Запись будет безвозвратно удалена

 

　　С пальцев капали слова, застывали в пути и падали на стол холодными комочками. Шея не поворачивалась. Градусник в форме букета из листьев начал желтеть.

　　— Умирай, — прошептало на ухо. Вздрогнула, потянулась. Заметила забытую чашку чая, уже остывшего. Сморгнула иней с ресниц.

　　Хотелось выбежать из собственной кожи, так быстро, чтобы она осталась сидеть на стуле, но получилось только медленно, словно во сне, подняться и кое-как дойти до двери.

　　На улице — холодрыга. Запахнула получше старенький халат со сломанной молнией, пробежала до ворот. Задержалась у сарая, в который ни за что на свете нельзя было входить. Опустила взгляд на вмёрзшую в землю кровь. Ночью ей снились предсмертные визги и блеск солнца на ножах. Проснулась в пухлых волнах своего спального океана, уткнулась в подушку, вдохнула чужой запах и пыль. Хрустнула лопатками.

　　— Доброе утро, — прошептал из дверного проёма, в рубашке с закатанными рукавами, с улыбкой, тонувшей в утреннем солнце.

　　— Доброе, — ответила, повторила улыбку, словно отражение.

　　Листья с градусника улетели, подхваченные холодным ветром, и забили дымоход. Пришлось вычищать. А потом заделывать дыру в стене, из которой тянуло подземным миром.

 

　　Прикрыла глаза, чтоб не видеть посреди двора крови, помотала головой, ещё крепче запахнула халат и обхватила себя руками. Навалилась на ворота, выглянула в щёлку. Вон он: у горы дров, с топором в руках, выдыхает клубы пара, словно паровоз. И, конечно, без шапки.

　　Только бы не смотреть туда, куда опускается топор.

　　— Завтрак! — крикнула и не стала дожидаться, когда он оглянется. Пошла обратно, поскользнулась у сарая, схватилась рукой за железную ручку. Обожглась и оставила на ней слой кожи. Видел ли? Не видел. Вот и славно.

　　Ей известно множество историй про любопытство, и ни одна из них не заканчивалась хорошо. Даже те, что писала сама.

 

　　Поели в тишине, хрустя раскатанными наречиями, щедро сыпя запятыми, запивая приторными висами.

　　— Что-то не так? — спросил, хмурясь, и она поняла, что всё закончилось, что не успеет счистить свою кожу, и скрыть не сможет. И всё случится, как в истории с новой женой, запретом и несмываемым пятном крови на ключе.

　　— Холодно, — ответила, растапливая пальцами заледеневшие ресницы. — Вот и всё.

　　Кивнул, проглотил последнее предложение и вышел. Грязную посуду оставил ей.

　　— Умирай, — щекотнуло по шее, когда мыла соусник. Оглянулась, затаив дыхание. Никого.

　　Градусник за окном превратился в сосульку. Температура на отметке “в такую не живут”.

　　Попыталась затопить старенькую голландку. Та дыхнула белой известью и усталым пеплом. Дрова, мокрые от чего-то живого и горячего, не желали разгораться. Бросила это дело.

 

　　Очнулась у двери в сарай, в халате нараспашку, босая. Пыталась счистить с ручки следы любопытства, да только больше заливала её чернилами. Кровавое пятно позади разрасталось и вскоре покрыло собой весь двор.

　　Устало опустилась в снег, не чувствуя ни ног, ни рук, ни страха. Распахнула дверь рывком. Заглянула внутрь.

 

 

　　С топора капали слова, застывали в пути и падали в снег чёрной кровью. На рассвете зарубил пару рассказов и повестей: части повесил в сарае, чтоб вниз, в заботливо расставленные тазы, стекали удачные фразы.

　　Увлёкся кромсанием остатков, открыл ворота и замер. У распахнутой двери сарая лежала работа всей его жизни, бездыханная и холодная, как воздух, обжигавший лёгкие.

　　Под ногами захрустели чернила, топор вырвал из стальных ворот звук, похожий на стон. Градусник осыпался с окна ледяными осколками.

 

　　Укутал в халат, закрыл сарай, занёс в дом и растопил печь. Счистил с щёк льдинки.

　　Может, ещё удастся что-то спасти.

