Страсти по Андрею. Лето – осень – зима 1406 года

 

Тихий вечер. Солнечный свет падает на парную после жаркого дня воду Москвы‑реки и освещает верхушки недалекого бора. По серой еще теплой тропе идут вдоль берега трое: Феофан, Андрей и Фома. Феофан злой, взлохмаченные волосы клоками торчат из‑под скуфейки. Андрей, тоже раздраженный только что состоявшимся разговором, идет следом. Фома идет сзади, хмуро глядя под ноги и с трудом скрывая интерес к ссоре двух богомазов.

Феофан вдруг останавливается и, ни на кого не глядя, сердито вопрошает:

– Клей с огня снял?!

Фома срывается с места и напрямик, через луг, бежит в обратную сторону.

Первым нарушает молчание Андрей.

– А как иначе? Нельзя иначе, – говорит он удивленно.

– Все! Хватит! Видишь? – взрывается Феофан и, остановившись, протягивает вперед руки. Перепачканные краской пальцы дрожат. – Руки трясутся после таких бесед душеспасительных!

– Не буду, – соглашается Андрей.

Феофан спускается к реке, присаживается на корточки и начинает мыть руки. Андрей стоит на тропинке и терпеливо развязывает узел на поясе.

– Что?! – неожиданно поворачивается к нему Феофан.

– Я ничего… – бормочет Андрей, через голову стягивая рясу.

Прибегает запыхавшийся Фома. Неожиданно Феофан изо всей силы ударяет ладонью по воде и гневно заключает:

– Ну и упрям же ты, Андрей, прости, господи!

Фома нагишом прыгает в медленную темную воду.

Лениво вьются по течению длинные водоросли, поднимаются со дна и косо всплывают на поверхность колеблющиеся серебряные пузыри, мелькают, бросившись в сторону, и, остановившись, снова замирают в потухающем подводном солнце стремительные стаи сверкающих плотвичек.

Фома резко разводит руки, окружив себя белым кипящим облаком и, вынырнув на поверхность, видит Феофана, который сидит на берегу, опустив ноги в воду, раздетого Андрея, влезающего в реку, и слышит оглушительное хлопанье кнута, мычание коров и блеяние овец: по дороге, вдоль берега, поднимая пыль, возвращается стадо.

– Ну, где, где ты видел бескорыстие это, когда каждый за задницу свою трясется?! – почти орет Феофан.

– Да сколько хочешь! – отвечает Андрей с раздражением. – Да те же бабы московские, свои волосы для выкупа…

– Замолчи, замолчи! Сто раз слыхал! Причем же бескорыстие‑то тут? Им же, дурам, делать ничего другого не оставалось! Лучше уж без волос остаться, чем истязания выносить! Что им делать‑то?!

Андрей стоит по горло в воде и молча оттирает песком грязные руки.

– Вот ты на меня смотришь, – продолжает Феофан, – и думаешь, наверно: «Вот, мол, злодей». А? Да? А я не злодей вовсе! Просто говорю про то, что вижу и знаю! Слепы люди, народ темен!..

– Да нельзя так…

– Ну хорошо, ты мне скажи по чести, темен народ или не темен?! А? Не слышу!

– Темен… Только кто виноват в этом?

– Греховодить, лизоблюдить, богохульствовать – вот это их дело! Да сам‑то ты грехов что ли не имеешь?

– Как не иметь?..

– И я имею! Господи, прости, примири, укроти! Ну, ничего. Страшный суд скоро, все, как свечи, гореть будем! И помяни мое слово, уж такое начнется! Все друг на друга грехи сваливать начнут, выгораживаться перед вседержителем…

– И как ты с такими мыслями писать можешь, не понимаю? – удивляется Андрей. – Восхваления еще принимаешь! Да я бы уж схиму давно принял, в пещеру бы навек поселился!

– Я господу служу, не людям. И в грехи их собственные носом окунуть – тоже не без пользы! А похвалы! – Феофан машет рукой. – Знаешь, сегодня хвалят, завтра ругают, за что еще вчера хвалили. А послезавтра забудут! И тебя забудут, и меня забудут, и всех забудут! Суета и тлен все! А‑а‑а… Не такие вещи забывали. Все глупости и подлости, какие можно сделать, род человеческий уже совершил, будь покоен, и теперь только повторяет их. Все «на круги своя»! И кружится и кружится! Да если б Иисус на землю снова пришел, его бы снова распяли!

– Да уж, конечно, если только одно зло помнить, и перёд богом счастлив никогда не будешь.

– Что?

– Ну, может, некоторые вещи и нужно забывать… Не все только… Не знаю я, как сказать, – злится Андрей. – Не умею…

– Не можешь – молчи! Меня хоть слушай! Чего смотришь?

– Молчу, – еле сдерживается Андрей.

– Чего молчишь?

– Тебя слушаю.

С хриплым и требовательным блеянием, с густым мычанием проходит в клубах пыли огромное стадо. Гремят ботала, щелкают кнуты, лают собаки.

