Там, где Реальность Спотыкается: памятка для туристов и проваливающихся граждан

 

 

　　Служба Контроля Одушевлённой и Неодушевлённой Реальности и Пространственно-Временное Ателье напоминают о предельной осторожности в следующих местах:

　　

　　— придорожных кафе “Danny’s” у Ниагарского водопада

　　— шкафах, вынесенных из дома 29 октября

　　— в шаге от живых статуй и музыкантах с укулеле

　　— под кроватью любителя фантастики

　　— у озер, в которых никогда не обитали динозавры

　　— магазинчиках при заправках в 3 утра

　　— на лестницах с тринадцатью ступенями

　　— кухне великана, разыскиваемого по всей Европе

　　— на дне Марианской впадины

　　— парниках на заднем дворе бабушкиного дома

　　— на концертах в клубах, где нет ничего железного

　　— за кулисами любительских спектаклей

　　— на 7,5 этаже любого жёлтого здания

　　— на улицах, в названии которых присутствует имя “Артур”

　　— на мостах, на перилах которых лежат потерянные ключи

　　— парке аттракционов без Лабиринта Страха

　　— в прыжке над газоном в конце улицы.

　　— заброшенных церквях

　　— у указателя "Касл-Рок, 1 миля"

　　— школьной столовой на каникулах

　　— разбитых зеркалах

　　— на рельсах, скрытых весенней водой

　　— под крыльцом, рядом с горой старых игрушек

　　— звоне колокольчика в берёзовой роще

　　— напротив бара “Золотая рыбка”

　　— на пляже на чужом фиолетовом полотенце

　　— у погасшего маяка

　　— возле слишком усталого человека

　　— вагоне метро, в котором вы неожиданно очнулись, хотя точно помните, что засыпали в своей постели

　　

　　Полный список спрашивайте при каждом неудобном случае у своего назначенного гида или любого бармена/повара, работающего ранним утром.　　

　　Следите за сопровождающими и не высовывайте руки в разрывы на Ткани.

　　Все вопросы направляйте в адрес Мягкой Палаты.

 

 

Через край

 

 

       Влетел в кухню, хлопнул дверками шкафчика, вытащил с самой высокой полки жестяную банку.

 

       Пришлось отложить книгу — а ведь принцессе как раз удалось поймать дракона, и безумно хотелось знать, что будет дальше.

 

       — Ты что делаешь?

 

       Открыл холодильник. Посмотрел внутрь, сделал вид, что ничего вокруг не замечает. Буркнул:

 

       — Не твоё дело.

 

       Заграбастал бутылку молока, сделал пару глотков.

 

       — Сколько раз ведь говорили, не пей прямо из горла.

 

       Вытер рот тыльной стороной ладони.

 

       — Тебе что за дело?

 

       Из морозильника выкорчевал полный льда пакет. На вид — как те, с петрушкой, которыми мама до отказа набила старый ледник за домом.

 

       Скрылся в коридоре.

 

       С тоской посмотрела на книжку с картинками — к счастью, за неё не пришлось платить полкоролевства, только половину монет из глиняной копилки — и побежала следом.

 

       У входной двери высилась уже целая гора всякого хлама. Коробки, пакетики, старый радиоприёмник, несколько дисков, тот странный плюшевый заяц с глазами-пуговицами, который всегда пугал, футбольный мяч, чашка с отколотой ручкой. Последнюю узнала: подарок на день рождения. Выбирали с мамой. Розовый цвет, конечно, не понравился.

 

       Выскочил из гостиной с книгой в руках. Что-то про динозавров, судя по зубастой обложке. И что он со всем этим хочет делать?

 

       — Не торчи тут, — бросил через плечо, забрасывая книгу в одну из картонных коробок.

 

       — Маме расскажу, — высунула язык.

 

       — Ах так! — противно улыбнулся — так, словно в зубах у него застряла какая-то тайна.

 

       Присмирела. Облокотилась на дверной косяк и смущённо уткнулась взглядом в пол.

 

       Спустился с лестницы, ведя за собой...

 

       — Кто это? — спросила, хотя не была ни слепой, ни глупой.

 

       — А ты как думаешь? — процедил ехидно и свернул белую фигуру — точь-в-точь свою сестру, только бледную, почти пустую — в рулон и запихал между мячом и радио.

 

       Подумала, что никому не стоит видеть себя вот так, бледной тенью с налётом чужих воспоминаний. Интересно, каково это — прикоснуться, развернуть обратно, посмотреть, как в кривое отражение?

