторонний взгляд. Он лепетал:

— Паломники! Божьи скитальцы! Они ведь попросили приюта, им обязаны были его предоставить!

— Я говорил вам, что здешние люди — дикари! — бросил Ганс с неожиданной резкостью. — А дон Мартин — хуже всех. Я думал, после истории с клеткой у вас не будет больше сомнений. Так вот, нужно было еще и крови пролиться на ваших глазах, чтобы вы наконец убедились в этом. Скорее бы мне закончить свои дела. Я с радостью вернусь к себе, на берег Рейна… Великая река, настоящая! Величественная, грандиозная! Ничего общего с этой грязной речушкой!

Катрин дала ему высказаться, остудить гнев. Напряженные нервы мужественного человека нуждались в этом… Она смотрела на катившиеся рядом с ними желтые волны, стараясь увидеть тело Жербера. Вдруг она заметила его. Длинное черное тело плыло по воле мутных и грязных волн. Она выпрямилась, вытянула руку.

— Смотрите. Вот же он! Остановимся!

— Он мертвый! — произнес Ганс. — Зачем останавливаться?

— Потому что он, может быть, еще жив. И даже если и умер, имеет право на то, чтобы его хотя бы похоронили по‑христиански.

Ганс пожал плечами.

Вода здесь, в этой дикой стране, такая грязная, что сойдет и за землю. Остановимся, если вам так хочется.

Он остановил повозку на обочине разъезженной дороги. Катрин быстро соскочила на землю. Жосс следовал за ней по пятам. Катрин кубарем слетела к Арлансону, добежала до берега на узком повороте реки, куда направлялось тело. Не раздумывая, Жосс вошел в воду, ухватился за Жербера и направил тело к берегу. С помощью Катрин он вытащил его из воды и уложил на прибрежные камни. У клермонца были закрыты глаза, губы белые и сомкнутые, но он еще слабо дышал. На груди зияла глубокая рана, но она больше не кровоточила. Жосс покачал головой:

— Он долго не протянет. Ничего не сделаешь, мадам Катрин. Он потерял слишком много крови.

Не отвечая, она села на землю, осторожно положила голову Жербера себе на колени. Ганс подошел к ней и, не произнося ни слова, протянул ей что‑то вроде фляги из козьей кожи, которую он прицепил себе к поясу, перед тем как выйти из дома. Там было вино. Катрин смочила вином бесцветные губы несчастного. Жербер вздрогнул, открыл глаза и удивленно вперил их в молодую женщину.

— Катрин! — пролепетал он. — Вы… тоже… мертвая… почему я вас вижу?.. Я столько думал о вас!

— Нет. Я жива, и вы тоже живы. Не разговаривайте.

— Мне нужно говорить. Вы правы… я чувствую, что еще жив, но это совсем ненадолго. Мне… хотелось бы… священника, чтобы не умереть с моим грехом… на душе.

Он, цепляясь за Катрин, сделал жалкое усилие, чтобы выпрямиться. Тогда Жосс мягко встал на колени и осторожно приподнял его. Жербер посмотрел на лица, склонившиеся над ним, вздохнул:

— Никто из вас не священник, ведь так? Катрин сделала отрицательный жест, с трудом удерживая слезы. Жербер попытался улыбнуться:

— Тогда… вы… меня выслушаете… Катрин… Вы трое! Я вас прогнал, осудил, отправил бродить одних, без нас… потому что думал, что ненавижу вас… как ненавидел всех женщин. Но понял, что вы… не такая. Мысль о вас не оставляла меня… и дорога превратилась для меня в ад… Пить!.. Еще немного вина… Оно придает мне силы…

Катрин осторожно дала ему попить. Ему стало плохо, но он пришел в себя, открыл глаза.

— Я сейчас умру… и это хорошо. Я был недостоин… подойти к могиле Апостола, потому что я убил… жену. Катрин!.. Я ее убил из ревности… потому что она любила Другого. Мне хотелось убить всех женщин…

Он замолчал, откинулся назад, и Катрин еще раз подумала, что он отошел. Но вдруг он поднял веки, которые смерть уже настойчиво смыкала. Голос его слабел, слова трудно произносились. Губы ловили воздух.

— Простите… Нужно… простить. Мне было больно… О! Так больно… Ализия… Я ее любил. Я же мог любить…

Последние его слова нельзя было понять. Слабая искорка жизни, которую зажгло вино в этом обескровленном теле, быстро угасла. Жербер побледнел, и казалось, что черты его как — то съежились, сжались.

— Это конец! — прошептал Жосс.

