Колокол. Весна – лето – осень – зима – весна 1423–1424 годов

 

В прозрачной мартовской луже, что разлилась у дверей кособокой избенки, отражается студеное светлое небо. Тесный двор завален снегом, перемешанным с навозом. У покосившегося столба возится неловкий худой парень, тщетно пытаясь надеть на петли полусгнившую створку ворот. Это Бориска – сын колокольных дел мастера. Он такой же угловатый, неспокойный, что и несколько лет назад, только худое скуластое лицо его заросло редкой бесцветной порослью.

Толстые, грубо сколоченные тесины тяжелы и неподвижны. Створка соскальзывает с петель, падает наземь и обдает острой ледяной слякотью подъехавших к воротам четырех всадников.

– Этот, что ли, Николы‑литейщика дом? – спрашивает старшой дружинник, вытирая шапкой забрызганное лицо.

– Этот, – отвечает Бориска.

– Отец, что ли?

– Отец, – раскосые глаза малого смотрят настороженно.

– Ну‑ка, позови.

– Нету его, – Бориска снова берется за тяжелые намокшие ворота.

– А где?

– Помер, – раздается из‑за скрипучей створки. – Язва‑то всех прибрала – и мать, и сестру. Отца тоже.

Дружинник внимательно смотрит на ворота, за которыми возится Бориска и, откашлявшись, спрашивает:

– А… Гаврилы‑литейщика рядом, что ли, изба‑то?

– Гаврилы? – из‑за мокрых досок показывается странно веселое лицо малого. – Гаврила тоже номер. И Касьян‑мастер помер, а Ивашку ордынцы прошлым годом увели. Один Федор остался, к нему идите. Пятый двор… – Бориска вдруг издевательски улыбается: – Только вы, служивые, поторопитесь, а то он лежит уж грюкает, Федор‑то. Глаза не откроет, того и гляди преставится.

Дружинники молчат, поглядывая на старшого.

– Дожили, колокола некому отлить… – хмуро цедит тот и поворачивает коня.

Малый, словно ужаленный, бросается за всадниками. С шумным всплеском рушится выпущенная из рук створка ворот.

– Возьмите меня с собой, а? Давайте я колокол солью! К князю возьмите! А? – ухватившись за стремя, просит он старшого.

– Да ты что, парень, очумел?

Жидкие лепешки полурастаявшего снега летят из‑под копыт лошадей, идущих на рысях.

– Не… правда, я… вам очень все здорово сделаю!.. Все равно никого не найдете, все пере… перемерли… Лучше меня не найдете! – цепляясь за стремя, умоляет Бориска.

– А ну, не путайся под ногами! – сердится старшой.

Малый останавливается на краю посада и, задыхаясь, кричит вслед удаляющимся всадникам:

– Ну и ладно! Вам же хуже! Я секрет колокольный знаю, да не скажу!

Дружинники останавливаются в отдалении.

– Чего говоришь? – кричит старшой.

– Секрет знаю! – надсаживается Бориска. – Отец секрет меди колокольной знал, умирал – мне передал!.. Его никто… никто его больше не знает! – Он вытирает разгоряченное лицо, видит, что дружинники совещаются о чем‑то и кричит: – Я только один знаю! Отец умирал и мне весь секрет…

– Тебя как звать‑то?

– Бориска!

– Ну‑ка иди сюда! – кричит старшой, и малый со всех ног бросается к дружинникам…

 

Сошел снег, схлынули весенние воды. Москва‑река снова вошла в свои берега, оставив в кустах принесенные паводком высохшие пучки прошлогодней травы, похожие на разоренные птичьи гнезда.

По пологому склону, поросшему редкими цветами, идет Бориска в сопровождении мастеров. За ним шагают мужики с лопатами на плечах – землекопы. Бориска идет впереди, чувствуя на себе их недоверчивые взгляды. Неожиданно он останавливается под высоким корявым тополем. Мастера молча окружают Бориску и оглядываются по сторонам.

– Здесь рыть будем, – решает малый.

– Можно и здесь, – соглашается самый старый из мастеров с густой сивой бородой. – Только чем ближе к звоннице, тем удобнее… А то во‑он куда тяжесть какую тащить!

Бориска, старательно скрывая свою неуверенность, смотрит под ноги.

– Здесь ведь тоже колокол отлить можно…

– Можно‑то можно, да…

– Ну вот, здесь и будем, – твердо заключает малый и подзывает нескладного рыжего пария, толкущегося среди мастеров, видимо, ученика: – Андрейка!

Рыжий подбегает. Бориска что‑то шепчет ему на ухо, размахивая руками. Андрейка старательно кивает головой, давая понять, что ему все ясно с полуслова, с нетерпением дослушивает наставления Бориски и со всех ног бросается в сторону белеющей на холме кремлевской стены. Мастера стоят молча, сложив руки на животе, и скептически смотрят на Бориску. Наступает неловкая пауза. Малый зло сжимает тонкие губы и командует.