 

       Вывел из кухни пустую фигуру матери. Из подвала — фигуру отца, только совсем чёрную, словно замазанную чёрной краской. Неаккуратные, торопливые мазки.

 

       Открыл дверь. Из сарая вывез тачку. Погрузил всё туда — и мяч, и книги, и коробки, и диски, и людей — и покатил в сторону церкви.

 

       Поскакала рядом, только кудряшки развевались.

 

       — Хватит за мной ходить! — рявкнул.

 

       — А я знаю, куда ты идёшь, — прыгала на одной ножке, держа вторую руками.

 

       — Да неужели?

 

       — К Фрэнку.

 

       У Фрэнка за домом мангал, а в мангале — костёр, в котором сгорают воспоминания, и старая любовь, и даже налоги. Но плату Фрэнк берёт слишком дорогую.

 

       — Ну нет! — его голос ликовал. Оставалось недолго.

 

       За кустами у церкви, в трёх шагах от плачущего ангела. Лишь бы тачку не увидели.

 

       — Что это?

 

       Очевидные вопросы — иногда самые важные. Они помогают понять, не вздумали ли ваши глаза сыграть хорошенькую шутку.

 

       — К краю не подходи, — сказал.

 

       Не успела спросить «Где здесь край?». Да и не ответил бы. Край — он везде.

 

       И полетело всё из тачки вниз, в чёрную-чёрную — темнее, чем ночь, чернила и та краска, которой брат замазал воспоминания об отце — яму.

 

       Исчез мяч, исчезли поношенные ботинки, и нелюбимая чашка, и неприятные люди, и новенький будильник.

 

       — И куда она ведёт?

 

       Всё-таки подошла к краю. Дёрнул за край платья.

 

       — Подальше отсюда.

 

       Исчезли старое хобби, и ругань, и ссоры, и тот день, когда забыли забрать из школы...

 

       Остался стоять с жестяной коробкой в руках.

 

       — А там что? — тихо-тихо прошептала, вслушиваясь в доносящийся из-за жестяных стенок мерный стук.

 

       Иногда очевидные вопросы — самые важные.

 

       — Ничего, — ответил. Запихал коробку в карман комбинезона, взял сестру за руку. Вместе покатили тачку домой.

 

       Идти теперь было гораздо легче.

 

 

W ilde jagd

 

       Всадники несутся по небу, отражаясь в зеркальных стенах небоскрёбов. Копыта высекают искры из светофоров, и те беспорядочно мигают, пытаясь вспомнить, какой цвет показывали секунду назад.

 

       Финнли провожает взглядом развевающиеся плащи и тёмные спины. За шиворот его куртки попадает дождь. В мокром асфальте начинает мигать жёлтый, и вскоре толпа людей устремляется с одной стороны улицы на другую. Никто не поднимает головы.

 

       Когда Финну было десять, мать застукала его за поеданием печенья в рождественскую ночь. «Малыш, это ведь для Санты!» — укоряла она. Финнли пытался объяснить, что добродушный толстяк в красно-белом наряде пару минут назад исчез в дымоходе, а перед этим выпил стакан молока, поблагодарил за внимательность и разрешил доесть сладости за него. Правда пытался. Но его не слышали. А через пару лет его мама побеседовала с Сантой с глазу на глаз, и тот признался, что печенья ему надоели. С тех пор в доме Финнли на Рождество всегда готовили что-нибудь новенькое. Леденцы на палочке. Роллы с острым соусом. Те котлеты, которые так нахваливал дядя Сесил.

 

       Сейчас чудесами никого не удивить. В газетах пишут о корпоративной этике фабрик Северного Полюса. Старшая Зубная Фея ведёт ток-шоу на одном из центральных каналов. Дикая Охота летает в небесах над Нью-Йорком — им нравится здешняя атмосфера, так говорят они сами. Всадники любят давать интервью на глазах каких-нибудь присмиревших туристов.

 

       «Счастье в том, чтобы сегодня быть самым обычным, а на следующей неделе спасти мир», — говорят по телевизору. Финн им не верит. Этот мир нельзя спасти, особенно теперь, когда в небесах над Европой трубят ангелы, и каждый четверг Нагльфар, корабль из ногтей мертвецов, пришвартовывается на мысе Доброй Надежды. У них там встречи с местными зомби, которых ещё не успели отослать прочь за ненадобностью. У мёртвых профсоюз. Кажется, туда же недавно вошла гильдия големов: по миру их едва ли дюжина наберётся.