И это был действительно конец. Белесые губы двигались без всякого звука. Катрин почувствовала, что изможденное тело деревенело у нее на коленях в последнем спазме агонии. Потом с губ слетело слово: «Бог!..»

Слово было только вздохом, и вздох этот был последним. Глаза закрылись навсегда. Катрин опустила тело вниз, вытерла мокрые глаза и посмотрела на Ганса. У него был вид каменного изваяния.

— Где его хоронить?

— Монахи Хоспиталь‑дель‑Реи займутся им. Мы и его положим в повозку.

Совместными усилиями Жосс и Ганс унесли мокрый труп, заботливо обернув его в дырявый плащ паломника. Его положили на камни, которые прикрывали Готье. А тот, все так же завернутый в грубую холстину и обложенный соломой, лежал без движения. Он спал под действием прописанного Гансом мака с вином. Ганс щелкнул кнутом.

— К счастью, дорога не длинная, — произнес он хриплым голосом.

И на самом деле, прошло всего несколько минут, и вот уже возникли белые стены и квадратная башня мощного монастыря ордена цистерцианцев в которых виднелись только две двери.

— Лас Хуельгас… — прошептал Ганс. — Самый благородный монастырь в Испании. Его очень давно основали король Альфонс VIII и королева Альенора Английская для дочерей из семей высокой знати. Здесь также есть кладбище для покойников из благородных семей. Но, говорят, теперь это высокое предназначение монастыря слегка забыли.

Действительно, к великому удивлению Катрин, из окон доносились звуки музыки. Оркестр из скрипок, лютней и арф ничего не имел общего с религиозным песнопением. Под такой аккомпанемент свежий женский голос пел песнь любви прерываемую то и дело смешками. Небо стало ярко‑голубого цвета, и солнечный яркий свет придал этому странному монастырю веселый вид.

— Что это все значит? — спросила пораженная Катрин.

— А то, что монахинь этого Лас Хуельгаса отбирают по красоте и склонности к любви, а не из соображений их знатности и набожности, — ответил Ганс с сарказмом в голосе. — Ведь король Хуан художник, он очень любит музыку, и вместе с коннетаблем, который очень неравнодушен к дамам, они здесь частые гости… и весьма приятно проводят здесь время. К тому же мы вовсе не сюда везем покойника и камни, а к старым монахам Хоспиталь‑дель‑Реи, которые, впрочем, довольно плохо мирятся с этим благоухающим соседством.

Старинный монашеский приют возвышался немного поодаль и был не такой изысканно — изящный, как первый встретившийся им монастырь. Камни этого сурового дома Божьего осыпались и во многих местах угрожали вот‑вот рухнуть. Паломники, направлявшиеся в Сантьяго‑да‑Ком — постелу, не останавливались здесь, предпочитая идти прямо в Бургос, в монастырь Санто — Лесмес. И Хоспиталь‑дель‑Реи медленно погружался в забвение.

— Ремонт, который я должен там произвести, уже просто нельзя откладывать, — заметил Ганс. — Ну, вот мы к на месте!

Он направил повозку через вход под башней, ведший прямо во внутренний двор, и уже старый брат привратник направлялся к ним с благожелательной улыбкой на пергаментном лице.

— Мэтр Ганс! — воскликнул он. — Воистину Господь посылает вас, ведь колокольня нашей часовни угрожает каждую минуту пасть нам на голову. Как вовремя вы приехали. Пойду предупрежу преподобного аббата.

Пока он семенил через двор, заросший бурьяном, Катрин медленно сползла с повозки.

Когда часом позже Катрин с Жоссом выезжали из Хоспиталь‑дель‑Реи, настроение у них, несмотря на удачный побег, было довольно мрачное.

Смерть Жербера еще давила душу молодой женщины. Она считала себя виновной в этой смерти. Кроме того, се очень беспокоило состояние здоровья Готье…

После того как Ганс посовещался с аббатом, длинная фигура, завернутая в грубую холстину, была снята с повозки и положена на скамью. Нормандец пробудился от забвения после выпитых маковых зерен, открыл глаза, даже вытаращил их, но у него сразу начался странный припадок. Тело его одеревенело, а челюсти сильно сжались, да так, что зубы заскрежетали. Потом внезапно гигант скатился со скамьи и скрючился на земле в сильных конвульсиях. Наконец он впал в оцепенение, а на губах выступила белая пена. Ужаснувшись, Катрин отступила к самой стене и прилипла к ней, словно надеялась войти в нее. Ганс и Жосс, нахмурив брови, смотрели на происходившее, аббат поспешно перекрестился и исчез. Отсутствие его длилось недолго. Почти тут же он вернулся с полным ведром воды, которую одним махом вылил на раненого. За ним просеменил монашек, держа огромное кадило, распространявшее густой и удушливый дым.