– Давай размечай!

Мужики с готовностью принимаются за разметку огромной ямы. Бориска помогает им, словно подручный. Забивает деревянной колотушкой колышек, привязывает к нему бечевку, разматывает тяжелый клубок, отмеряет, забивает второй колышек. Колышки, сделанные из хрупкой ольхи, щепятся, гнутся, выскальзывают из‑под колотушки, словно живые. Наконец яма размечена.

Землекопы крестятся и, поплевав на руки, берутся за лопаты. Бориска в волнении бегает вокруг, наконец не выдерживает и вырывает лопату у приземистого мужика.

– Дай‑ка я!

– Да… погоди ты… – обидевшись, тихо говорит мужик.

Точно нож в сало, входит в землю острие лопаты, хрустят перерезанные корни трав, скоблят по железу мелкие камешки, с всхлипом отделяется пласт парной земли. Бориска копает яростно и самозабвенно, упиваясь запахом земли и чувствуя непреодолимое желание перекопать весь склон, все поле, весь берег. Всю землю!

Расчетливо и с удовольствием работают землекопы, с недоумением поглядывая на своего старшого.

Литейщики тоже следят за работой Бориски, переговариваются, некоторые даже посмеиваются.

На косогоре появляется Андрейка с лопатами в охапке. Подбежав, он сваливает их у ног Бориски. Тот поднимает потное лицо и, улыбаясь, обращается к мастерам:

– Копнем, что ли, вместе?

Старик награждает Андрейку затрещиной и заявляет, стараясь говорить как можно мягче:

– Так ведь мы не землекопы. Литейщики мы! Что ж нам‑то в земле копаться.

– А знаете, что отец мне перед смертью рассказывал? Все, мол, литейщики должны сами яму литейную копать! Это, говорит, я только под старость понял! Сказал так и помер… Понял?

– Не знаю… не знаю, что Николай говорил, а только землю копать не буду! Нужны будем – позовешь! – заключает старик и в окружении мастеров идет в сторону Кремля.

– Ну и ладно! – зло кричит Бориска им вслед. – Я за вас покопаю!

Наступает вечер. Уже не видно работающих в яме, только с тяжелым шорохом сыплются на траву комья земли, выброшенные на поверхность. Все устали, но никто не хочет сдаваться первым, глядя, как самозабвенно швыряет землю их старшой – хилый, низкорослый малый.

 

По крутому скользкому въезду спускается группа мастеров‑литейщиков. Впереди – Бориска. Вот он останавливается на дне оврага, наклоняется и, уперев руки в колени, смотрит себе под ноги. Потом поднимает с земли кусок глины и внимательно рассматривает его. Впившись в глину длинными тонкими пальцами, он подносит ее близко к глазам, потом зажмуривается и мнет ее, словно слепой.

Старик мастер с сивой бородой следит за ним с недоверием и любопытством. Бориска с отвращением отбрасывает глину и, вытирая руки о портки, отрывисто произносит:

– Нет, не то все это! Не та глина!

– Всегда тут брали, – возражает старик.

– Ну и дураки, что брали! Андрейка, правда, плохая глина? – сердито спрашивает Бориска.

– Плохая! – радостно соглашается тот.

Оскорбленный старик в бессильной ярости опускает голову.

– Видали? – обращается малый к мастерам. – Будем искать! Пока нужной не отыщем!

 

По запустевшему щетинистому жнивью идут трое: Бориска, лысый мастер из литейщиков и Андрейка. У всех расстроенный и озлобленный вид.

– Слушай, Степан, а может, зря мы все это? – обращается Бориска к лысому.

– Конечно, зря! – тяжело вздыхает вконец измученный мастер. – Ты посмотри, какую глину отыскали! А? Посмотри как следует. – Он достает из‑за пазухи завернутый в тряпицу кусок глины и разворачивает ее. – Сколько трудов положили! Новое место нашли!.. А ты…

– Не та, не та, понимаешь?! – в отчаянии кричит Бориска. – Не та!

– Заладил одно и то же! «Не та, не та!» Август кончается, а мы глину еще никак не откроем! О себе подумай, мне тебя жалко!

– Ладно! Без твоей жалости вон сколько лет прожил! – вспыхивает Бориска.

– Идем, Боря, дружок, идем домой! – вдруг ласково говорит лысый.

– Не могу! Знаю, твердо знаю – не та глина!

– А какая такая «та» глина? А?! – кричит мастер.

– Я знаю какая, – тупо упирается Бориска.

– Э‑э‑эх! – вдруг с отчаянием стонет лысый и, шмякнув об землю тряпицу с глиной, спотыкаясь, идет прочь по горбатому полю. Мальчишка смотрит ему вслед воспаленными глазами и нервно глотает слюну. Острый кадык дергается на его топкой птичьей шее.

