Бездна, которая смотрит в ответ

 

       Ему нужна бездна, в которую можно смотреть. Ему нужна бездна, которая сможет смотреть на него в ответ.

       Иначе мир рухнет, сожмётся до крошечной точки в его голове, до капельки крови на его рассечённой губе. Цифры сливаются с буквами, идёт отсчёт, но совсем не в ту сторону. Над ним потолок, а ему хочется, чтобы пришёл ураганный ветер, сорвал с дома крышу и открыл перед ним бездонную Вселенную, в которую можно смотреть.

       Что он там увидит?

       — Я бы не стала этого делать, милый.

       На вид ей лет двести, а её голосу – три тысячи пятьдесят семь. На самом деле её вообще не существует, как и её голоса, как и её возраста. Не существует даже вытянутой руки с растопыренными пальцами. Бездны тоже нет, но это потому, что она запаздывает, как поезда в богом забытых городишках.

       «Зачем ты здесь?» хочется ему спросить. «Зачем ты пришла?» Она улыбается беззубым чёрным ртом, потому что они оба знают, что её тут нет. И никогда не будет. Может быть, она здесь когда-то была. Такую вероятность исключать не стоит.

       Он не может произнести ни слова. Только дышит. Отрывисто. Спокойно. Как в последний раз. Или, может, в первый.

       Над ним потолок. Доски и перегоревшая лампа. И нет чужих глаз.

       «Я хочу…»

       Он раскрывает рот, и кровь с его губ падает на шерстяное одеяло. Зачем он приподнялся? Чтобы получше разглядеть пустые глазницы, белую кожу, дряблые пальцы? Моргнёшь — и волосы у неё уже рыжие, змеями стелются по полу. Моргнёшь — и она уже не девушка вовсе, а взъерошенный старик с трёхдневной щетиной. В пальцах его — потухшая сигарета. Моргнёшь снова – и…

       — Я бы не стал этого делать, друг.

       На вид ему лет тридцать, и голосу его столько же. Он настолько реальный, что подсвечивает собой окружающую обстановку. Цветы на скатерти вдруг становятся синими, а шерстяное одело – ярко-красным. Словно с него смели время.

Как же выглядит сейчас его рассечённая губа?

       «Какой я тебе друг?» хочется ему спросить. «У меня никогда не было друзей.» Да только это неправда. И все это знают. И он качает головой, улыбается зубастым синим ртом.

Если бы бездна всё-таки разверзлась вовремя, она бы унесла с собой ложь? А правду? А воспоминания?

       Ему шесть, и у него двенадцать настоящих друзей. Он зовёт их «Красными колпаками», а они его – «Вонючкой».

       Ему двенадцать, и у него шесть настоящих друзей. У каждого своё, выбранное с детской тщательностью, дурацкое имя.

       Ему двадцать один, и у него пара настоящих друзей. У них безумные имена, совершенно безумные. Но их не вспомнить и под дулом пистолета. Даже под пустым взглядом того, кто сидит у его кровати. Будет сидеть. Когда-то сидел.

Неважно.

       — Знаешь, что бы мы сделали на твоём месте?

       Теперь их двое. Его настоящих друзей. Рыжих, как солнце. Рыжих, в противовес его темноте. Рыжих, как хитрый Локи, как коварная Медея, как вечно живой Лис и вечно мёртвая Миктлансиуатль.

       Ему не хочется знать, но он всё равно узнаёт. Нужно что-то слушать, пока ждёшь бездну. Пока крыша на месте, и доски протекают из-за дождя.

       Тук-тук-тук.

       — Это к тебе.

       Голосов нет. Нет синих цветов на скатерти. Нет затяжек на красном шерстяном одеяле. Как не было его настоящих друзей. Никогда.

       Их забрала бездна.

       И, во имя всех досок и всей крови и всего дождя на свете, пусть она поторопится и заберёт и его.

 

       Ему нужна бездна, из которой он сможет наблюдать, как исчезает чужое последнее дыхание.

       Вселенная, которая отразит его таким, каким он видел себя сам.

       Это ведь не так уж и много, правда?

       — Правда, — ответят его рыжие друзья, живые и мёртвые. – Мы же на твоём месте.

       И он успокоится. Может быть, выдохнет. В последний раз. И бездна придёт к нему, сорвав крышу, стерев комнату и вырвав из-под него кровать. Стянув с него плоть, избавившись от костей и добравшись до самой сути.

       Они будут смотреть вместе на то, как вращается Вселенная, и будут вращаться вместе с ней.

       Тут уж будет не до рассечённой губы.