 

Ожидайте

 

       Девушка в красном сидела на самом краю неудобного кресла и изредка поглядывала на цифровое табло, отрывая взгляд от книги. Лицо её скрывали волосы, но и отсюда было видно главное: она не скучала. Не была раздражена, не злилась и даже не припоминала все неудачи, которые свалились на неё за последние несколько часов — или несколько лет.

       Графу такие не нравились больше всего. Эти были даже хуже тех, кто вдохновенно рубился в игрушки на гаджетах или беседовал с окружающими: первые хотя бы постоянно оказывались на взводе и винили в заваленных уровнях неудобные кресла, а вторые раздражали неконтролируемой громкостью. Но те, кто приходил вот так, словно главная их цель — приятно провести вечер, а не вздрагивать от каждого объявления механического голоса и не притоптывать ногой в нетерпении? Отвратительно. Он не удивился бы, узнав, что на пороге заведения она не вздыхала и даже не потопталась на месте, чтобы оттянуть момент, когда окажется среди десятков несчастных, которые с удовольствием бы сбежали отсюда при первой же возможности.

       Однажды, после особенно плотного ужина в ближайшем административном здании, Графу немного снесло голову, и он пришёл сюда на собеседование. Менеджер отдела посмотрела на него так, словно он сверкал на солнце, как героиновый ангел или тот персонаж популярной киносаги. И книгосаги тоже, судя по небольшим припискам на плакатах: будь Граф чуть любопытнее, он бы уже сходил на ночной сеанс последнего фильма в серии. Можно было поймать какую-то нибудь фанатку и тем самым подбавить себе энтузиазма, но ему хватило и первого фильма: он смотрел его дома, хрустя остатками утренней очереди, и набил себе шишку, упав со стула во время особенно эпичного диалога двух главных героев. Шишка исчезла через пару часов, а вот воспоминания оставались с ним и спустя несколько лет. С мейнстримом вот какая штука: с одной стороны, возросший интерес к феномену помогал представителям его рода неимоверно — некоторые даже вернулись с энергетической диеты на жидкую, — а с другой, такое внимание привлекало не только фанатов.

       Было бы забавно, если девушка к красном дочитывает как раз финал этой самой саги. Или начало. Или, может, что-то более старое, но тоже по теме: истории, в которых нагромождение описаний походило на готические соборы, от которых кружится голова.

       — Сынок, подвинься!

       Граф поднял голову и прищурился: над ним нависла одна из тех старушек, что кормит внуков, как ведьма из карамельного домика, и разгадывает кроссворды, вооружившись карандашом, чтобы исправлять возможные ошибки цивилизованно. Он поводил носом и неохотно подвинулся. Ещё один минус этого питательного канала: иногда узнаёшь о жертвах то, чего никогда не хотел. Граф почти завидовал тем его родичам, у которых ещё получалось использовать «джедайские трюки» на населении: темп жизни сейчас был такой, что внимания людей не хватало даже на банальное запоминание телефонного номера, что уж тут говорить о гипнотических приказах. Эти выветривались так быстро, словно были дешёвым парфюмом, который раздают на первых этажах гипермаркетов.

       Старушка оказалась разговорчивой. Граф облегчённо выдохнул, когда почувствовал, как сгущается вокруг них воздух, и как сидящие рядом начинают потихоньку терять терпение. Им, так же как и Графу, вовсе необязательно было знать о том, как старушка навещала свою давнюю подругу после операции, как пыталась убедить внуков о важности покупки шубы и как нашла на барахолке всамделишный Святой Грааль.

       Старушка продолжала радостно перечислять все свои болячки, и Граф вдруг отчётливо вспомнил, как пытался кормиться в больницах. Утренние очереди были одновременно раем и адом: там можно было плотно перекусить за десять минут, но для того, чтобы сойти с ума, хватало пяти.

       Где-то сбоку двинулось красное пятно: девушка закрыла книгу и поднялась с неудобного мягкого кресла. На табло, очевидно, зажёгся её номер. Граф подождал, пока она не пропорхает мимо, поплотнее закутался в шарф, поправил тёмные очки и коснулся края шляпы, попрощавшись со старушкой. В конце концов она обеспечила его обедом.