– Человеки по доброй воле знаешь когда вместе собираются? – продолжает Феофан. – Для того только, чтобы какую‑нибудь мерзость совершить! Только! Это уж закон!

– Что ж, по‑твоему, только в одиночку можно добро творить? – не унимается Андрей.

– Ой, добро, добро! Да ты Новый Завет вспомни! Христос тоже людей во храмах собирал, учил их. А потом они для чего собрались, помнишь? Чтобы его же и казнить?! Распять требовали! «Распни! – кричали. – Распни!» Лисе этой! И как кричали! А ученики его? Иуда продал, Петр отрекся до петухов, а когда надо было насмерть стоять – разбежались все! И это еще лучшие!

– Раскаялись же они!

– Так это потом! Понимаешь, потом! Когда уже поздно было! И всегда так! Сначала наделают дел, наваляют, а потом каются! Злоба какая‑то немыслимая, с первого взгляда и не увидишь; бес вступит – так и мчатся, жгут, крови жаждут и остановиться не могут… А эти?! Сейчас?! Это же подумать страшно! – голос Феофана срывается от негодования. – Господи, погаси пламень страстей моих… яко есмь нищ и немощен… Князь на князя, русские на русских с мечом! Междоусобицы! Власти хотят смертельно!.. Избави меня от лютых дел. У меня волосы подымаются, провалиться от позора готов! Православные православных убивают! Храмы разрушают! Убитых не хоронят!

Андрей несколько раз пытается возразить, но старый грек уже не слышит собеседника, он не спорит – он обвиняет. И уже не видит Андрея, потому что перед глазами его неистовое воображение рисует событие, подтверждающее правоту его мыслей и страстей.

 

По раскаленной каменистой дороге, ведущей на вершину горы, поднималась в белой душной пыли тысячная толпа, разевая в крике перекошенные рты и швыряя камнями в него, идущего с гордо поднятой головой в окружении воинов, отделяющих его от лихорадочно возбужденного предстоящей расправой народа, сметанного со всадниками; и во всем этом чудовищном водовороте ненависти и предательства упавший на колени человек с окровавленным лицом и тяжелый крест, который передавали на вытянутых руках ослепленные жаждой крови люди, взмокшие, с запудренными дорожной пылью лицами, и крест, плывущий над толпой к яме, у которой назареянина разложили на деревянном брусе и, навалившись, растянули ослабевшие руки по краям креста, прежде чем ударами обуха загнать ему в ладони черные кованые гвозди…

 

Феофан проводит дрожащими пальцами по глазам и, взглянув на Андрея, вопрошает:

– Где они, твои праведники?! А? Бессребреники твои?! Покажи мне, сделай милость! Истинно сказано: страшен бог в великом сонме святых! Страшен! Не будет страха – не будет веры! Оставь меня в покое, не могу больше об этом…

 

Осень. Сеет мелкий мороснячок.

– Ну ладно, не буду… – мрачно продолжает спор Андрей, начатый еще летом, на Москве‑реке. – Конечно, творят люди и зло… И горько это… Да только нельзя их всех вместе винить. Трудно так и… грешно, мне кажется. И в Евангелии все это есть. Продал Христа Иуда, а вспомни, кто купил его? Первосвященники. Потому что правды боялись, боялись, что народ им подвластен быть перестанет.

Они медленно идут вдоль монастырской стены, спрятав руки в рукава.

– Вон сколько денег отвалили, не пожалели, и Иуде, и воинам, чтобы приказ их исполнили. – Голос Андрея звучит покойно, ровно. – А кто его обвинил? Народ? Опять же фарисеи да книжники, свидетеля так и не нашли, сколько ни старались. Кто же его, невинного, оклевещет? Потом только нашли предателя…

– Двух нашли, двух, а не одного мерзавца!

– Да‑да, двух! Ну и что? Два же, а не все! А фарисеи эти на обман мастера, грамотные, хитроумные, и обманули народ и убедили его и возбудили. Они и грамоте‑то учились, чтобы зло творить. Чтобы к власти прийти, темнотой его воспользовавшись. Людям просто напоминать надо почаще, что люди они, что русские, одна кровь, одна земля. Зло везде есть, всегда найдутся охотнички продать тебя за тридцать сребреников. А мужик терпит и не ропщет, горб трудами наживает, работает за двоих, а то и за троих, и все на него новые беды сыплются – то татары по три раза за осень, то голод, то мор, – а он все работает, работает, работает, работает, работает, несет свой крест смиренно, не отчаивается, молчит и только бога молит, чтобы сил хватило…

Андрей давно уж не чувствует сырого дыхания моросняка, а слышит запах снега, зимней стужи, и перед взором его разыгрывается то же действо, та же драма, что преследует и Феофана, но которая вселяет в Андрея спокойствие и уверенность в своей правоте всякий раз, когда он вспоминает об этом.