– Ну и ладно! Без тебя обойдемся! – кричит он сипло. – Подумаешь! Мне такие не нужны! Слышишь?! Не нужны мне такие!

Бориска весь дрожит и плетется дальше, спрятав руки под мышки, в своей нелепо длинной рубахе. Андрейка не отстает от него ни на шаг.

 

Раннее холодное утро. По скошенному лугу бредет Бориска. Его еще издали можно узнать по смешной подпрыгивающей походке. Он проходит насквозь молодую сосновую поросль, выходит на берег небольшой тихой речушки и стоит некоторое время на обрыве, глядя на зачарованное кружение пены над омутом. Потом вдруг резко взмахивает ногой, его разбитый лапоть, описав в воздухе дугу, плюхается в воду и начинает кружить на одном месте, затянутый водоворотом в медленную молчаливую карусель… Мальчишка некоторое время смотрит на свой лапоть, потом решает его выловить, начинает спускаться по обрыву к воде, но вдруг оступается, скользит, падает на зад и едет вниз, цепляясь руками за глинистый берег, за глину.

За глину! Но за какую глину! Он впивается в нее руками, вырывает ком, мнет его, разламывает и снова мнет, щупает, ласкает. Жирная, безо всяких примесей, ярко‑серая, податливая и густая глина. Вот она, желанная! Он не знал, что она выглядит именно так, он никому не мог бы описать ее, потому что никогда ее не видел, но теперь он знает наверняка – это именно та глина, которая ему нужна. Бориска оглядывается вокруг, блаженно улыбаясь, и кричит:

– Андрейка, Семен, дядя Петр! Нашел!

Начинает идти дождь. Мимо реки по грязной дороге на груженной мешками с мукой телеге едет с мельницы Андрей Рублев. Он сидит на грядке, спустив ноги и накрывшись от дождя рогожкой.

Неожиданно с реки раздается визгливый крик. Андрей останавливает лошадь и подходит к краю обрыва.

Внизу, у самой воды, сидит мальчишка, задумавшись, ковыряет в пальцах босой ноги и время от времени кричит в пространство:

– Степа‑а‑ан! Нашли‑и‑и! Андре‑е‑ей!

Эхо на том берегу подхватывает счастливые вопли и уносит их в грустные, заброшенные поля. Никто не отвечает.

 

В невысокое окно кельи виден монастырский двор с дымящимися вдоль стены кучами палого листа и мусора, распахнутые ворота и свинцовая вода Яузы внизу, под горой.

В тишине бубнит чей‑то надтреснутый голос:

– …Утром сей семя твое… твое… И вечером не давай отдыха руке твоей… потому, что ты не знаешь, то или другое будет удачнее пли то и другое равно хорошо будет… Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце…

За столом, заваленным рукописями, сгорбившись, сидит Кирилл и переписывает святое Писание. Долгие годы епитимьи сказались на нем. Он низко склоняется к самому листу, щурится, приглядываясь к написанному.

– …Если человек проживет и много лет, – сам себе диктует Кирилл, – то пусть веселится в продолжение всех их и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет, – суета!

Кирилл перестает писать и, отложив перо, закрывает лицо руками. Несколько минут он сидит не двигаясь, затем встает и, сгорбившись, подходит к окну. Во дворе с вилами в руках возится у костра Андрей Рублев.

Кирилл долго стоит у окна. Потом поджимает губы и, зябко запахнувшись в рясу, выходит из кельи.

Он идет между костров через двор. Промозглый воздух прижимает к земле серый дым. Андрей стоит под стеной у самого дальнего костра. Кирилл подходит к нему и, заикаясь, произносит:

– Тут вот что получилось, Андрей… Я все думал тут… Решил тебе сказать, немедля сказать…

Андрей цепляет вилами мокрую тряпку и кидает ее в огонь. Серая ткань накрывает костер, и сквозь дыры начинает струиться густой белый дым.

– Завидовал я тебе, сам знаешь как, – продолжает Кирилл, – так глодала меня зависть эта, что ужас… Все во мне ядом каким‑то изнутри поднималось… Невмоготу стало, я и ушел. Из‑за тебя ведь ушел‑то! А когда вернулся и узнал, что ты писать бросил, радости моей границ не было! Радовался я несчастью твоему лет десять кряду… А потом и забыл вроде. Вроде все равно стало, лишь бы святое Писание до смерти переписать успеть…

Раскалившаяся на костре ветошь вдруг вспыхивает высоким пламенем.