 

       Финн видел одного на автобусном вокзале в Вашингтоне. На лбу у него было написано чьё-то имя. Мария? Миранда? Что-то подобное. Финнли машинально провёл ладонью по собственному лбу и попытался представить, каково это: жить ради одного человека. Кое-кто из его знакомых тут же бы заявил, что однажды Финн встретит «того самого человека» и всё поймёт.

 

       И Финн встретил. Не то чтобы человека. Не то чтобы «того самого».

 

       Но сначала была другая любовь — любовь с первого взгляда. Или даже с первого порыва ветра: Дикая Охота пронеслась над ним в вышине в тот день, когда он потерял велосипед. Они смеялись, толпа всадников — на конях, на огромных тёмных собаках, на белых оленях. Они несли с собой смерть и успокоение — «никаких нарушений, офицер, всё в рамках закона.»

 

       И Финнли понял тогда, стоя под мигающим фонарём недалеко от Гринвич Вилладж, что должен последовать за ними. И следовать хоть до самого края света, чтобы посмотреть в бездну, распростёршуюся под ногами исполинских космических слонов, которых теперь можно было рассмотреть в телескопы, и послушать эхо своего смеха, исчезающее меж звёзд.

 

 

       Сейчас Финн стоит на перекрёстке и провожает их взглядом: вереницу тёмных и цветных курток, рогов, кожи, металлических наклёпок — Дикая Охота следит за новыми трендами. А после срывается на бег.

 

Он теряет их на пересечении Восемнадцатой и Бродвея, останавливается, переводит дыхание. Когда он в последний раз так бегал? Наверное, в ту злополучную среду, когда опаздывал на собеседование.

 

       Над его головой начинает мигать фонарь.

 

       Огромный белый олень — или лось, Финнли никогда не разбирался в этом и сейчас готов провалиться под землю — приземляется перед самым его носом. Фрау Холле, госпожа Метелица, оттягивает поводья и улыбается, показывая острые зубы. В её волосах блестит заколка с каким-то мультяшным персонажем. Финн никак не может вспомнить его имя. Вертится на языке... Как же...

 

       — Как зовут тебя? — спрашивает Холле.

 

       Финнли думает, что готов умереть здесь и сейчас. Потом вспоминает, чем занимается Дикая Охота, когда не веселится до упаду и не беседует с туристами, и решает, что ещё мало пожил на свете. Очень мало. С чего он вообще взял, что это хорошая идея — бежать вслед за смертью и размахивать руками? Ведь всегда есть шанс, что она тебя заметит. Тогда что?

 

       — Эй! — Холле клацает зубами. По шее Финнли бегут мурашки. Он им рад. По мёртвым мурашки не бегают. И по големам тоже.

 

       — Я Финн, — выдавливает из себя Финнли и краем глаза видит, как вокруг него приземляются остальные всадники.

 

       Ну просто красота.

 

       — Эй, Финн, тут твой тёзка! — смеётся Холле. — А мы ведь не любим повторяться, да?

 

       Финн — в отражающем неоновые огни панцире, с немного хмельной головой — падает с коня. Звук такой, словно груду костей свалили в мусорный бак.

 

       Финн — тот другой, совсем смертный (сейчас он ощущает свою смертность, как никогда прежде) — качает головой и смотрит, как вся королевская рать поднимает Финна Маккула из лужи. Рать его, фении, похожи на крошечных эльфов Санты, если бы те не подтачивали зубы и не следили за своим внешним видом.

 

       Говорят, Финн Маккул так могуч, что оторвал как-то кусок от Манхеттена и запулил им куда-то в сторону Нью-Джерси, да промахнулся. С тех пор одиноко стоит в заливе скала: на ней любят оставлять свои шкуры селки. Она далеко от берега, и украсть их оттуда довольно сложно. Но сейчас Маккул может только пробормотать что-то о том, что «тёзки — это лишние слёзки», и упасть лицом в шикарную гриву своего коня. Финнли никогда не задумывался о том, что Дикой Охоте нужны водительские права. До этого вот самого момента.

 

       К тому же среди кучки животных стоит самый настоящий мотоцикл. С коляской. Чем не скакун? Финн вдруг представляет, как крутит педали своего старого велосипеда там, в вышине, среди всадников Дикой охоты, и отчаянно старается не захохотать.

 

       У него не выходит.

 

       — Припадошный! — возвещает Фрау Холле и подхватывает его смех, делает его более значимым и преподносит остальным не как досадное недоразумение, а как драгоценность.

 

       Мужчина на мотоцикле фыркает.