       Он постоянно убеждал себя, что доволен тем, что имеет: если не подстраиваться под мир, то в конце концов вымрешь. Ланнан Ши давно перешли с крови и плоти на муки творчества и пока не жаловались. Некоторые предпочитали страх, хотя в последнее время у него появилось ужасное радиационное послевкусие. Граф перепробовал многое: офисную усталость, лживые пересуды и пустые обещания. Но не было для него лучшей охотничьей площадки, чем очереди.

       Девушка остановилась на углу, чтобы сорвать обёртку с только что полученной посылки и улыбнулась. В жидком перекусе не было никакой необходимости, но Граф так давно не разминал клыки, что они казались ему почти фантомными. К тому же, вдруг она и в самом деле фанатка?

       Девушка достала что-то из коробки и тут же нацепила это что-то на уши.
       Граф вздохнул. Пара резиновых эльфийских ушей, ну конечно. Неудивительно, что она пришла в почтовое отделение такой спокойной.

       Граф поплотнее запахнул полы своего плаща, повернул голову и принюхался. Выше по улице собирались люди: тепло одетые, с термосами и палатками, пока ещё радостные. К старту продаж нового флагманского телефона эта радость сменится кучей других эмоций — и Графу ещё как минимум неделю не придётся побираться по очередям в административных зданиях.

 

 

Мир зеркал

 

　　В четверг утром смена тянулась вечно. Не то чтобы у Кира не возникало такого же тягостного ощущения в другие дни недели, но четверг был особенным. До конца рабочей недели, вроде, всего ничего, а до конца рабочего дня — бесконечность.

Он мог бы занять себя внеочередной инвентаризацией, но она была запланирована на начало следующей недели: хотелось начать понедельник с чего-нибудь приятного, вроде дня вдали от кассы и поближе к складу. Там можно будет дослушать аудиокнигу про чужое детство и потерю способности радоваться мелочам, пока вокруг рушится мир.

　　Секундная стрелка часов с зеркальными минутной и часовой двигалась так медленно, что через пару минут Кир мысленно взвыл и вытащил из-под прилавка тряпку. Зеркала всегда нуждались в чистке. А чистка зеркал — это всегда надолго.

　　Кир добрался до большого зеркала в углу, которое задвинули туда, потому что его никогда и никто не купит, когда колокольчик над дверью возвестил о новом покупателе.

　　Парень бросил взгляд через плечо и успел заметить только тёмно-зелёное пальто и чёрные туфли: к правому каблуку прилип комочек грязи, и Кир взял на заметку пройтись потом по залу с поролоновой щёткой.

　　Покупательница направилась в дальнюю часть зала, к так называем “сотам”, кучке зеркал, в которых отражалось только ваше лицо и часть плеч. Овальных моделей было больше всего. Их неплохо разбирали на подарки перед общими праздниками.

　　Кир работал в “Мире зеркал” уже почти год — небывалый для него срок. Он не держался на одном месте больше трёх месяцев: нарывался на увольнения или уходил сам, хлопая дверью — пусть даже дверцей морозильника с мороженым. Его случаи называли безнадёжными, а родственники старательно врали о чём-нибудь многообещающем. Бизнес-проекте, например. Но единственным проектом Кира были экспресс-экзистенциальные кризисы, проходившие за пару дней после очередной потери работы. 　　Он всегда решал, что без дела сидеть совершенно бессмысленно и устраивался официантом в бар напротив церкви. Или охранником на старом заводе подарков, который не закрывали только потому, что один из подарков был слишком опасен, чтобы оставлять его без присмотра.

　　Только через полчаса старательного протирания зеркал (этот уголок его определённо доведёт, и это станет последней каплей, и он снова устроится в ту забегаловку с рыбками около библиотеки), Кир заметил, что в магазине стало подозрительно тихо.

　　Обычно здесь играла какая-то ненавязчивая музыка на фоне — один и тот же альбом, который все работники уже знали наизусть и бесконтрольно напевали дома. А теперь царила дождевая тишина. Ну, знаете, когда капли уютно бьют в стекло и хочется срочно выпить чего-нибудь горячего. Кир попытался вспомнить, слышал ли дверной колокольчик. Заглянул в проход в соседний зал и замер: женщина в зелёном пальто всё ещё стояла у “сот”. И не двигалась с места.

　　Вокруг неё расползалась лужица, такая аккуратная, словно “Мир зеркал” вдруг попал внутрь мультфильма с внимательными аниматорами. И как Кир только раньше не заметил?