– Да что я каюсь‑то! – злится Кирилл. – Нечего мне перед тобой каяться, ты и сам грешник великий, поболе меня еще! Да, да, поболе! – настойчиво повторяет он, поймав взгляд Андрея и сотрясаясь, словно в ознобе. – Я что? Червь ничтожный! С меня и спроса нет! А вот ты… – Кирилл распаляется, смотрит на Андрея с ненавистью, сквозь пелену дыма и тусклые языки пламени. – Ты что, за святые дела какие талант свой от бога получил? В чем заслуга твоя? Да ни в чем! Задаром! А если не твоя заслуга, не имеешь права распоряжаться им! Не имеешь! – Он вдруг сникает, сжимает ладонями свой лоб. – Что‑то не о том я все… не знаю. Я ведь знаю, Никон тебе третьего дня гонца присылал, уговаривал вернуться Троицу расписывать, ты их всех отослал, разговаривать не стал. Я правду говорю, не солгу, вчера еще в душе моей грязной, там в глубине самой, радостишка, такая тоненькая, маленькая, шевельнулась, что не пишешь ты совсем.

Андрей бросает в огонь кучу листьев.

– А сегодня, – Кирилл запинается. – Стар я стал… Когда постарел, не заметил… Жизнь кончается, душа на покой просится! – И в отчаянии разводит руками. – Да и ты уже не молод! Все проходит, все уходит, все гибнет!

Кирилл подходит ближе и лихорадочно шепчет:

– Знаю, что сейчас думаешь, знаю! Никону талант твой и жизнь твоя – тьфу, ему все равно. Он тебя для того и зовет, чтобы силу свою и власть твоим талантом укрепить и прославить! Потому как многие и вовсе не верят, что будет на Руси царство правды и добра! Ладно, Никон – отступник, торговец! И все равно, послушай меня грешного, ступай в Троицу, пиши, пиши и пиши! Ступай, не бери греха тяжкого на душу! Страшный грех это – искру божию отвергать! Выл бы Феофан жив, он бы тебе то же сказал! Что, разве нет? Ну, скажи!

Андрей несколько мгновений смотрит на Кирилла и отводит глаза. Кирилл не отступается:

– Ты посмотри на меня, посмотри! Ты что думаешь, из‑за чего я в монастырь вернулся? А? Из‑за куска хлеба вернулся, чтобы дожить спокойно! В миру не смог, потому как делать ничего не умею! Ведь ничего! Ведь умру, и ничего от меня не останется. А чувствую, помру скоро… Я помер уж. Вот, может, только Писание, даст бог, успею… Тебе тоже не так уж много времени осталось – помрешь, ведь жалеть будешь! Что? В могилу с собой унести хочешь? Ну скажи хоть слово! Ну чего молчишь?! – Кирилл в исступлении дергает Андрея за рукав. – Ну прокляни меня, хочешь? Прокляни! Не молчи только! Я скомороха тогда продал! Я! Слышишь?! Что же ты молчишь?!

Андрей смотрит сквозь Кирилла неподвижным взглядом, потом отворачивается, и Кирилл видит на его лице отчужденную и странную улыбку…

 

Поздняя осень. В глубокой яме, стены и дно которой выложены камнем, человек двадцать мастеров заканчивают устройство глиняной формы. Огромную, отдаленно напоминающую колокол гору глины мастера оплетают изогнутыми железными прутьями. По шатким мосткам вверх и вниз снуют работники и носят глину, известь, железные прутья.

А наверху вокруг ямы идет своя работа: свозят бревна, сгружают камень, кирпич, ссыпают известь. Огромное по размаху, многолюдное и шумное занятие – литье колокола.

Среди этой толчеи мечется малорослый, тщедушный паренек и командует работами. Он суетится, хватается за все сразу, отдает приказания и время от времени с тревогой поглядывает на низкое пасмурное небо. Сейчас он руководит работой вокруг ямы – по углам ее вкапываются огромные, метровой толщины дубовые столбы. Один столб уже укреплен, и в верхнем конце его плотники долбят сквозное отверстие, в которое потом продернут канаты.

Бориска толчется рядом с плотниками, потом не выдерживает размеренного ритма их работы, отталкивает одного из них и, вырвав у него из рук стамеску, начинает лихорадочно долбить дерево сам.

В этот момент к Бориске подбегает сухонький дьячок в перепачканном подряснике и отзывает в сторону.

– Не соглашаются купцы! – задыхаясь, сообщает он.

– Как – не соглашаются? – не понимает Бориска.

– Втридорога заломили. Говорят, за такую веревку еще дешево.

– Ну покупай, что же делать!

– Борис! – зовет кто‑то со дна ямы старшого.

– За такую цену покупать? – пугается дьячок.

– Покупай!

– Так тебя князь прибьет, мы его разорим совсем!

– Борис! – кричат из ямы.

– Иду! – Бориска, убегая, с отчаянием машет рукой. – Мне уже все равно! Покупай!

Полсотни мужиков готовы поднять тяжелым дубовый столб. Все ждут команды Бориски.

Сквозь людской водоворот и гвалт, оглядываясь, присматриваясь и давая дорогу то телеге с грузом, то мужику с бревном, то княжескому дружиннику на коне, пробирается Рублев.

– Ну, взялись! – кричит Бориска. Мужики нагибаются к столбу. Малый пятится и наступает на ногу Андрею. – Уйди, отец, лучше уйди! Прибьют тебя здесь, пришибут! – торопливо бормочет он.