 

       — А ну всем стоять! — гаркает одноглазая женщина из задних рядов. Её толстая седая коса перекинута через плечо. Раньше она вела Дикую Охоту вперёд. Раньше каждый из них вёл её вперёд, а потом времена изменились. Дороги вели ныне не только вперёд, но и назад, а иногда и в совершенно неведомые дали.

 

       Её называют Одди, и Финн пытается понять, почему. Может, её полное имя — Одд, как у того мальчика из книг, который видел мёртвых. Может, родители назвали её Одетт. Может, она попросту странная.

 

       Дикая Охота замирает. Даже у всадников просыпается иногда полузабытое уважение к старшим.

 

       А потом Одди говорит:

 

       — Думала, Аравн обронил свой смех, но даже моё всевидящее око его не видит.

 

       И Холле подхватывает:

 

       — Он его в Гудзоне утопил.

 

       У Аравна в седельной сумке — гранаты. Наверное, начитался легенд о той дыре в Массачусетсе, которую все упорно зовут Тартаром. И ведь никак не докажешь обратное: те, кто туда уходят, больше не возвращаются. Говорят, был какой-то певец, который вернулся, но разве отыщешь его и его гитару, когда на свете столько дешёвых баров со вечерами открытого микрофона, а после подземного царства только и хочется, что топиться в алкоголе и бренчать о потерянной любви.

 

       Финн Маккул говорит, это был его сын. Потопал за девицей в ад — истинный сын своего отца. И вернулся живым — истинный сын своей матери.

 

       На вкус гранаты Аравна — как вино. Финнли съедает один, потом второй — уже когда ветер свистит в ушах. Потом третий, когда Холле смеётся и кричит на весь бар — и когда они очутились в баре?

 

       — Ты ведь знаешь, что нельзя есть чужие гранаты!

 

       Финн знает. Он встречал Персефону на одном из сеансов терапии: она говорила, что глупо обвинять во всём безобидные гранаты. Все вдруг стали на них нападать: даже учёные, выяснившие, что чудеса проявились в реальности после одного крупного урожая гранатов. Их везли отовсюду, дешёвые и пьянящие, и стоило только проглотить одно зёрнышко, как мир наполнялся феями, и зомби, и каппами, и Дикой Охотой, и богами, которые не успели спрятаться и теперь вынуждены платить религиозные налоги.

 

       Херн — тот, у которого на красном мотоциклетном шлеме оленьи рога — думает, что он бог. Но налогов не платит, потому что никто не может этого доказать. Никто не видел его поклонников, но вот он, существует, надирается в хлам в одном из нью-йоркских баров. Горланит песни на неизвестном языке. Проигрывается в карты. Может, и вправду лучше бы налоги платил.

 

       Финнли уже не помнит, торопится ли куда-то, есть ли у него жизнь за пределами этого бара. Ждёт ли его кто-то.

 

       Вкус граната на губах говорит ему, что ждать его будут отныне только здесь. Аравн на вкус тоже похож на вино. Улюлюканье Холле звучит так глухо, словно между ними не один бильярдный стол, а целое поле тумана.

 

       В этот момент Финнли готов сыграть в гляделки с самой космической черепахой — и обязательно выиграть.

 

       Дикая Охота замолкает, когда в баре появляется девчонка в сером свитере и линялых джинсах. Она лавирует между всадниками, словно когда-то работала здесь официантом, а потом забирается на барную стойку прямо напротив Финна.

 

       — Сэм! — гаркает Одди, и вверх поднимаются кружки и взвиваются приветственные крики.

 

       Пальцы Аравна на его пульсе — единственное, что не даёт Финнли подскочить на месте и ринуться прочь. Сэм окидывает его взглядом — ему кажется, что он падает в бездну. Лучше уж космическая черепаха, чем... а кто она вообще?

 

       — Поедешь за Херном, — говорит Самаэль, предводительница Дикой Охоты, ангел смерти, которая в свободное время занимается игрой на трубе и красит тёмные волосы Холле в рыжий цвет.

 

       Финнли сгибается от смеха, когда обнаруживает у мотоцикла Аравна свой старый велосипед. Остальные всадники уверяют его, что экологически безопасный транспорт только порадует стражей порядка.

 

       Следующим утром Финн машет рукой офисным сотрудникам на пятьдесят девятом этаже — ещё вчера он сидел среди них.

 

       А сегодня Дикая Охота несётся по небу.

 

 

Чудовища больших городов

 

========== Подземельные поезда ==========

 

       Поезда живут под землёй, потому что чудовища не любят солнечный свет. Это всем известно.