 

В замерший рассветный или предвечерний час по тихой зимней дороге, которую было хорошо видно через ольховые верхи с покинутыми грачиными гнездами, медленно поднималась немногочисленная процессия человек в тридцать – мужчины, женщины в темных платках, дети, собаки, бежавшие за людьми по обочине, и лица женщин были печальны, детей – испуганны, мужчин – строги и сдержанны, и все они смотрели на босого человека, идущего впереди с тяжелым березовым крестом на плече, и на оборванного мужика, помогающего ему нести его тяжесть, которую он сбросил на вершине холма у вырытой в промерзшей земле ямы, и, зачерпнув ладонью, глотал снег, глядя на остановившихся внизу людей ожидающим и таким спокойным взглядом, что какая‑то баба, беззвучно охнув, опустилась на колени прямо в снег, а все остальные вдруг обернулись, потому что из‑под горы примчались всадники, спешились все, кроме одного, который достал из седельной сумки кусок бересты и писал на ней что‑то, пока ладные парни в сапогах укладывали свою жертву на крест, возились вокруг деловито и неторопливо, и еще несколько человек опустились на колени, и малый на побегушках с исписанной берестой в руках бежал от ждущего в стороне всадника к молча орудующим у ямы людям, и пестрая дворняга, сев боком к происходящему, подняла голову и завыла, но не было слышно ее тоскливого, умирающего голоса…

 

Андрей ловит себя на том, что уже несколько минут дергает кольцо калитки в монастырской стене, вместо того чтобы толкнуть ее плечом, и, обернувшись к Феофану, продолжает:

– Да разве не поддержит таких всевышний? Разве не простит им темноты их? Сам знаешь, не получается иногда что‑нибудь или устал, измучился и ничего тебе облегчения не приносит, и вдруг с чьим‑то взглядом, простым, человеческим взглядом в толпе, встретишься – и словно причастился, и все легче сразу… Разве нет? Ну чего молчишь?

Теперь уже идут они по зимней дороге, среди высоких голых деревьев, закутавшись в суконные рясы, потому что затянулся их спор. Спор важный, непримиримый и не решившийся этим разговором.

– Не так уж худо все, – продолжает Андрей. – Врагов на Куликовом разбили? Разбили. Все вместе собрались и разбили. Такие дела только вместе делать надо. А если каждый на своей дуде играть будет… Вон князья поспорили, теперь друг на друга жалиться в орду побегут, подарками хана задаривать станут. Это вместо того, чтобы собраться всем разом да и… А они усобничают! Теперь жди – кровь польется, а народ страдает. Думаешь, ему смута нужна, кровь? Палить да жечь? Я же знаю, ты про смуту во Пскове говорил. Так ведь каждого можно до отчаяния, до злобы довести, коли так…

– Ты понимаешь, что говоришь? – оглядывается Феофан. – Упекут тебя, братец, в Белозерск иконки в монастыре подновлять за язык твой…

– Что, не прав я? – спрашивает Андрей.

– Ох, прав, не прав, пусть бог судит, оставь меня в покое! Молод ты еще меня учить молод! – Феофан в запале снимает скуфью и кончает разговор, дернув себя за космы. – А я стар учиться!

Андрей устало улыбается и, зачерпнув ладонью из сугроба, глотает обжигающий горло снег.

 

Ослепление. Лето 1407 года

 

Жаркий полдень.

На поляне в траве лежит мальчишка лет тринадцати и смотрит сквозь ветви деревьев на небо. Он видит солнце и деревья, траву у самых глаз и птиц, вспархивающих с дрожащих веток.

В кустах, помахивая хвостами, пасутся стреноженные кони. В тишине позвякивают удила и гудят слепни.

Малый зажмуривает правый глаз, и все, что он видит, прыгает чуть влево. Зажмуривает левый, и все перескакивает вправо. Тогда он закрывает оба глаза, и становится темно.

Когда он снова открывает глаза, то видит перед собой двух чернецов, которые с любопытством глядят на малого. Это Андрей и Даниил.

– Ну и как? – спрашивает Андрей.

– Чего «как»? – не понимает малый.

– Ну, вообще. Дела как двигаются?

– Да двигаются, слава богу… – настороженно отвечает малый, продолжая лежать на земле.

– А ты кто такой будешь? Коней что ли, пасешь? – спрашивает Даниил.

– А тебе на что?

– Как к княжескому дому пройти, покажешь?

– А‑а‑а… Тут близко, пришли уж, – говорит малый и встает с земли.

Все трое выходят на тропинку.

– Ты что, дворовый? – спрашивает Даниил.

– Не…

– А какой же? – интересуется Андрей.

– Никакой.

– А чего же тогда в траве валяешься? – спрашивает Даниил.

– Так… Я коней люблю, – вызывающе отвечает тот.

Некоторое время они идут молча.

– С мастерами я, – заявляет вдруг малый.

– С какими же ты мастерами? – спрашивает Андрей.

– Разные… Хоромы великому князю строили. Там и камнерезы, и плотники тоже.

– А ты, стало быть, отлыниваешь, – говорит Даниил.