В это время кто‑то снова зовет его из ямы.

– Без меня не подымайте. Я сейчас! – отвечает Бориска, а сам богом спускается по гибким мосткам вниз.

– Не выдержит форма здесь, – говорит лысый мастер, – еще слоем надо оплетать.

– Каким слоем?! Я думал, вы уже глиной все обмазали, а вы каркас еще не кончили, – поражается малый.

– Больно быстрый ты, – усмехается лысый. – Еще слоем надо укреплять, а прутья все кончились.

Бориска подходит к форме и, мельком взглянув на нее, приказывает:

– Хватит, заделывайте, ничего укреплять больше не будем. Чтобы к вечеру обжиг начать!

– Да что ты, смеешься? – изумляется старший мастер с сивой бородой. – Если форму не укрепить, она же меди не выдержит! Треснет – и пропало все!

– А если завтра снег пойдет, мы обжечь не успеем? – злится малый. – Что, работа не пропала? Меня тогда засекут, не вас!

Рублев стоит на краю ямы и смотрит вниз. Мастера растерянно топчутся на каменном ее дне, а между ними вертлявым чертом мечется малый с бешеными прозрачными глазами.

– Не буду я этого делать, – говорит лысый.

– Не будешь – не надо, можешь убираться, – свирепеет Бориска и обращается к рыжему ученику. – Андрейка, давай заделывай!

– И он не будет заделывать, – упрямо говорит лысый.

От ярости Бориска обмирает, потом берет себя в руки и тихо спрашивает Андрейку:

– Форму заделывать будешь?

– Да не выдержит она меди! – с отчаянием говорит старик.

– Еще слоем надо оплетать, – покраснев почти до слез, бормочет Андрейка.

– Ты меня слушать будешь? Кто здесь главный? – так же тихо повторяет Бориска.

– Еще слоем надо…

Бориска мгновение стоит, будто поперхнувшись, потом отчаянно кричит:

– Федор!

К яме подбегает верзила‑дружинник.

– Сечь этого! – указывает на Андрейку Бориска. – Именем князя сечь! Не хочет колокола лить! Приказа моего не слушает! Я вам покажу, кто здесь главный!

Мастера стоят, остолбенев, и глядят на Бориску. Дружинник набрасывается на Андрейку и выкручивает ему руки.

– Нас отец твой не так жаловал, – слабо улыбаясь, говорит бледный, как мел, мастер.

– Ах, отца моего вспомнили?! – ядовито улыбается малый. – Вот во имя отца его и высекут!

Дружинник без труда уволакивает онемевшего от страха Андрейку.

– Давайте форму заканчивать! – вдруг устало говорит Бориска.

Мастера поспешно принимаются за работу. Внезапно осунувшийся, бледный Бориска стоит в оцепенении, покинутый всеми, и с тоской смотрит из ямы на тополь, голый и мертвый перед лицом наступающей зимы.

Наверху мнутся мужики:

– Бориска! Так как же? Мы ждем!

Малый тяжело вздыхает.

– Без меня вкапывайте, – и направляется к форме.

Вместе с угрюмыми литейщиками Бориска из последних сил обмазывает каркас глиной. Работа без сна в течение нескольких ночей сказывается, и он засыпает стоя, прислонившись лицом к мокрому боку формы. Старый мастер толкает его в бок.

– Ступай, ступай, поспи малость, – хмуро говорит он.

Бориска с трудом поднимает набрякшие веки, шатаясь, как пьяный, идет к дырявому навесу, падает на солому и мгновенно проваливается в бездонную темноту, из которой его тут же извлекает чей‑то голос:

– Бориска! Бориска, проснись! Бориска!

Он через силу раскрывает слипающиеся глаза и видит: все вокруг белым‑бело. Ни грязи, ни серой мертвой травы. С неба падают огромные пушистые хлопья снега. Старый мастер трясет малого за плечо.

– Вставай! Снег повалил. Я уже обжиг начал!

Бориска вскакивает и, поддерживая штаны, бросается к яме, на ходу выговаривая мастеру:

– Почему без меня? Какое право?! Я сам знаю когда!

Он подбегает к яме и останавливается, еще не оправившийся ого сна, поддерживая обеими руками сползающие портки. Высокое могучее пламя с гудением и яростью рвется, касаясь острыми языками сумрачного темнеющего неба. Идет снег.

 

Зима. Уже давно вкопаны высокие толстые столбы по углам черной, накопченной ямы с готовой формой. Над формой сооружена крыша из липовой коры, предохраняющая ее от снега. Вокруг ямы работает множество людей. Заканчивается строительство четырех плавильных печей, расположенных между столбами. Отовсюду к строительной площадке тянутся санные пути, но которым свозят в одну громадную кучу металл для литья. Ползут подводы с медными болванками, волокут веревками куски старого разбитого колокола. У больших весов суетится Бориска – взвешивает серебро. Вокруг стоят мастера и дружинники.