 

       Они бегут, прогрызаясь сквозь тьму и превращая её в искры. Тонкие металлические жилы под их лапами — останки предков, заматеревших и одряхлевших. Путь молодых всегда пролегает по костям стариков.

 

       Поезда издают свист, резкий и оглушающий, заставляющий ушные раковины кровоточить. Они свистят, потому что рык — это удел презренных наземных драконов. На свист у поездов монополия.

 

       В детстве каждый мечтает прокатиться на чудовище, а ещё лучше — внутри него. Поезда подмигивают детям жуткими светящимися глазами -— слепыми, как и всё в подземелье о и радостно свистят.

 

       Раз зайдя внутрь поезда, уже не выберешься из него таким, каким был прежде. Внутри подземных поездов — яд, внутри подземных поездов — угасающий свет множества душ, внутри подземных поездов — смерть.

           

       Бывает, люди сами бросаются в их раскрытые пасти, прямиком под слепые белые глазницы, и никто не может их остановить. Так — легче, чем изо дня в день сражаться с кровожадным городом, вечно голодным древним божеством, вылезшим из земли в начале времён. Жизни, кроме борьбы, —нет.

 

       Победить поезд — значит не слушать стук его острых когтей. Победить поезд — удел немногих. Но даже если у тебя получилось - не торопись праздновать победу.

 

       Тьма, которой питаются поезда, оседает на душах, чёрный порошок покрывает сердца, гасит внутренний свет. Береги его. Если сможешь.

 

========== Телефонные голоса ==========

 

       В тишине телефонной трубки слышны голоса. Они похожи на рык, похожи на мольбу — всё зависит от того, в какое время суток или настроение слушать. Раз начав, сложно остановиться.

 

       Многие думают: это мёртвые родственники излагают последнюю волю и жалуются на тот свет. Многие думают: это жители других реальностей шепчут свои секреты. Многие думают: это боги благословляют достойных и проклинают недостойных.

 

       Телефоны — тоже чудовища.

Чем чаще слышишь в них голоса — тем реже слышишь свой собственный внутренний голос. Поначалу это незаметно и ни капельки не страшно, даже приятно — назойливый голос внутри головы не заглушает телевизионную рекламу или чрезвычайно важные центральные новости. А после, когда оказываешься один на один со звенящей пустотой — жутко.

 

       Её не заполнить. Ни сладким, ни алкоголем, ни близостью. Разве что чужими голосами, да и то ненадолго.

 

       Когда телефоны вытянут голос весь, до последней капли, трель звонка раздастся в следующем доме, кармане или углу улицы.

       Твой голос услышит кто-нибудь ещё в статичном шуме телефонной трубки — может быть, примет за голос мертвеца.

 

       И будет прав.

 

========== Пауки волоконной сети ==========

 

       Пауки не едят время.

 

       Все думают, что едят: уплетают жвалами, запасают на чёрный день, смакуют каждую минуту.

Но пауки не едят время. Они вьют из него паутину. Оттого нити их крепки и постоянно обновляются.

 

       Само время ловит жителей города в коконы и тянет жилы, тянет кровь, тянет мысли. Отдаёт информацию — щедро, без разбору, так, что люди даже не замечают никаких коконов. Информация яркая, сочная, с лёгкостью заменяет собственные тяжёлые мысли и дарит ощущение всемогущества.

 

       Что не прожито, не пропущено сквозь сердце, сквозь кости, что не помогало тебе пробираться сквозь городскую тьму — то наверняка поджидает в коконе пауков.

 

       Пауки - не чудовища, хотя их легко принять за таковых. Без страха не взглянешь — чёрные ворсистые тела, тонкие лапы, полные ночи глаза, и не два, а целых восемь.

 

       Кое-кому удаётся заметить нити паутины вовремя. У таких уже наготове нож, заточенный решимостью и волей - он входит в тёмные глаза с ужасным хлюпающим звуком, лезвие его пачкается в крови. Странно, что она такая алая.

 

       Те, кому спастись не удаётся, так и сидят на одном месте всю жизнь, отдавая своё время колоссальной паучьей сети, потихоньку обрастая чёрной шерстью, всё больше съёживаясь в комочек, отращивая длинные ворсистые лапы и, в конце концов, становясь безмолвными пауками, плетущими ловушки по всему городу.

 

       Паука не едят время. Пауки - не чудовища. Только сказать об этом они уже никому не могут.

 

========== Забытые домашние питомцы ==========

 

       В канализации монстр всего один.