– Да уж кончили все. Вчера кончили к ночи, а сегодня уж уходим. Князь утром приехал.

Они проходят мимо заросшего травой пожарища.

– Сгорело? – спрашивает Андрей у малого.

– Этой зимой спалили.

– Кто спалил?

– Воры, наверное, кто же еще? – не оглядываясь, отвечает мальчишка и рубит прутом крапиву, со всех сторон окружающую тропинку.

Сквозь обглоданные огнем ребра сгоревшего терема сияют белокаменные стены новых княжеских хором.

– Ну и красота! – восхищается Даниил.

Мальчишка впервые оглядывается на чернецов.

– А ты, Иван, чем помогал? – спрашивает Андрей.

– Камень тесать помогал. Не Иван я – Сергей…

– Красиво! Самому‑то нравится? – спрашивает Андрей.

– Мне что ли?

– Ну да.

– Не…

– Почему?.. – удивляется Андрей.

Лицо Сергея расплывается в улыбке:

– Белое все. Его бы разрисовать как следует…

 

Вокруг хором неубранные щепа, известь, битый камень.

В тени высокого красного крыльца расположились мастера. Приводят себя в порядок: причесываются, надевают чистые рубахи.

На крутой лестнице Андрея и Даниила встречают двое дружинников, сидящие на верхней ступеньке.

– Вам что, отцы? – спрашивает один из них.

– Нам бы великого князя, – отвечает Даниил.

– Никого пускать не велено. Занят он.

– По делу мы. Иконы подновлять пришли.

– Не‑е… Нам не надо. Нам Андрей Рублев да Даниил Черный иконы подновлять будут, – отмахивается дружинник.

– Подумаешь, Рублев!.. А кто такой Рублев? – говорит Даниил.

– Не знаешь Рублева, что ли?!

Андрей улыбается:

– Так это и есть Даниил, а я – Рублев.

Старший мастер водит великого князя по узким переходам с решетчатыми оконцами, по сводчатым залам. Сзади идет княжеский сотник. По сравнению со слепящим солнцем и белизной хором снаружи внутри почти темно.

– Ну, как тебе, Степан? – не оборачиваясь, спрашивает князь.

– Побогаче бы надо, – басит сотник, громыхая сапогами.

– Видишь, не нравится Степану, – говорит князь старшому.

– Будет побогаче, будет и покрасивше, – уверенно добавляет Степан, – не в монастыре живем.

– Мне твоих денег не жалко. Потолки нетрудно позолотить, – тихо и упрямо произносит старшой, – а вот сделать так, чтобы красиво было, – это потрудней…

– Да я в этом не понимаю ничего, – перебивает князь мастера, – ты вот с сотником говори, он человек знающий.

– По‑моему, девицам что нужно? – терпеливо объясняет старшой. – Чтоб днем нескучно, а вечером нестрашно. Вот и делали мы стены повеселей, поприветливей.

– Ты княжеских девиц в одну кучу не вали со всеми! – возмущается Степан.

Они входят в широкую залу с расписанными сводами.

– Стольная палата! – громко объявляет мастер.

– Ну что, Степан? – спрашивает князь.

Сотник, звеня подковками по выложенному цветным камнем полу, обходит трапезную.

– Нет, – заявляет он решительно, – какому‑нибудь боярышке удельному завалящему здесь жить в самый раз! Ты же – великий князь! К тебе и князья ездят и послы иностранные, а что они скажут на все это? Думаешь, там не понимают? Никакого, скажут, размаху. Видно, с хлеба на воду перебиваются!

– Полегче, полегче, – одергивает князь сотника.

– Конечно, может, это и красиво, но… – Степан качает головой, – но не для великого князя.

Мастер смотрит на него с улыбкой правого, но бессильного человека.

 

Андрей и Даниил в окружении мастеров идут вдоль ослепительно белых стен.

– А мы как раз в Звенигород собираемся, – улыбается коренастый мастеровой, – князь – младший брат великого – пригласил.

– Приезжал он тут, – вмешивается длинный мужик, – с братом мириться приезжал. Ходил все, ходил, усы кусал.

– Ну и что? – спрашивает Андрей.

– Понравилось. Тоже пригласил нас в Звенигород хоромы ставить. Что хотите делайте, говорит. Денег не пожалею.

– Он все братца своего переплюнуть мечтает, вот и все, – усмехается Андрей и указывает на фантастического зверя, вписанного в круг, образованный причудливым орнаментом. – А это тоже ты резал? – обращается Андрей к длинному мужику.

– Я стены расписывал, – лыбится длинный. – А это Никола либо Митяй. Никола! – обращается к загорелому мужику. – Иди‑ка сюда! Слышь?

Загорелый мужик смущенно подходит к Андрею.

– Красота‑то какая. Мастер! – восхищается Андрей.

– Да не… я карниз резал, а это дружок мой Митяй, – говорит загорелый и вытягивает за рукав светловолосого мужика с выгоревшей добела бородой, – он весь низ резал и наличники.