　　Он повесил тряпку на плечо жестом, подсмотренным в дурацких фильмах, ударил себя по лицу в процессе и тихонько ойкнул. Женщина не шелохнулась.

　　Кир вытащил из заднего кармана кусочек подарка, прихваченного с завода — настоящее железо, может, последнее в этом мире — и пригляделся.

　　На шее женщины цвели жабры.

 

　　Она тонула в зеркале.

　　Это гораздо легче, чем кажется: нужно просто найти нужное, которое вместит не всего тебя, а всю твою суть, а потом смотри, смотри, не отрываясь, и молись, чтобы кассир не заметил.

　　Если бы у неё спросили, почему она приходила сюда каждый год, когда за окном лили дожди, она бы фыркнула. Разве это не очевидно? Сирены поют только в дождь.

　　Приглядитесь к зеркалу. Нет, прислушайтесь. Слышите его зов? Видите, как рама сочится илом? Как тут не поддаться порыву и не последовать за древней, как колыбель океана, песней? Что такое пара шагов против возможности снова рассмотреть свой истинный облик посреди голодного сезона?

 

　　Она увидела отражение Кира в зеркале, глаза её широко распахнулись — так, что стали похожи на сияющие галактики — и так и застыли навек.

 

 

　　Охотиться на русалок трудно.

　　Это не столько хобби, сколько призвание, и Кир перебегает с одного рыбного места на другое, стоит только почувствовать крючок под рёбрами.

　　В баре напротив церкви появлялась самая старая из них: с набухшими от человеческой крови губами, с зубами острыми, как зубья пилы, с хвостом алым, как омытый ливнем закат.

　　У библиотеки водилась рыбка поменьше, но поёршистей. Туда следовало возвращаться, чтоб не растерять хватку. Но “Мир зеркал” хорошенько потоптался на нервах: он был большой зеркальной ловушкой длиною в год.

　　Опытные рыбаки знают: главное — уметь ждать.

 

　　Через час Кир поставил швабру в чулан и достал из-под кассы бланк заявления на увольнение. Края его даже успели немного пожелтеть, но это ничего.

　　Долго Кир без дела сидеть не будет.

 

В будущее возьмут не всех

 

　　Вы ещё не знакомы, но в конце они оба умрут.

　　У неё в волосах скрепки.

　　У него на воротнике булавки.

　　У обоих целый ворох суеверий. В этом городе без них никак.

　　Она боится подходить к воде: стоит у линии фонарей, которыми заросла набережная.

　　Он садится на скользкий от водорослей край, опускает пылающие ноги в реку и думает о том, насколько непрофессионально выглядит.

　　У неё жёлтое платье — на фоне синей городской тьмы и каналов она сияет, как луна. У него рыжие волосы, которые, казалось, вобрали в себя окружающие сумерки и отвергают свою солнечную природу.

　　Она познакомилась с любовью всей своей жизни до того, как встретила его.

　　Протянула руку и вспомнила, что он любит тёмное пиво. Улыбнулась и постаралась не думать о том, как он рассеянно откидывает мешающуюся чёлку, когда сосредоточен на одном из своих опасных дел. Произнесла своё имя — он повторил его, словно бы пробуя на вкус — и тут же услышала, как он будет произносить это имя в самых разных ситуациях. Хмуря брови от усталости — он ненавидел ссоры. Заговорчески, когда готовил сюрприз, или пробовал новые специи в готовке, или нашёл магазинчик, который ей точно понравится. Срывающимся шёпотом в полутьме гостиной. Безэмоционально и глухо в ослепляющем свете неоновых ламп. В своей голове она слышала это уже сотни раз, но здесь и сейчас, когда её имя срывается с настоящих губ в настоящий, полный пыли воздух, и тепло его руки в её пальцах совсем настоящее, ей одновременно хочется убежать и никогда эту руку не выпускать.

　　— Я Пенелопа.

　　— Пенелопа, значит...

　　— Можете называть меня Пени, — добавила она и тут же пожалела об этом.

　　Пришло время постоянных сомнений и осторожных шагов. Для её семьи в этом нет ничего необычного. Но за три поколения она первая из тех, кто знает слишком много.