 

       Говорят, жила-была девочка, которая так много времени провела наедине с собой, что забыла о том, что чудовища существуют. Она сделалась бесстрашной, но люди знают, что в этом Городе быть бесстрашным — себе дороже. Каждый лелеял свой страх, подпитывал его то собственным светом, если был достаточно самоуверенным, то клочками тьмы, вылетающими из городских подземелий.

 

       Страх той девочки умер однажды в четверг, под звуки ледяного мертвого дождя. В такие дни все сидят по домам и дрожат, и кормят свои страхи звуками капель, стучащих по крышам и непрозрачным стёклам.

 

       А девочка вышла во двор, таща за собой свой страх — ведь он не уходит просто так даже после смерти. Мёртвый дождь радостно застревал в её волосах, в её одежде и в её сердце, разъедая всё это до черноты.

 

       «Я не боюсь тебя, мёртвый дождь», — думала девочка, поднимая глаза к небу. Никто и никогда в городе не поднимал глаз, и потому она увидела то, что никто и никогда прежде не видел.

 

       В канализации монстр всего один. Он выглядит, как маленькая девочка, завёрнутая в мёртвые шкурки людских страхов, а за ним волочатся все смытые в унитаз золотые рыбки, все прибитые тапком тараканы и все захлебнувшиеся в воде котята.

 

       Он частенько выбирается по вечерам, чтобы посмотреть на то, что висит над Городом, в который ведут все дороги.

 

 

========== Носители правды ==========

 

       В Городе никто не смотрит новостных каналов.

 

       Что в них может быть хорошего? Только льётся день изо дня ложь, заползает в уши и сворачивается вокруг разума, тихо его убаюкивая. Кому придёт в голову добровольно впитывать в себя сказанную с улыбкой неправду, кое-где жуткую, а кое-где приукрашенную, но одинаково ядовитую?

 

       Под землёй и так живёт тьма. Зачем пускать её и в свою голову? Зачем растить свой и без того немаленький страх, который жмётся к ногам, заползает в постель и пытается согреться?

 

       Лучше думать о хорошем, лучше пугаться несуществующего, лучше следить за чужими жизнями, пока есть такая возможность.

 

       На новостном канале работают люди, у которых за плечами самые маленькие в Городе страхи. Круглые сутки они говорят только правду: смотрят в камеру пристально, чеканят слова, заставляют голоса свои не дрожать.

 

       Они выкапывают правду из каменных джунглей, вытягивают из мёртвых, выторговывают из теней. Они бегут от пауков, бегут от лжи, которая валяется за каждым поворотом — только из Города убежать не могут.

 

       У них один большой страх на всех, живёт в подсобке у студии, воет и клацает гигантскими челюстями: страх того, что никто и никогда в этом тусклом месте не услышит ни капли правды.

 

       Правда льётся из них рекой. Имя ей — Забвение.

 

       В городе никто не смотрит новостных каналов.

 

========== Сериальный маньяк ==========

 

       Их головы качаются на тонких шёлковых нитях, и они звенят в такт секундной стрелки часов. Целый сонм звёздочек, совсем молодых, которых обычно не отпускают танцевать на землю, пока не насмотрятся на все творящиеся там ужасы. Теперь они никогда больше не спляшут под луной, вдали от новостных каналов, развлекая людей своим кукольным жеманством и большими глазами, в которых так хорошо отражался страх.

 

       Он появился недавно, и о нём не шепчут. О нём говорят на каждом углу, кричат в рупоры, его лицо на каждом плакате, на каждом коробке спичек, на каждой модной курточке.

 

       Он гасит свет звёздочек.

 

       Молодых, ещё не успевших вырастить в своём сердце панику или наглотаться тьмы, или узнать, каков на вкус долгий успех — а вкус у него, как у перезревших фруктов вкупе со смертью.

 

       Никто не помнит, какого цвета у него глаза.

 

       Он смотрит на звёздочек без конца, смотрит пристально, как если бы они были горсткой пепла с зарытыми в ней крупицами золота, а не мелькающими на экранах людьми. Только сверкнёт что-то - он отворачивается, и звёздочка больше не сияет.

 

       Ему поклоняются. Его принимают, как дар. Его боятся те, кто сияет, кто сумел избежать тьмы, пауков и никогда не смотрел в небеса, но он пока на них не глядит - ведь на экранах столько блестящих штучек.

 

       Странно, но теперь звёздами хотят стать все — лишь бы на миг поймать его взгляд.

Лишь бы на миг перед падением почувствовать себя значимым.

 

       А потом остекленевшими, как экраны, глазами вечно смотреть на запретное небо и видеть то, что другим никогда не откроется.