Андрей с пристальным интересом приглядывается к загорелому.

– Это что ж за зверь такой? – интересуется Даниил.

– Та‑а‑а‑кой ы‑з‑з… – Митяй краснеет, нагибает голову.

– Такой зверь… – приходит на помощь длинный мастер.

– Дракон? – спрашивает Андрей.

– На‑а‑а… на‑а…

– Наверное, дракон, – снова спасает положение длинный.

– Смотри, какое чудище в круг вписал! Андрей! – зовет Даниил.

Андрей некоторое время внимательно смотрит на загорелого, потом отзывает его в сторону.

– Слушай, а ты в Андрониковом монастыре не работал?

– Нет.

– Вроде, встречал я тебя где‑то, а?

– Кто его знает, может, и встречались где…

Андрей на мгновение закрывает лицо рукой.

– А под Троицей, в деревне?

Опустив глаза, мужик отрицательно качает головой.

– Ну как же? Драка‑то! Скоморох еще разнимал… Скомороха‑то помнишь? Прибили скомороха‑то еще!

Мужик бледнеет, лицо его становится серым. Он облизывает пересохшие губы и трясет головой:

– Не знаю я… Не было ничего такого. Не помню…

Андрей недоуменно улыбается и отворачивается:

– Ну прости…

– Андрей! – зовет Даниил.

Загорелый вдруг хватает Рублева за руку и умоляюще шепчет:

– Не губи, отец, божий человек, не губи… Прошло все… Резчиком я теперь по камню… Не выдавай этому… – кивает он в сторону приближающегося Даниила.

– Да ты это что? Это же все равно, что отец мой.

– Не выдавай, все равно не выдавай, не губи, божий человек…

 

Князь, сотник и старшой идут по длинному коридору, пересекают несколько палат.

– Тебе в доме жить, я и на соломе пересплю… – ворчит Степан.

– Чего? – переспрашивает князь.

– Я тебе вот что скажу: все это переписать надо, стены, потолки, все! Только поярче, посильнее!

Старшой вдруг останавливается. Даже в полумраке видно, как он побледнел.

– Дозволь мне, великий князь, сказать…

– Ну, – разрешает князь.

– Ты рисовать умеешь?

– Нет, – удивлен князь.

– А, может, сотник твой в каком искусстве мастер?

– Ну?..

– А я, – старик ударяет себя в грудь, – сорок лет по этому делу! Ты мне хоть веришь?!

– Не верил бы, так…

– Так чего же ты своего сотника боле меня слушаешь?!

– Видал, куда гнет? – ухмыляется Степан.

– Я же сорок лет этим делом занимаюсь! Ну скажи, сделай милость, вот это что такое? – обращается он к сотнику, тыкая корявым пальцем в стену, расписанную орнаментом.

Степан демонстративно молчит, с ненавистью глядя на старика.

– А это что? – настаивает мастер.

– Ну, Степан? – улыбается князь. Все это начинает его забавлять.

– Видишь?! – злорадно восклицает мастер. – Я тебе говорю, лучше хором тебе никто не поставит, а ты не мне веришь, а Степану!

– Да, Степан, тебе на жеребце сподручнее! – хохочет князь.

– Не в умении дело, – говорит сотник, бешено глядя на старшого и на ходу царапая стену коваными ножнами.

– Ничего переделывать не стану! Хоть убей! Тут люди душу свою положили, сердце! Под землей по колено в воде ковырялись…

– Ладно, ладно! – обрывает его князь. – Ступай, Степан, тут у меня дело к нему.

Сотник, спрятав глаза, кланяется и уходит.

Мастер и князь входят в опочивальню. Старик осматривается, выглядывает в коридор.

– Да нет никого! Я наказал, чтоб муха не пролетела.

Старшой вынимает из‑за пазухи ключ и подходит к изразцовой печи. Вставив ключ в искусно замаскированную скважину, он дважды поворачивает его. Открывается небольшая узкая дверь. Старик нагибается, поднимает с пола заранее припасенный факел и бьет кресалом по кремню.

– Дай я сам! – возбужденно шепчет князь.

 

Андрей, Даниил и Никола – беглый холоп из‑под Троицы, которого Андрей узнал в загорелом, – идут вдоль стены.

– Меня тот самый рыжий, ну москвич тот, с кем подрался… Он меня и расклепал, – рассказывает Никола. – Я его потом и не встречал больше. Я тогда вроде шального какого был, сидел во мне бес этот… Чуть что – сразу в драку… И ведь изловили бы… А сейчас я и драться разучился, – улыбается Никола.

– Ну вот и хорошо, – приглядываясь, говорит Андрей.

– Иногда и постоять за себя – не грех… А я уж третий год с артелью хожу. Сначала так – известь таскал, а потом вот резать по камню приспособился…

– Еще как приспособился! – смеется Даниил и хлопает Николу по плечу. – Вон каких карнизов понатесал!

– Митяй учил, – смущается Никола.