Ганс не успел помешать аббату облить холодной водой несчастного Готье. Но постарался немедленно успокоить гнев святого человека, чьи яростные гримасы не оставляли сомнений: он думал, что в больного вселился дьявол и что его нужно немедленно выдворить из святого убежища. Ганс бросил на Катрин удрученный взгляд.

— Нужно теперь уже уезжать. Вам дадут небольшую повозку. Аббат считает, что в него вселился дьявол… Большего я не могу для вас сделать.

— Может, и впрямь в него вселился дьявол? с испугом спросила Катрин.

Тогда Жосс неожиданно взялся ее наставлять:

— Древние римляне называли эту болезнь «священной». Они‑то думали, что в человека, больного конвульсиями, вселяется Бог. Но раньше я знал одного мавританского врача, который утверждал, что в подобном случае речь идет только о болезни.

— Вы знали мавританского врача? — удивился Ганс. — Где же?

Худощавое коричневое лицо Жосса внезапно покраснело.

— О! — произнес он бесшабашно. — Я же много попутешествовал…

Он не хотел распространяться, и Катрин знала почему, В один прекрасный день, когда на него нашел стих особого откровения, Жосс рассказал ей, что его постигла неудача и что ему пришлось два года жизни провести на галере у варваров. Оттуда и происходили его неожиданные познания.

— Мавританский врач? — задумчиво произнес Ганс. Обернув почти успокоившегося Готье в холстину и перенеся его в повозку, которую один из братьев привез во двор, Ганс и двое его новых друзей стали прощаться. Перед расставанием Ганс рассказал, что он слышал в Бургосе о странном севильском архиепископе Алонсо де Фонсека. Любящий пышность, рьяный коллекционер драгоценных камней и страстный любитель алхимии, дон Алонсо держал в своем замке — крепости Кока крайне причудливый двор, при котором астрологов и алхимиков было значительно больше, чем служителей церкви. Самым большим чудом архиепископского двора, как рассказывали, был мавританский врач, широко образованный и невероятно умелый.

— Когда близкие люди коннетабля Альваро де Луна не находятся где‑нибудь поблизости, жители Бургоса охотно шепчутся о том, что этот врач совершает чудеса. Почему бы вам не повидаться с ним? Если вы направляетесь к Толедо, заезд в Кока нисколько не удлинит вам дороги.

— На каком основании сеньор архиепископ примет нас? скептически произнесла Катрин.

— На трех основаниях: следуя своему вошедшему в поговорку гостеприимству; из интереса, который он проявляет ко всему странному, что происходит под его крышей; и, наконец, разве я не говорил вам, что он страстный любитель драгоценных камней? Вот вам и подходящий случай.

На сей раз Катрин поняла. Если не окажется другого способа заполучить чудесного врача из Кока для Готье, изумруд королевы Иоланды откроет перед ней, без сомнения, ворота крепости…

Итак, она представляла себе дальнейший ход событий. Для того чтобы спасти Готье, она была готова и на многие Другие жертвы, не только на небольшой крюк и потерю изумруда королевы. Она Поблагодарила Ганса за бескорыстную помощь и сделала это с такой горячностью, что вызвала краску на лице немца. Когда же ее губы порывисто дотронулись до небритой щеки Ганса, глаза ere наполнились слезами.

— Может быть, мы еще с вами увидимся, мадам Катрин?

— Когда вы закончите здесь ваши дела и если я встречу Монсальви, вы приедете к нам совершать чудеса в архитектуре у нас в замке.

— Клянусь!.

Последнее рукопожатие между двумя мужчинами, последний кивок на прощание, и повозка пустилась в путь по ухабистой дороге, ведшей к югу. Готье удобно лежал на соломе за их спиной. Жосс взялся за поводья и стал погонять двух лошадей. Не привыкшие к упряжке, лошади требовали от него ежесекундного внимания и крепких рук. Катрин же ничего другого не приходилось делать, как смотреть по сторонам.

Несмотря на солнце, которое ярко светило с голубого неба, земля вокруг, сухая, дикая, без деревьев выглядела печально. Эту безрадостную картину усугублял колокольный звон, которым гостеприимные монахи провожали в последний путь умершего паломника.

Мысль Катрин все цеплялась за этого Жербера, странного и преступного человека, закованного в гордыню, словно в двойную бронзовую броню. Она поняла, в каком смятении пребывала его душа, прятавшаяся за внешней безжалостностью, и ее охватило сожаление, что она не сумела его понять. Прояви она побольше дружеского расположения, ей, может быть, уда<