– Маловато сребреца‑то! – решительно обращается Бориска к дружиннику. – Скажи князю, пусть не скупится, мало прислал!

– У нас великий князь никогда не скупится, – кривится княжеский сотник Степан.

– Ничего не знаю! Еще полпуда надо! – требует Бориска.

– Какая разница, – усмехается лысый мастер, – полпуда больше, полпуда меньше, когда колокол на пять тыщ пудов потянет.

– А кто секрет колокольной меди знает? Я или ты, может быть! – вспыхивает Бориска. Все замолкают.

– Так передай князю, чтоб не скупился. Полпуда еще надо! – Бориска поворачивается, спускается в яму и, подойдя к работающим внизу, в широкой улыбке растягивает большой рот.

– Ты чего? – спрашивает его старый мастер.

– Я из великого князя сколько хочешь серебра вытрясу, – Бориска в притворном испуге зажимает рот рукой и, тараща глаза, оглядывается, не слышал ли кто. – А колокол‑то и не зазвонит! – и он громко смеется булькающим истерическим смехом. Мастерам неловко, и они отводят глаза.

Бориска поднимает голову и видит на краю ямы великого князя. Тот сидит верхом на белом жеребце и смотрит на малого пристально и серьезно.

– Ну смотри!.. – угрожающе тихо выговаривает он и, повернув коня, уезжает.

Бориска растерянно садится на землю. С засыпанного снегом тополя бесшумно снимается ворона. С черных веток тихо сыплется снег…

 

И снова весна. Ночь. Сполохи пламени освещают яму с колоколом. Вокруг печей, словно черти, орудуют мастера с черными, закопченными лицами. Грозный, все заглушающий гул расплавленного металла поднимается над ямой. В раскрытых дверцах печей, словно солнце, сияет кипящая медь. Раскаленные прутья литейщиков чертят в темноте замысловатые фигуры.

У одной из печей Бориска мешает медь. К нему подбегает Андрейка.

– Вторая и третья печи готовы!

Из темноты появляется потное лицо волосатого литейщика.

– Моя готова!

– Ну, иди, иди! Все готово! – отгоняет Бориску от четвертой печи старик мастер.

Малый оглядывается и вдруг замечает, что строительная площадка окружена тысячной толпой, будто вся Москва пришла смотреть на его работу, а тополь до самой верхушки увешан мальчишками, которые, раскрыв рты, глядят на таинственную и полную смысла работу, кипящую внизу. Волнение сдавливает горло Бориски.

– Ну! Готово все! Ну? Начали, что ли?! – почти с отчаянием кричит старый мастер. Бориска облизывает сухие губы и еле кивает головой.

Литейщики бросаются к печам, пробивают отверстия у их основания, и сияющий металл с неповторимым поющим, свистящим пением и низким многоголосым гудением устремляется по желобам в форму. И вот уже гулко звучит наполняющаяся форма, как огромный звонкий сосуд, в который льют прозрачное жидкое серебро. Склонив голову набок, Бориска прислушивается к этому громыхающему музыкальному шуму сверкающего сплава серебра и меди и, содрогаясь от распирающего сердце напряжения, кричит, захлебываясь от радости. По не слышно его крика за тревожным нарастающим гулом.

– Заливай! Ура‑а‑а‑а‑а! А‑а‑а‑а‑а! Господи, помоги! Пронеси! Залива‑а‑ай!

По темной дороге, задыхаясь и спотыкаясь, бежит толпа людей в долгополой одежде. Они поднимаются по косогору, на вершине которого стоит тополь, озаренный дрожащим светом расплавленного металла, и пробираются сквозь толпу. Это иноки Андроникова монастыря. Впереди всех – Рублев. Тяжело дыша, он протискивается к краю ямы, беспокойным взглядом окидывает площадку, видит Бориску, сжавшегося у плавильной печи, и взгляд его светлеет.

 

Вечер. На дне остывающей ямы вокруг огромной обуглившейся глыбы стоят мастера. Потрескавшаяся форма отдает свое тепло морозному воздуху, который струится на ней, словно вода.

Ошалевший Бориска первый подходит к форме и отбивает киркой первый кусок. Вслед за ним и остальные принимаются разрушать форму.

Исступленно работает Бориска. Обкалывает спекшуюся землю, разрывает проволочный каркас, крошит твердую, как камень, обожженную глину. Звонко осыпаются закаленные осколки. Рука с киркой застывает во взмахе. На Бориску глядит грозное, черное от нагара медное лицо Егория Победоносца.

Темнеет. Огромный закопченный колокол стоит в яме, а вокруг на теплых еще черенках отбитой формы сидят мастера.

– Ну, денек завтра будет! – вздыхает старый мастер. – Поспать бы надо, а?

Мастера встают. Только Бориска остается сидеть, привалившись к теплому, шершавому колоколу.