Закинув головы и щурясь на солнце, все трое смотрят на хитросплетения карниза, опоясывающего терем под самой кровлей.

Вдруг Андрей замечает выглядывающую из‑за угла девку с заплаканными глазами и покрасневшим носом. Они встречаются взглядом, и девка скрывается за домом.

– Что это она? – спрашивает Андрей.

– А! – машет рукой Никола и неопределенно улыбается.

Андрей догоняет ее за углом.

– Ты чего? – спрашивает у нее Андрей. – Кто тебя?

Она не отвечает и идет прочь.

– Ты что? – Андрей делает за ней несколько шагов. – Может, помочь чем? – он трогает ее за плечо, но девка вырывается и зло кричит:

– Отстань! Чего пристал? Много вас тут таких помощничков! – и бежит в сторону леса.

 

По стенам подземелья мечутся гигантские тени.

– Осторожно, там ступеньки, – предупреждает мастер.

– Прямо к реке выходит? – подняв факел, спрашивает князь.

– Куда указал – на обрыв.

Стены подземного хода выложены темным камнем, украшенным хитрым рисунком.

– А красиво… – замечает князь.

– Так у меня резчиков двое, такие мастера! Режут, как птицы поют. Прямо берут камень безо всяких наметок и режут. Лучших мастеров и нету, чем они.

– А на Степана ты не серчай. Это я так…

– А что Степан? Степан сам по себе, мы сами по себе.

– Он исполнительный – Степан. Ты его не слушай.

Они все дальше уходят по бесконечному коридору, и темнота, расступившись перед ними, смыкается за их спинами.

 

Как снежные, сверкают стены хором.

– Да нет, вы сейчас лучше и не придумаете ничего, – говорит Даниил.

– А‑а‑а. А‑З‑з‑ве‑зве‑нигород? – огорчается Митяй.

– Я бы тоже не брался бы сейчас, – соглашается с Даниилом Рублев. – Глаз устал. Я вам верно говорю.

– Вот‑вот, пусть глаза отдохнут, а то одно и то же повторять начнете, а уж хуже этого ничего нет, – говорит Даниил.

– А что ж делать‑то? – спрашивает Никола.

– Чего делать? – улыбается Андрей. – Глянь, какая погода стоит! Ступайте по домам, денег вы накопили. На покос сходите, рыбку половите. Как хорошо!

– Хорошо‑то хорошо… – грустно говорит пожилой мастер.

– А‑у‑у‑у род‑д‑дных ма‑а‑а‑моих… а‑а‑а‑земли‑то н‑н‑небось не осталось…

– Да и далеко до дому‑то, – вздыхает пожилой. – Ден десять.

– Десять ден, – говорит Никола. – Пока дойдешь, и покос кончится. После Петрова дня и кончится!

– Это смотря где! – замечает старик. – Ежели ко Пскову, туда – так там и до первого спаса все косят.

– Не знаю, как у вас, – возражает Никола, – а у нас на яблочный уж жать кончают, а не то что…

– Это смотря какая погода, – упорствует старик, – а если дожди, так и к яблочному спасу не начнут…

– Ты, старый, перепутал все! – возмущается Никола. – Позабыл!

– Чего «забыл», тут и забывать нечего! Сам небось…

– Да ладно вам, братцы! – останавливает Даниил спорящих.

Все замолкают и думают о доме, о родных, о покосе, ставших для них такими далекими, желанными и недосягаемыми…

– Все равно в Звенигород пойдем, – нарушает молчание Серега.

 

Князь и старшой спускаются по подземному ходу. Впереди виднеется слабый дневной свет.

– Ну, а теперь вы куда? – спрашивает князь.

– Получили мы тут приглашение одно. Тоже большая работа.

Князь первый вылезает на поросший кустарником обрывистый берег реки. После темноты от яркого солнца наворачиваются слезы. Невидимое пламя факела трепещет на ветру.

– Ну молодцы! Ну ловкачи, мастера! – доволен князь.

Под обрывом сквозь деревья видна сверкающая вода. Князь каблуком выворачивает булыжник и сталкивает его вниз. Слышится шорох по кустам и глубокий всплеск.

– Ну и куда вы приглашение получили? – щурится князь.

– В Звенигород, к братцу твоему, тоже хоромы ставить задумал.

Князь мычит что‑то неопределенное и, мельком взглянув на старшого, лезет обратно в подземелье.

– И когда собираетесь?

– Да уж помылись в дорогу. А там уж и камень свезли.

Факел догорает и гаснет. Все погружается в темноту.

– Будь ты неладен, – злится князь.

– Да ничего, тут уж близко, дай‑ка вперед пройду. Я тут каждую ступеньку…

 

От сгоревшего в прошлом году княжеского дома сохранилось одно крыло с высоким теремом, пристройками и конюшнями. Огромная обуглившаяся постройка с провалившейся крышей стоит неправдоподобно мрачная в ярком солнечном свете.

В обугленной светелке отчаянно звучит срывающийся девичий голос:

– Возьми меня с собой!.. Возьми!..