       Настоящие звёзды.

 

========== Укротители стрессовых ситуаций ==========

 

Комментарий к Укротители стрессовых ситуаций

угадайте, кто опять в командировке

　　Сложно сказать, сколько в Городе чудовищ.

 

　　Считать ли тех, что видишь только уголком глаза в безлунные ночи? Забыть ли о тех, кто пожирает воспоминания о себе — разве докажешь, что они в самом деле смотрели тебе в глаза, ища там собственное отражение? Что делать с теми, что были когда-то людьми? И как сосчитать тех, кто умирает, сделав то, для чего был предназначен?

 

　　Таких больше, чем можно себе представить.

　　Они крадутся в тени паучьих сетей, в стуке колёс подземельных поездов, в шуме беззвучных криков. Они ждут подходящего времени, свежего и неукраденного, а потом просто возникают. Море хаоса бьётся об их новорождённые тела.

　　

　　Они вкладывают в сердца тревогу, в души — знание о скором конце, в глаза — пугающую неизвестность, а в пятки — первобытный страх. Они венчают головы тесными обручами, замораживают пальцы и поджигают уверенность. Попавшие в эпицентр их рождения не видят ничего, кроме проблем.

　　

　　Вихрем проносятся сквозь хаос укротители.

　　

　　Их когти с лёгкостью режут тревогу и выуживают страх. Если заглянуть в их единственный глаз, можно понять, что неизвестность может быть приключением.

　　

　　На укротителях доспехи из шкур побеждённого стресса — убить его нельзя, но можно вдохнуть в себя облака хаоса и пережить ещё одну ночь.

　　

　　Можно ли назвать тех, кто гордо носит обручи мигрени и бездну хаоса под доспехами, монстрами?

　　

　　Пожалуй.

　　

　　Укротителем может стать любой. Была бы храбрость.

 

========== Пожиратели заката ==========

 

　　Приглядись: закат — это море. Оранжевое море с фиолетовой пеной и синими берегами. А против моря не в силах выстоять ни один Дымовик, из недр какого бы завода тот не появился.

　　

　　Поднимай подбородок, приковывай взгляд к волнам, алеющим в собственном свете. Если смотришь вверх, Город тебе не страшен. Если смотришь вверх, ты невидим даже для самых тёмных невидимок.

　　

　　Море замирает и тихо выливается на землю. Оно смывает день и относит его свет в стройные ряды фонарей. Оранжевые и белые, они ярко полыхают в пустоте.

　　

　　Ночь — не океан тьмы. Ночь — река из чудовищ, больших и маленьких, быстрых и медленных, злобных и дружелюбных.

　　

　　Тонкими соломинками в ночи плывут пожиратели заката. Зацепляются за фонари, подтягиваются на хрупких ручонках, пьют, пока их стеклянные тела не будет ломить от закатной воды.

　　

　　Фонари гаснут. Звёзды гаснут. Гаснут сердца.

　　

　　В Городе всё однажды погаснет. Кроме надёжно запертой в музее Надежды.

　　

　　Утром море выливается вверх и становится рассветом.

　　

　　С каждым днём глубина его всё меньше и меньше. 

 

Профессиональная деформация

 

       Внизу страницы змеилось чёрным: «Согласен». И место для подписи.

       Он смотрел на стол так, словно вместо бумаги была там корзина для голов и остов гильотины.

       Подписал.

 

       Рабочий день начинался с девяти. За опоздания штрафовали. Мало кто носил перчатки, так что стоило посмотреть на руки — и сразу видно, кто здесь злостный прогульщик.

Он старался выходить из дома как можно раньше — но случайностей не избежать. В один из самых занятых вторников опоздал на планёрку. Стал носить на правой руке перчатку. Левшой был: указал это в одной из кучи заполненных перед приёмом на работу бумажек.

 

       Перерывы на чай разрешались, но при строгом ограничении — не более часа в день. Бывало, выйдешь в коридор, а там тянет бергамотом или чабрецом — значит, прошёл кто-то с дисциплинарным выговором по чаю. Такие старались никогда не поворачиваться к собеседнику задом, чтоб не смущать полой спиной и не задевать ветками.

 

       Переработка приветствовалась, но последствия её были катастрофичными. Проявлялись, правда, не сразу. Радуга над рабочим местом, золотые монеты, выпадающие из карманов — приятные мелочи. Паранойя, жадность и нарезание кругов по конференц-залу с ведром золота в руках — не то чтобы. Таких старались переводить подальше от денег. Хотя над столом коммерческого директора поднималась двойная радуга. А в иные дни и тройная.