 

Целым миром больна

 

       Я навещала Танагру по вторникам и субботам в течение шести месяцев. Сейчас я могу с уверенностью сказать, что эти визиты были для меня не наказанием, но тогда… Мне было шестнадцать, и вечера субботы хотелось проводить в другом месте. Друзья шутили надо мной из-за моего альтруизма, который, к слову, не был настоящим. Да, я согласилась отработать в компании, подбирающей сиделок, но только потому, что до этого попалась на мелкой краже. Если подумать, это было безумно странно: пускать вора в дом Танагры. Может, они действительно знали, что мне совестно.

       Танагра – это не настоящее её имя, но она просила называть её именно так. Никаких «миссис» или «мисс», никаких «мадам» или «леди» - только имя, которое больше походило на прозвище.

       Чаще всего мы молчали. Я приносила ей еду до следующего раза, чистое бельё, носки и прочие необходимые вещи. Танагра не была беспомощной. Она и очень старой-то не была, просто привыкла не выходить из дома. Не как те паникёры, которые затыкали даже щели под входной дверью, нет. Скорее, она просто боялась окружающего мира. И, чёрт, любой бы её понял!

       Она жила в небольшой квартире в доме, который был старше моей матери, если не бабушки. Прежде он был загородным особняком, но потом город разросся и поглотил его. Удивительно, с какой скоростью растут города. Это называют цивилизацией? Ту скорость, с которой маленькие уголки природы становятся парками, стиснутыми со всех сторон высотными зданиями?

       Соседями Танагры были пожилая пара, которых я иногда видела в парке – они частенько кормили голубей или уток – и молодой парень, грезящий о карьере актёра.

       Сейчас эти старички лежат в двухместной могиле, рядом друг с другом, и, кто знает, может, они кормят призрачных уток в заводях Стикса. Актёр снялся в нескольких рекламах, а потом основал школу актёрского мастерства: ничего не добившись сам, он принялся учить этому других таких же, как он сам, полных грёзами о лучшей жизни и свете софитов, вылавливающих их из темноты безвестности. А Танагра…

       Одним ясным зимним утром она исчезла. Не оставила ничего: ни записки, ни завещания, ни даже тела. Растворилась в открытых окнах. Я тогда подумала, что её унёс ветер: ведь она была такой хрупкой и тонкой, один порыв – и прощай, земля!

       Но я знала… В глубине души – я знала, что с ней случилось. Но рассказать об этом хоть одной живой душе? Только раз. Один-единственный, когда придёт время. И пусть меня засмеют, пусть махнут рукой – тогда уже будет неважно.

       Танагра говорила мало, но даже когда раскрывала рот, выпадавшие оттуда слова звучали неправильно. От них расстилался по коже мороз. От них хотелось убежать и спрятаться, и чем дальше, тем оно лучше.

       Летом Танагра говорила о том, что лето заканчивается, и она заканчивается вместе с ним. Тут уж ничего не поделаешь. Ведь она больна целым миром.

       Да-да, целым миром, всем вокруг, всем, на что хватит глаз.

       И рекой, что видно из окон – Танагра чувствовала, как вода подтачивает камни моста. И небом – каждое облако чуть-чуть её щекотало. И расстроенным фортепиано в гостиной – каждая фальшивая струна жгла крапивой. И пудингом на тарелке, и самой тарелкой, и – да, даже тобой, милая сиделка.

       Я старалась не обращать внимания: мало ли что может бормотать старушка. Но именно эти разговоры я помню так хорошо, словно они высечены где-то у меня под черепушкой огненными рунами.

       Танагра говорила:

       — На самом деле во мне нет ничего.

       И я пыталась убедить её в обратном. В молодости Танагра рисовала картины, и рисовала хорошо: я приносила из студии пару полотен и показывала ей. Бывали дни, когда она не верила, что это она их написала. Бывали дни, когда она рассказывала мне о былых днях: за каждой картиной была своя история.

       Она шептала:

       — Я — пустая. Я даже не оболочка. Меня грубыми мазками нарисовали на стекле и забыли о моём существовании. Первый же дождь смыл бы меня, если бы я была по ту сторону окна.

       И мне было жаль её. За окном действительно хлестали по стёклам осенние дожди, но Танагру невозможно было стереть. Хотя за последнее время она исхудала и потихоньку теряла свои цвета. Её тёмная кожа истончалась, и только глаза оставались чистыми и сияли, как алмазы в деревянной короне.

       — Я буду вечно смотреть глазами-дырами прямиком к тебе в душу! — кричала Танагра в забытьи, смотря в тот угол квартиры, где никого не было, и старички-соседи взволнованно стучали в дверь – всё ли в порядке?