Эта та самая девка, которую Андрей видел у нового княжеского дома. Светлые слезы льются у нее из глаз, губы дрожат.

– С собой возьми!..

Перед ней, заложив руки за пояс, стоит смущенный Никола.

– Да чего ты, Маруся, ей‑богу, говоришь‑то?.. – невнятно оправдывается он. – Сама знаешь, не могу я. Все мужики, а ты с ними… И не венчаны мы.

– Обманул! Говорил – любишь, а сам обман‑у‑у‑л!.. – Девка разражается рыданиями и, закрыв лицо руками, отходит в черный, закопченный угол.

– Уходят же все, – продолжает мастеровой, – куда ж я без них?

Она смотрит на мастера взглядом, полным гневной обиды, и бросается к нему на грудь:

– А я? Я как же?! Оставляешь меня?

Мастер кладет ей на плечи свои загорелые руки, гладит, успокаивает:

– Маруся ты, Маруся… Не могу же я… Да и что я делать‑то здесь буду?

– Мало работы, что ли?

– Мне по камню работу надо… Вот глупая, – голос мастера звучит тихо, ласково.

– Печи будешь класть, – говорит девка, не отрывая лица от его груди и мало‑помалу успокаиваясь.

– Привык я с ними… Они ведь меня и научили ремеслу‑то… Как же я без них? Вон смотри, вся сажей перемазалась… Ну? Чего ты?..

– Все равно теперь… – Девка трется мокрым носом о его рубаху.

– Маруся ты, Маруся…

Закрыв глаза, она поднимает лицо, и ее губы размыкаются навстречу поцелую.

Словно снег, скрипит под их ногами черный обуглившийся пол.

 

День клонится к вечеру. Около прокопченного пожаром сарая Андрей с Даниилом разбирают зачаженные иконы. За стеной, в конюшне, тяжело переступают с ноги на ногу кони.

Мимо по дороге идут мастера. Идут в Звенигород. Они кричат что‑то веселое, машут руками, прощаясь, и их белые рубахи мелькают сквозь печальные останки сгоревших хором.

А в стороне от дороги, прячась за кустами, крадется заплаканная девка. Провожает, наверное…

Мимо сарая проходят двое дружинников и скрываются в конюшие. Слышно, как они покрикивают на лошадей и снимают с колков седла.

Даниил некоторое время внимательно присматривается к почерневшей иконе, потом зовет:

– Андрей!

Никто не отвечает. Даниил встает и идет в сарай.

Андрей стоит в темном углу и прислушивается к разговору, доносящемуся из конюшни.

– Не могу я, Ванька, слышишь, не могу!

– Тише ты! А то знаешь что будет?

– Ну как же это?! Ведь они дом строили, старались…

– Да не скули ты… Еще неизвестно, зачем их догонять велено, может, еще работа какая? Может, просто вернуть надо?

– А зачем пятнадцать человек снаряжают, а копья зачем приказали острить? А сотник зачем…

– Да замолчи ты…

Андрей кидается к выходу, но Даниил сзади набрасывается на него. Андрей молча пытается вырваться, но Даниил здоров и цепок. За стеной смеется дружинник.

– Ты что? Ты в своем уме? Ты что? Куда? – хрипло от натуги шепчет Даниил.

– Пусти! Пусти, говорю тебе! Пусти! Пусти же! – шипит в ответ Андрей. – Их убьют сейчас! Пусти! Мне надо…

– Тебе что, жизнь не дорога? Побойся бога! Пойдешь – отрину, прокляну… Не пущу! Андрей! Меня пожалей, коли себя не жалко! Стой же, черт окаянный!..

 

Задыхаясь, Андрей из последних сил бежит по горячей пыльной дороге. Словно ножом, ударяет в бок острая боль. Вслед за ним, приглушенный расстоянием, несется сбивчивый топот. Все ближе, ближе, и вот мимо Андрея проносятся несколько верховых дружинников. Дрожит земля, и летучая пыль закрывает солнце.

Андрей кричит, пытается ухватиться за стремя проносящегося мимо всадника, но его сбивают с ног, он падает под копыта лошадей и долго лежит, не двигаясь, пока оседает висящая в замершем воздухе пыль и черная ряса Андрея не становится белой. Белой, как холст.

Вдруг в березовой роще, что в стороне от дороги, возникает странный однообразный стук и звонко разносится в вечерней тишине. Андрей встает и идет на этот необъяснимый звук. Медленно проходит мимо берез. Стук все ближе. Андрей выходит на поляну и останавливается.

Он видит старшого с пустыми окровавленными глазницами, который стоит у дерева и стучит по нему палкой. На стук этот бредут со всех сторон, вытянув руки, его товарищи. У всех вместо глаз – черные раны, и белые рубахи разорваны и залиты кровью.

Окаменев, стоит Андрей и смотрит, как Никола, растопырив руки, натыкается на березу, бормочет что‑то и плетется дальше вслед за остальными на призыв старшого.