           

       Разные ходили слухи. О вынюхивающих корпоративные секреты бумажных оборотнях; о светлых умах, которые облучали своим светом целые этажи; стеклянноголовых универсальных переводчиках с вавилонской рыбкой в аквариумах. Сам он таких никогда не встречал. Работал себе потихоньку, старался не оборачиваться на запах молочного улуна, не обращать внимания на крики биржевых банши, предрекавших падение акций, и не дёргаться от призраков пустых обещаний, которые слонялись по зданию без дела.

 

       Однажды поймал в зеркале отражение замдиректора. Не поверил своим глазам. И правильно сделал, согласно пункту 5.7 трудового договора.

 

       В столовой встретил главного бухгалтера. С ней главное — не пересекаться взглядами, не то отправят сразу вниз, к грузчикам. Големы работящие, да ещё и каменные, не какие-то там дешёвые, из глины.

 

       Как-то утром проснулся — а тела нет. Может, где-то и лежит на полу, рядом с разбитой кружкой и разлитым кофе, да только работа сама себя не сделает. Контракт есть контракт. А для продаж хватит и голоса.

 

 

В Бедонске пришельцев нет

 

       На Спиртозаводской улице сорок три дома: двадцать один по одной стороне и двадцать один по другой. Ещё один за речкой, или за забором, или вовсе за заводом, который раскинулся по обе стороны железной дороги — никто толком не знает. Да и не нужно это никому. В том доме всё равно никто не живёт.

 

       Завод давно не работает, но характерный фантомный запах всё ещё на месте — сладкой кукурузы и серого будущего. У реки, прямо за жёлтым мостом, где в любое время дня и ночи хоть одного рыбака, да сыщешь, пахнет болотом. Всё из-за загаженных ручьёв, которые в эту реку впадают. Про озеро и говорить нечего. На четверть оно из спирта, на четверть из несбывшихся надежд и на однушечку — из утопленников. Про остальное лучше и вовсе не знать.

 

       Район между рекой и озером зовут Париж-Дакаром. Из-за дорог, конечно, по которым и в лучшие дни только трактор проедет, и то не всякий, а только та огромная синяя махина, которую Лёня Дерешков выиграл в лотерею. В каком году, Лёнька не вспомнит, но в красках опишет, как шёл от соседей в Новый Год, упал в снег и нашёл выигрышный билетик. Странно, что никто со Спиртозаводской на него не претендует. Наверное, тоже год не помнят. Или ползли от киоска домой в таком праздничном настроении, что и номер собственного дома потеряли.

 

       По местной трассе Париж-Дакар раз пытались проехать какие-то костюмы из центра. Пропороли у чёрной "волги" днище и ушли ни с чем. В "волге" этой с тех пор детишки играют. Через крышу деревце проросло, птицы гнездиться скоро начнут. Когда Багровый Месяц пробудит Древнего, и тот своим криком отправит грачей домой.

 

       Детишки где только не играют. У каждого по несколько шалашей: на яблоне в соседском саду, или под мостом через мусорный ручей, или в сорок третьем доме. А какие они все вежливые. Увидят кого взрослого на улице, так тут же «Здравствуйте!» и «Доброго дня!» Не скажут, конечно, что на самом деле в каждом прохожем видят Темнейшего Учителя, будь то местный или приезжий. А с этим попробуй не поздоровайся — тут же сбросит человеческую личину и преподаст урок. На всю оставшуюся — очень короткую — жизнь запомнишь.

 

       Весной, когда освобождается ото льда река, всё по ту сторону моста затапливает. Ничего не остаётся: ни дорог, ни домов, ни леса, ни неба, ни утопленников в озере, ни озера, ни ручьёв, ни спрятанного в лесной глуши тахионового реактора. И времени тоже не остаётся. Лет шесть назад чета Самозимских обламывали хвойные ветки в сарай для хрюшек и вовремя убраться не успели. Половодье смыло их вместе с ветками, хозяйством и воспоминаниями — словно их и не было никогда. Если б не Нина, дочка их, так и вовсе бы никаких Самозимских не узнали. А так половодье хоть Нину пожалело: та теперь в стенах дома живёт, да шепчет новым жителям свою печальную историю. И даже хрюкает иногда жалобно, для пущего эффекта. Ясное дело, никто в доме Самозимских долго не живёт.

       Там ведь под окнами ещё поезда грохочут.

       Нечасто. Проезжает утром и вечером одна и та же электричка до соседнего райцентра. Летом проползают поезда, разморенные жарой и устав