　　Дедушка Мортимер знал только запах. Нюх у него был неважный, и он старался избегать парфюмерных магазинов и свалок, чтоб не отбить его совсем. Он переселился поближе к морю, потому что в запахе любви всей его жизни была соль. Встреча застала Мортимера врасплох, перед самой смертью. Не все истории заканчиваются хорошо.

　　Тётушка Брунгильда знала день. Это была одна из тех пятниц тринадцатых, которая выпала на лето, и Хэллоуин получал внеочередную генеральную репетицию. Ей понадобилось несколько лет, чтобы понять, кто из огромной компании друзей, с которой она познакомилась случайно в метро, была той самой. Пенелопа до сих пор получала от тётушек открытки со всего света: Брунгильда не любила сидеть на одном месте. Мало кто в их семье любил.

　　Когда ты со временем на «ты, опять вздумало со мной шутить», крайне редко удаётся пустить корни.

　　Пенелопа жила сейчас в маленькой квартирке между двумя захудалыми театрами: утренние монологи Гамлета и вечерние песни из «Кошек» успокаивали её, напоминали о том, что история — тонкий поток представлений и толкований, который не только любит повторяться, но и изменяется под умелыми руками. Не всё было вырезано в коре мирового древа, было ещё место случайностям.

　　Стать фаталистом в её ситуации было легче всего. Иногда она просыпалась и точно знала, как пройдёт её день, до мелочей. Пенелопа не пыталась этого изменить: у неё всё равно бы не получилось. Однажды, давным-давно, она уже пробовала. Как и все её родственники.

　　Им завидовали, их пытались использовать в корыстных целях, на них охотились. Им не верили. Потом их стали воспринимать, как детскую сказку. Или сюжетец из грошовых романов про вампиров, оборотней и леденящий душу страх. Как ещё относиться к тем, кто заглядывал в течение времени — чаще всего случайно, но иногда ненамеренно?

　　— Значит, Пени, — любовь всей её жизни разорвала рукопожатие и неловко убрала руки в карманы.

　　Пенелопа опустила взгляд и беззвучно чертыхнулась.

　　Она знала, сколько ложек сахара он кладёт в чай (нисколько), какую песню напевает, когда убирается (Белоснежки из диснеевского мультика), что в двадцать семь он сломает палец на ноге, ударившись о тумбочку, как трудно ему быть храбрым для себя и легко для других, а также как он выглядит во сне.

　　Но пока, в этот первый момент их встречи, она должна была знать только имя и, может, заметить, как он вопросительно выгибает левую бровь.

　　Она должна была полюбить его много позже, но любила уже сейчас. И совершенно не знала, как с этим справляться. Было бы здорово, если бы Пенелопа видела их первую встречу. Наверное. Но тогда и сюрприза бы никакого не вышло.

　　— Очень приятно, Фрэн.

　　Знакомое лицо нахмурилось, и Пенелопа вдруг поняла, что имени своего он ещё не успел назвать. Отлично.

　　— А, вы, должно быть, из тех, кто читает характеристики напарников.

　　Пенелопа предпочитала сама составлять мнение о человеке, о чём тут же поспешно сообщила. Впрочем, она просто частенько забывала об отчётах.

　　— Просто запомнила имя, когда убирала папки. Извините за фамильярность. Я немного волнуюсь.

　　В этом она хотя бы не соврала.

 

***

 

　　Так всё начинается: в тёмной подворотне у разбитой витрины, в которой копошатся огромные пауки, оставшиеся от преступника. Фрэнсис и Пенелопа не сразу срабатываются: он думает, что чем-то пугает её, а она боится ляпнуть чего-нибудь лишнего. Она не уверена, помогла бы им правда или нет: в своих снах она не видела ни одного разговора о её семье и их особенностях.

　　Первый поцелуй выходит далёким от совершенства: она этого не ожидала, поворачивалась, чтобы сказать что-то не столь важное, что тут же вылетело из головы. Она разбила ему губу. Он смеялся ей в плечо, пока не пришло время выбираться из импровизированного убежища: шайка, за которой они следили, прошла мимо, и можно было выдохнуть.

　　Они встречаются тайно, потом — в открытую, и, конечно, Фрэнсис знает, почему её наняли, как независимого консультанта, но не во всех подробностях. Иногда Пенелопа видит полезные номера, или лица, ей снятся разговоры, которые помогают в расследованиях. Частенько для этого ей нужно заснуть в самых неподходящих для этого местах. Фрэн привык таскать её бесчувственнее, слегка похрапывающее тело, когда того требовала ситуацию. После некоторых дел у неё оставались сувенирные синяки. Она радовалась даже им.