– Бориска! Идем!

Малый, не открывая глаз, по‑детски чмокает губами и бессвязно бормочет:

– Я сейчас, сейчас, я скоро… здесь я… – и засыпает, прижавшись щекой к своему родному немому детищу.

Мастера поднимаются по мосткам. Лысый мастер зевает и обращается к старому:

– Не пойму я, как ему великий князь доверил все это? Ума не приложу…

 

И вот наступает наконец долгожданный день. С рассвета весь склон вокруг ямы забит народом, а люди все идут и идут. Москвичи и жители окрестных деревень – все хотят посмотреть на зрелище, каких в жизни на счету.

От колокола, продетые через блоки в столбах, тянутся к воротам толстые канаты. У каждого ворота ждут знака по тридцать мужиков. У колокола, в яме, среди мастеров – Бориска. Он рассеян, словно обреченный на смерть.

– Ну что? Как? – взволнованно спрашивает его старый мастер.

– Да… да, – невпопад отвечает тот.

– Все, да? Начали? – переспрашивает старик. – Тогда махай. Махай рукой тогда!

Мастера, в последний раз проверив крепления, подымаются из ямы, ставшей им ближе родного дома. Бориска, сжав белые губы, взмахивает шапкой.

Сотни рук напрягаются одновременно, кровью наливаются лица, вздуваются жилы. Звенят, как струны, крепчайшие канаты. И нет ни одного человека рядом с ямой и вокруг, которые бы оставались равнодушными, ожидая появления над землей колокола, с которым связано столько надежд!

И вот наконец он показывается над ямой. Медленно, как бы нехотя, торжественно покачиваясь, он вырастает из нее на диво и на радость народу.

После величайших усилий и огромных свыше всякого описания трудов колокол поднимается над землей, несколько мужиков бросаются перекрывать яму толстыми бревнами, чтоб в случае несчастья, он не смог упасть вниз.

Бориска движется как во сне. Все заняты делом, а он ходит среди мастеров потерянный, путается под ногами и всем мешает. Наконец все готово. Закреплены канаты, прочно подвешен колокол, привязан многопудовый язык. Архиерей в облачении и все духовенство уже на месте. Ждут только великого князя.

 

К мастерам подъезжает празднично одетый княжеский сотник и сообщает:

– Великий князь прибудет скоро. С послом иностранным задержался.

И вот из‑за кремлевских стен появляется пестрая кавалькада. Впереди на разномастных жеребцах великий князь и его высокий иноземный гость. За ними следует богатая многочисленная свита. Народ расступается, пропуская князя и кланяясь в землю. Великий князь и иностранный гость подъезжают к яме и останавливаются. Мастера стоят, сбившись в кучу, и молчат. Наконец старый мастер незаметно острым кулаком выталкивает Бориску вперед. Ничего не понимая, с трудом переставляя ватные ноги, тот идет навстречу князю, останавливается в нескольких шагах, неловко, как‑то боком, кланяется и опускает голову.

Князь, сощурившись, оборачивается к послу:

– Вон у меня какие всем заправляют!

Иноземец – высокий, с бритыми, холеными щеками и чудными завитыми кверху усами, в белых накрахмаленных батистовых брыжах на черном камзоле и огромной шляпе с пером – невиданное чудо. Но на него никто не обращает внимания. Посол вежливо улыбается, наклонившись в сторону, слушает переводчика, затем поворачивается к князю и усиленно кивает головой, так ничего толком и не поняв.

– Ну… – через силу улыбается князь. – Давайте.

Бориска ничего не слышит и не видит. Сотник наезжает на него конем и напряженно цедит сквозь зубы:

– Давай, давай, дубина…

Бориска покорно возвращается на место. Здоровенный мужик‑литейщик с повязанными волосами, не поворачивая головы, шепчет, возбужденно ухмыляясь:

– Ну что, сам раскачаешь или помочь?

Он крестится, направляется к колоколу и берется за веревку языка.

Над толпой проносится тревожный вздох, и наступает страшная неестественная тишина.

Медленно и неудержимо раскачивается тяжелый колокольный язык. Размах его все шире, все тяжелее.

Князь, как изваяние, окаменел в седле.

Мастера стоят, глядя в землю, превратившись в слух, и не смотрят на колокол – они ждут звука. Только ради него работали они целый год как проклятые, терпели позор и унижения от этого одержимого мальчишки. Бориска широко раскрытыми глазами, не отрываясь, следит за размахом тяжелого языка, но вдруг ноги его слабеют, и он опускается на землю, прямо в весеннюю грязь.

Десятипудовый язык, раскачиваясь, почти касается колокольной щеки. Еще раз, еще… и еще… Все ближе к тяжелой меди, загадочной и безмолвной.