       Всё было в порядке. Танагра прожила долго, и было немало людей, которых бы она с радостью прожгла взглядом.

       В моменты просветлений мы говорили о книгах. Об искусстве. О музыке. О парнях, конечно, тоже. Танагра давала неглупые советы, когда не кричала о своей пустоте. Голос у неё был бархатистым и спокойным – как у моей давно почившей бабушке, тихо рассказывавшей мне сказки. Это было так давно – будто в прошлой жизни.

       Однажды я заговорила с Танагрой и об этом.

       И она вдруг сказала:

       — Я больна целым миром. Весна и лето – дивное время, но стоит наступить осени, и я чувствую, что уйду вместе с зимой.

       Она говорила о том, как несёт всё, что есть вокруг: не как Атлант, на плечах, но внутри, в себе, как мать. Что чувствует тот, что ответственен за целый мир?

       Удивительную лёгкость.

       Мир не давит на плечи.

       Он просто есть. Несправедливый, неуклюжий, может быть, и не вечный.

       Но ты знаешь: без тебя этот год не прошёл бы. Это знание такое же древнее, как инстинкт выживания, а, может, и ещё древнее.

       Танагра смеялась, гадая, кто же установил эти правила, зачем миру мать, вынашивающая его четыре сезона. Зачем ему кровь, по которой струятся все его реки, зачем жилы, которые чувствуют землю, зачем кожа, наполненная огнём, зачем лёгкие, способным вобрать в себя всё небо?

       Может, кто-нибудь ответит ей на эти вопросы. Сразу после того, как закончится зима. Её последняя, её собственная зима.

       Весну Танагра так и не увидела.

       Она умерла во сне, тихо отпуская все реки, все океаны, все леса и пустыни, всех людей, все города, всё стекло и все на свете часы, всех крокодилов, дьяволов и кроликов – всё, чем она болела за прошедший год.

       С приходом весны я почувствовала, как заболеваю целыми миром.

       И тогда я нашла себе новое имя. Имя, больше похожее на прозвище.

 

***

 

       На мне красное платье, и я знаю: сегодня тот день, когда всё умрёт.

       Всё-всё, до чего бы ни дотрагивались мои руки, изъеденные алыми рукавами, испещрённые красными нитями, которые вскоре достанут до моих босых ног.

       Сегодня мне запрещено смеяться, но я всё равно смеюсь. Никто меня не остановит. Даже те, кто выдал мне красное-красное платье.

       Это была твоя семья? Те, что вытащили меня из-под обломков машины? Они походили на носильщиков из Древнего Египта: такие же суровые и сосредоточенные, знающие, что вскоре моё сердце окажется на весах и, конечно, перевесит перо. Я молода, но уже успела наделать всякого.

       Их я, конечно, не убью – иначе, кому потом сдавать надоевшую одежду? Кто разгладит мне ленточки, кто заплетёт косу? Кто убаюкает ласковыми словами, кто поставит будильник на конец света?

       Кто похоронит меня в белесой тишине, чтобы вместе с пробивающимися из земли ростками поднялась новая больная целым миром? Кто проследит за ней, за каждым её шагом в её последний год на земле?

       Не вешай нос, дитя. Я знаю, что ты старше меня, но называть тебя иначе не могу. Я знаю, ты и слова не понимаешь из моих бормотаний, как я – ни слова из твоих. Нужно было учить в школе языки, а не бегать за мальчишками. Но в шестнадцать лет не думаешь о смерти. Тяжело знать, что восемнадцать тебе не исполнится никогда.

       Умирать за целый мир – не так уж и страшно. Просто тяжело.

       Я боюсь, но не за себя, вовсе нет. Я думаю: а вдруг что-нибудь пойдёт не так? Что, если мир вокруг совсем закончится? Я ведь этого уже не узнаю.

       А если не узнаю, то, наверное, не стоит об этом и волноваться. Ведь я прожила свою последнюю зиму.

       Пришло время твоей весны.

____________________________

танагры — цветные птицы из отряда воробьиных.

 

 

За Великой Стеной

 

       Я надеюсь, мы умрём вместе.

　　

　　Надеюсь, нас положат в стеклянные саркофаги, рука к руке, чтобы я смогла разбить стенки, когда придёт время, и хорошенько вдарить тебе по лицу.

　　

　　Встанем после, два мертвеца, да только какая разница, если и при жизни были мертвы. Зато теперь у тебя вечность будет красоваться шрам под глазом. От меня с наилучшими пожеланиями и на долгую память.