　　Она проворачивает в голове признание бесчисленное число раз, начиная его с “Я видела тебя во снах с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать” или “Что именно тебе известно о сновидцах?”. В конце концов она решает, что это не столь важно. Жизнь её похожа на пересекающиеся нитки из дешёвых полицейских драм, которые красуются на досках с фотографиями подозреваемых и версиями произошедшего. Но главного это не меняет.

　　Девочка любит мальчика, а мальчик любит девочку. Во снах и наяву.

 

***

 

　　Это сказка не о любви. Это и не то чтобы сказка: хотя где ещё встретится любовь даже не с первого взгляда, а с первого сна, с первого видения, когда Пенелопа открыла глаза и поняла, что эта улыбка, эти веснушки, эта дурная страсть к теориям заговора будут частью её жизни?   

　　Если бы это была сказка, они победили бы дракона, сломали бы башню и жили и долго и счастливо. В реальности они побеждали преступников и бумажную работу, ломали запреты и — иногда — двери. А вместо долго и счастливо Пенелопа увидела, как всё закончится.

　　Это будет её вина. Это уже её вина, с того самого момента, как она проснулась, прислушалась к бешено бьющемуся сердцу и отказывалась открывать глаза. Если она останется там, среди скрученных в гнездо простыней и лоскутных одеял, как спят все Дети Времени, то, может, ничего не случится. Но беда в том, что многое уже случилось.

　　Она познакомилась с любовью всей своей жизни до того, как встретила его.

　　Но узнала его на самом деле она после того, как увидела его прошлое.

　　Это неизбежно. Когда столько времени проводишь рядом, когда касаешься руками, вдыхаешь запах, когда встречаешь дни, и ночи, и опасности. Время теперь дышит ей в затылок, как цунами, о котором она узнала слишком поздно.

　　Ей пришлось открыть глаза. Ей пришлось снова посмотреть ему в лицо в то утро, когда Пенелопа стала его убийцей.

　　Фрэн, конечно, заметил, что что-то не так, но она сослалась на дело. Оно было тяжёлым: кто-то избавлялся от свидетелей в помощью колдовских заводских котлов, в паре канделябров нашли остатки костей, и производство приостановили. Пенелопа спала на металлических лесах, наверху, у гигантских остывших котлов. Фрэнсис не отходил от неё ни на минуту. Ей приснились крики и запах горелой плоти — и больше ничего.

　　Убийцу находят в заводской столовой. Убийцу в Пенелопе не отыщет никто.

 

***

 

　　Так всё заканчивается: у самой воды, на ступенях, омываемых приливом. Волны слизывают с камня кровавые следы, и Пенелопа смотрит в солёную глубину, чтобы не смотреть на красную корку на жёлтом платье и алые разводы на собственных пальцах.

　　Это была почти случайность. Удар о чугунный якорь со всего размаху, пока они преследовали связного, и падение, и боль в коленях, в локтях и где-то под рёбрами, когда Пенелопа пыталась ухватиться за запястья, за край рубашки, за булавки на воротниках… за образ, который был с ней так долго, что она не помнила, каково было без него.

　　В самом конце Пенелопа разжала пальцы. Время догнало её, высекло искрами из памяти то, что Фрэнсис сделал давным-давно, в другой своей жизни: чужие тонкие руки, чужие мольбы, страх в незнакомых глазах.

　　Она знала, какие фрукты он ел в перерывах на работе (мандарины), с какой нежностью произносил её имя (“Пе-ни”), куда всё никак не мог доехать, хотя очень мечтал (в горы далеко на севере, чьё название она бы никогда не выговорила), и сколько тел закопано на заднем дворе его родительского дома.

　　Пенелопа тонет вместе с ним — та Пенелопа, что носила платья, видела сны о настоящей любви и смеялась по любому поводу.

　　Отныне ей снится только вода: тёмная и холодная. Она не любит дождь и всё так же работает с полицией. Говорят, у неё чутьё получше даже сновидцев, о которых иногда всплывают слухи в местных департаментах.

　　Знакомясь, она никогда не представляется первой.