Мастера сбиваются в тесный кружок, цепляются друг за друга, некоторое время зовут Сергея. Тот не откликается. Тогда они выстраиваются в длинную цепочку и, держась друг за друга, бредут за старшим, который идет впереди, ощупывая дорогу палкой. Через несколько минут они теряются среди белых стволов.

Андрей поворачивается и идет обратно, в сторону дороги.

Вдруг из зарослей крапивы до него доносятся чьи‑то всхлипывания. Андрей подходит ближе и видит Сергея. Он сидит на земле в самой гуще крапивы и плачет. Увидав Андрея, он всхлипывает и бросается сквозь заросли в сторону.

– Это же я! Серега! – кричит Андрей.

Сергей не отвечает и мчится прочь, петляя между берез. Долго мечется Андрей по пустой роще, стараясь поймать малого.

– Да ты что, Сергей! Погоди!

Наконец ему удается схватить мальчишку за рубаху. Оба падают на землю. Серега пытается вырваться, плачет. Андрей крепко держит мальчишку за ногу и успокаивает:

– Ты что, не узнал меня? Серега? Это же я, Андрей! Ну будет, будет… Слышишь?..

Вдруг мальчишка улыбается сквозь слезы и дергает ногой:

– Пусти, ну пусти же, щекотно…

 

Праздник. Весна 1408 года

 

Вечереет. Весенний сквозной лес упал в тихую Клязьму. На пологом берегу стоят, застыв, первые редкие травы.

Из‑за песчаной косы одна за другой появляются две лодки, которые кажутся черными на гладкой воде излучины. Над рекой возникают голоса и встают над берегами, чистые и отчетливые.

– Эй, Андрей! – несется с дальней лодки.

– Что тебе?

– Даниил говорит: не успеем дотемна!

Лодки медленно скользят вниз по реке.

– Андрей! – это голос Даниила.

– Ну?

– Не успеем во Владимир дотемна! Давайте переночуем!

– Как хотите!

Лодки плавно движутся по течению, и силуэты людей в них кажутся вырезанными из темной жести.

Над водой несется звонкий мальчишеский голос:

– Фома!

– А!

– Фома!

– Ну, чего!

– Фома! – хохочет мальчишка.

– Ну чего тебе?!

– Лови!

– Чего «лови»?

– Лови! «Чего, чего»!

Слышится всплеск, мальчишеский смех и строгий окрик Андрея:

– Да хватит вам!

И снова тишина охватывает реку, и в тишине этой негромкие голоса повисают над водой близким подслушанным разговором.

– Устал, Андрей?

– Нет.

– А то давай я.

– Да я не устал.

Некоторое время молчат, и слышно только деревянное повизгивание весла.

– Во скрипит… – бормочет Андрей.

– Хорошо скрипит, – возражает мальчишеский голос.

– У тебя все не как у людей, – сердится Петр.

– Почему это?

Все ближе голоса, все ближе и ближе лодки, и вот они уже скользят у самого берега, задевая веслами прошлогоднюю осоку.

– Не успеем мы, – говорит кто‑то простуженным голосом.

– Ну, завтра будем.

– Собора не распишем до холодов, июнь уж виден, – объясняет Алексей.

– Так, может, остановимся?! Есть хочется! – перебивает Андрея голос Фомы со второй лодки.

– Как хотите!

– Тогда давайте к берегу! – кричит Даниил.

Густые сумерки. Обе лодки пристают к берегу, шуршат, раздвигая лозняк. Иконописцы гремят веслами, вылезают из лодок, разминаются, вглядываясь в темноту наступившего вечера, переговариваются.

Здесь и Петр – молодой с грустными глазами послушник, и Алексей – веселый курчавый богомаз, и Сергей – тот самый Сергей, который чудом спасся от ослепления и теперь состоит в учениках у Андрея, и сам Андрей. Из другой лодки вылезают Даниил, Фома, вытянувшийся, повзрослевший, и двое незнакомых: мужик с бабой – мирские, муж и жена.

Неожиданно из темноты появляются несколько верховых и окружают путешественников.

– А ну‑ка дай огня! – раздается сиплый голос.

Кто‑то соскакивает с лошади и, вздув факел, обходит иконописцев, освещая их лица. Те неподвижно стоят и прислушиваются к фырканью коней в темноте.

– Чего вам? – испуганно спрашивает Даниил у всадника, тихо подъехавшего к самым лодкам.

– Кто такие? – раздается вместо ответа.

– Из Москвы мы. Мастера, – торопливо отвечает Алексей. – Во Владимир едем.

– По приказу князя великого едем! – объясняет Даниил. – Успенский собор расписать заново приглашены.

– А старшой кто у вас тут? Ты, что ли? – спрашивают из темноты.

– Нет, – отвечает Алексей. – Вот он…

– Я старшой, – выступает вперед Даниил, – Черный Даниил.

– Ну‑ка иди сюда, Черный.

Даниил исчезает в темноте. В стороне неровно посвечивает факел, вырывая из