Огромный густой и низкий звук медленно отделяется от вздрогнувшего колокола и зачарованно плывет над пораженной толпой. Другой удар будит многоголосые звонницы, которые отвечают ему нестройным и радостным благовестом. Счастливые люди машут руками, срывают шапки и крестятся на кремлевские купола.

А колокол все гудит и гудит, набирая малиновую силу, звонарь все раскачивает и раскачивает тяжеленный язык и во весь голос восторженно орет что‑то.

Князь дергает носом и отворачивается от яркого весеннего солнца. Иноземец же, сняв шляпу, смотрит, улыбаясь, по сторонам и шутливо морщится от оглушительного непрекращающегося гудения.

Бориска поднимается с земли и, судорожно хватая ртом холодный воздух, идет, не разбирая дороги. Народ расступается, глядя на него с радостью и недоверием. Свободные и счастливые слезы льются по искаженному рыданиями мальчишескому лицу. Он спотыкается, и сильные руки подхватывают его. Задыхаясь от слез, Бориска прижимается к чьей‑то груди, пахнущей дымом и мужицким потом, и слышит странный хриплый голос, успокаивающий и невнятный:

– Не надо, не, надо… Вот и все… ну и хорошо… Видишь, как все получилось… ну и хорошо. – Андрей дрожащими руками гладит малого по волосам, по тонкой шее и худой, как у подростка, спине. – Вот и хорошо… Вот и пойдем мы с тобой вместе… Ну чего ты?.. Я иконы писать, ты – колокола лить… А?.. Пойдем?.. Пойдем с тобой в Троицу, пойдем работать… Какой праздник‑то для людей… Какую радость сотворил и еще плачет…

Андрей поднимает глаза и встречается взглядом с Даниилом Черным.

 

Возникают и тают нежные голубые и пепельные пятна, пульсируя и сменяя друг друга в настойчивом повторении. Изумрудные приплески и жаркая охра, потрескавшаяся за пятьсот лет. Прозрачный голубец, ограниченный оливковой от времени охрой. Мягкие переливы охряных и золотых пространств, словно залитые солнцем осенних лесов, синева неба, окрасившая складки одежд, упавших и застывших жестким контуром, перламутровая нежность прозрачных мазков, легких, туманно‑голубых, словно лесные дали, гранатово‑розовых, как сентябрьский осиновый лист, тускло‑фиолетовых, схожих на темную глубину воды, подернутую рябью, грозящей непогодой…

В дымчатые чистые и милые своей прозрачностью приплески вплетается четкий и размеренный узор фресковых орнаментов. Линии и контуры двоятся, множатся, льются и переплетаются, пересекают и уничтожают друг друга в осмысленной непоследовательности.

Мягкие, словно волшебные лекала, изгибы рук и будто наполненные ветром покровы, завершенные неожиданными складками, похожими на смятую жесть…

«Страшный суд». Льются мокрые и тяжелые волосы Марфы в простом бабьем сарафане. В протянутой руке она держит корабль свободно и с выражением необычайной значительности, ибо корабль этот – души погибших на водах. И слышен плеск воды и приглушенные туманом тоскливые призывы, безнадежные и горестные: «Марфа‑а‑а‑а! Плыви‑и‑и‑и‑и! Ма‑а‑а‑рфа‑а!»

Торжественно и скорбно проплывают прекрасные лица женщин, возведенных Андреем в сонм Праведных Жен по праву прихоти освобожденной фантазии. Они двигаются друг за другом скорбной вереницей в надежде на спасение через унижение своей души, и, как биение сердца, гулко отдаются удары зазубренной татарской сабли в удивительной тишине.

Одна за другой возникают перед нами иконы и фрески – прозрачные и строгие, нежные и жесткие одновременно…

И переплетаясь с ними, делая понятным и бесконечно простым путь от возникновения замыслов Андрея вплоть до их воплощения, бьются наравне с видимым звуки и музыка природы. Та, которую слышал Андрей в минуты зарождения в нем высоких и светлых образов.

Торжество линии, благородство цвета, выношенные в страдании, вытесняются шумом битвы, треском пожаров, гудением пчел над снежными гречишными полями – пением земли, которая вынудила Андрея на самозабвенную любовь к лазурному голубцу, бирюзовому приплеску, к радостному соседству охряных скал с синей тяжестью ангельских одеяний.

И вот, наконец, «Троица» – смысл и вершина жизни Андрея. Спокойная, великая, исполненная трепетной радости перед лицом человеческого братства. Физическое разделение единого существа натрое и тройственный союз, обнаруживающий поразительное единодушие перед лицом будущего, распростертого в веках.

Ритм свободно падающей с плеч одежды, контуры которой то резко следуют излому желтой горы с сосново‑оранжевыми плоскостями каменных сколов, то плавно и медленно летят, скользят по васильково‑голубой поверхности, уже начинающей накапливать бледно‑лиловый и дымчато‑пурпурный, рассеченной вековой паутиной трещин, которая лишь умножает и без того невозможную красоту иконы.

А до нашего слуха