　　

　　Ты мне не ответишь, уж я-то знаю. И пальцем не тронешь. Только если оторванным, смеха ради.

　　

　　Нам давно хотелось узнать, каково это: смотреть на жизнь с той стороны? Думаю, не то чтобы слишком интересно.

　　

　　Как бы не накрыло ностальгией: если зайдём южнее Великой Кладбищенской Стены, нам не поздоровится. Удар с правой покажется мелочью. Свинец в сердце — тоже. И когда мы будем просить о пощаде, нас не поймут.

　　

　　Думается мне, живые ещё более глухи к чужим просьбам. Пусть мы пока и не знаем наверняка.

　　

　　Универсальных переводчиков с мёртвых языков не существует, хотя кое-кто доказывал, что за Стеной их изобрели. Подумать только! Мёртвые! Изобрели!

　　У живых прекрасное чувство юмора: нашли в парочке отрезанных ушей останки странного механизма в форме головастика и тут же окрестили “вавилонской рыбкой”.* Как же иначе? Великие археологи современности.

　　

　　У мёртвых цивилизация. Мёртвые ходят строем. У мёртвых свои храмы, и свои службы, да и качаются они в такт шаманским танцам, схемы которых проложены в их мёртвых мозгах, как трассы под Нью-Нью-Омском.

　　

　　Мёртвые делают детей: не по ночам, а днём, при свете солнца, скручивая вместе осколки костей, искусственный мех и проволоку. Есть множество видеозаписей. Умельцы добавляют к ним детские живые крики, и особо чувствительным срывает крышу.

 

　　У мёртвых свои политические взгляды. Но никто не знает, какие. Ещё никому не удалось заснять дебаты, или выборы, или найти парочку истлевших бюллетеней.

　　

　　А вот книги находят. До сих пор. Пару раз в месяц кто-нибудь посылает статью в газету или появляется на экранах: смотрите, мол, вот это клинопись по коже, это письмена с той стороны. Как попали за Стену? Контрабанда. Коллекционеры. Никто никого не сдаёт. Куски кожи наверняка штампуют на какой-нибудь бывшей лесопилке или фабрике по производству никому не нужных духов.

　　

　　Цивилизация мёртвых гораздо ближе к нам, чем, скажем, цивилизация Майя. Буквально в нескольких тысячах шагов. И она, конечно, растёт. А то, что становится больше, не может не развиваться.

　　

　　Стеклянные саркофаги — это для тех, кто верит. Кто не так скептичен, какой была я до прошлого лета.

　　

　　Мы тогда чуть не перелезли на ту сторону раньше времени. Это не так трудно, если всю жизнь видеть Стену из окна своего дома и знать то, что знает твой кузен, работающий у Люков и Дверей. Все коды до смешного лёгкие. Рабочим до смешного всё равно, всем, кроме ярых фанатиков, из которых потом составляют отряды, вооружённые дробовиками. Чтобы не мешкали, если границу пересекут.

　　

　　Великая Кладбищенская Стена не так уж и велика. А ещё в ней есть прорехи, которые иногда не могут залатать десятилетиями: просто закрывают стальной сеткой и наблюдают чуть пристальней.

　　

　　За одной из таких я и увидела мёртвых. И они выглядели живее всех, кого я знала. Пустые глаза? Отсутствующие взгляды? Не верьте россказням: мертвецы видят нас насквозь и знают. Это знание мы, должно быть, когда-то потеряли. А, может, оно и вовсе никогда нам не принадлежало.

　　

　　Я думаю, оно слишком тяжёлое для наших живых тел: для бьющихся загнанно сердец, для тёплого дыхания, для хрупких костей.

　　

　　Уходить раньше времени, как уже сделали фанатики другой породы — те, что за собственные органы покупали книги мёртвых, инструменты мёртвых и кусочки мёртвого быта — не стоит. Мне всё ещё интересно, сможем ли мы с тобой стать более живыми, чем сейчас. Более мёртвыми-то всегда успеем.

　　

　　Сейчас только и разговоров, что о цивилизации мёртвых. Как вылезу из саркофага — обязательно напишу стихотворный сборник собственной кровью на давно мёртвом языке. Если она не успеет совсем загустеть.

　　

　　А пока мне любопытно: говорят ли за Стеной о цивилизации живых? И если да, то не называют ли мёртвыми нас с тобой?

　　

　　Я надеюсь, что и жить мы будем вместе. По-настоящему, чтоб не стыдно было стать мертвецом.

________________________

*вавилонская рыбка — живое устройство (рыбка) для перевода из книги Дугласа Аддамса «Автостопом по Галактике».